Ясно, что невозможное впоследствии множественное число слова интеллигенция отражает здесь особенность периода, когда смысловое наполнение понятия только устанавливалось. Интересно, что в другом месте Аксаков говорит об "аристократических представителях" русской интеллигенции, о ее "демократических представителях", об интеллигенции "в высших своих делегатах" и интеллигенции "в мелких чинах" (299): здесь слово интеллигенция само по себе употреблено в отвлеченном значении, а в сочетании с добавлениями образует уже понятие собирательное.
На другом фланге русской публицистики, в выступлениях "демократических представителей", при той же пока лексико-семантической неопределенности, наблюдалось иное толкование понятия. То, что славянофилу Аксакову виделось как выражение самосознания нации, здесь сузилось до идеологии определенной социальной группы. П. Н. Ткачев в леворадикальном журнале "Дело" писал в 1868 году, называя эту группу "образованным меньшинством": "по своему строго-критическому отношению к окружающим ее явлениям, по смелости своей мысли она ни в чем не уступает лучшей части западноевропейской интеллигенции", а "здоровые мысли и понятия, которые в наше время стали распространяться и утверждаться в небольшом кружке нашей интеллигенции", привели к тому, что "барская интеллигенция должна была стушеваться перед другою, вышедшею из другого класса людей". Здесь приведен полный набор признаков, по которым в 60–70-е годы прошлого столетия отличали тех, кого Н. Г. Чернышевский называл "новыми людьми", Д. И. Писарев – "мыслящим пролетариатом", П. Л. Лавров – "критически мыслящими личностями", а идейные противники и широкая публика – "нигилистами". Эти названия растворились затем в утвердившемся понятии интеллигенции как социальной группы, "класса людей" со своими отличительными признаками.
Итак, к концу 60-х годов в публицистике в основном произошел переход от одного словоупотребления к другому: от "носителей интеллигенции" – к "представителям интеллигенции", или просто к "интеллигенции" (хотя и в книге начала 70-х годов можно еще встретить использование прежнего, абстрактного значения: "представители труда нервного, работники умственные, интеллигенция общества"). В первом издании словаря Даля (1865) слово интеллигенция еще отсутствует, во 2-м издании (1881) оно зафиксировано, и уже в значении собирательном: "разумная, образованная, умственно развитая часть жителей".
Если интеллигенция стала из понятия отвлеченного понятием собирательным, то должно было появиться и некоторое представление о свойствах, присущих совокупности людей, подпадающих под это понятие. Иными словами, хотя слово интеллигентность как название свойства, присущего интеллигенции, появилось позже, представление об интеллигентности тоже должно было наметиться.
В публицистике 60-х годов, точнее, в ее "демократической" части, свойствами "новой" интеллигенции (в противовес прежней, "барской") считались, как мы видели, смелость мысли, критическое отношение к действительности, "здоровые понятия". Рационализм и общественный радикализм были, таким образом, среди исходных составляющих русских концептов интеллигенция, интеллигентность. Но наши сегодняшние представления о том, что такое интеллигентность, к этим качествам отнюдь не сводятся. И именно потому, что дальнейший путь развития понятия проходил через произведения художественной литературы.
Серьезный шаг в сторону современного наполнения понятия интеллигенция был сделан Боборыкиным в следующем его большом романе "Солидные добродетели" (печатался в "Отечественных записках" в 1870 году). Действие романа, начавшись в кварталах вокруг Московского университета, продолжается в Париже, куда главный герой, ученый-химик Александр Крутицын, едет в качестве корреспондента русских газет на всемирную выставку, и кончается на берегах Волги, близ большого промышленного села. И сам герой, и его маршруты биографически близки автору, П. Д. Боборыкину.
В романе совершается и некое духовное путешествие. В первых главах Крутицын размышляет о том, что все люди, общество разделены на два стана. Одни живут, "следуя законам своего растительного типа", – это купцы, коммерсанты-"папуанцы", самцы-офицеры, здоровяки с Тверской и Невского, британские джентльмены на скачках и т. д. Другие же… И он начинает с тех, кого знает по университету, кто снимает комнаты и углы вокруг Моховой и Театральной площади. Там "проходит жизнь того, что молодо телом и духом, что стремится, желает, мыслит… Какие радости, какие удовлетворения у всех этих "лучших людей" земли своей? <…> Сиденье на стоптанном диване, приятельский спор за грязным самоваром, папироска, ломтик лимона, интрижка с какой-нибудь Соничкой, да и то еще про великий праздник, купончик в Малом театре, зубренье, погоня за "сладким" трудом, глоданье пресных и сухих корок серенького житьишка – вот общая колея так называемой "интеллигенции", <…> вот роковой удел почти всех тех, кто начинает жить по своему духовному идеалу и все "взыскует грядущего града"". Есть среди этих людей и такие, кто сразу хочет получать большие деньги, занимается ради этого "кретинизирующей работой", то есть ничем не одухотворяемой практикой. Другие, менее удачливые, так и остаются изнывать под тяжестью серенького житья, "гложут куски того, что псалмопевец называл когда-то "хлебом сокрушения"" (44). Но тот, "кого идея задела хоть одним кончиком своего лучезарного хвоста, тот простись с равновесием, у того житейский чемодан запросит все новой и новой клади, а ее не хватит, пожалуй, и на первую станцию…". Он, сгорая от "неустанного жара внутренней работы, <…> отдаст свой мозг в крепостную зависимость взыскуемым им "идейным началам"" (45).
Здесь среди главных признаков интеллигентности (само это слово, повторяем, еще не произнесено) названы не вполне конкретизированные, но несравненно более широкие, чем в статье П. Ткачева, составляющие. Пренебрежение житейскими благами ради духовных, почти мистическая устремленность в будущее, взыскание "града грядущего", идейность, неустанный жар внутренней работы…
Это осмысление уже не классовое, как у демократа-шестидесятника, а почти религиозное – взыскание некоей истины, которую способны уразуметь избранные (в другом месте романа мелькает замечание об "аристократии ума и дарований" – еще одном эквиваленте понятия интеллигенция). Можно предположить, что именно такие требования, напоминающие пункты устава некоей религиозной общины, в действительности могли увлечь под знамена складывающейся русской интеллигенции целые поколения, и не обязательно одних разночинцев.
В конце романа намечено представление о божестве этой новой интеллигентской религии – это народ и Россия. Крутицын, увидев, как ремесленники-замочники в приокском селе Петрове изготавливают изящные замки ничуть не хуже английских, а получают за них гроши, размышляет о "мире пролетариата в когтях кулака и мироеда" и мысленно обращается к "людям науки и друзьям человечества" (читай – к интеллигенции): "Вот сюда, в подполья замочников, на многострадальную почву народного труда придем мы искупить все наши себялюбивые порывания, ей отдать наше душевное добро, не прося иного возмездия, кроме веры в наши смиренные начинания, кроме простого мужицкого спасиба" (24).
Заметим: это написано за четыре года до начала "хождения в народ", первой массовой акции русской интеллигенции. Поистине не зря Боборыкин казался Тургеневу редким образчиком сверхчуткого и сверхоперативного беллетриста-репортера, который описывает "жизненные факты за пять минут до их нарождения". Живя подолгу за границей, регулярно приезжая в Россию на "разведку" и "съемки", Боборыкин особенно остро подмечал не только изменения в общественном движении и вновь возникавшие за время его отсутствия реалии русской жизни. Он нуждался в словесном материале для оформления своих наблюдений и оттачивал свою не только социологическую, но и лексическую наблюдательность. Он замечал только входившие в массовый обиход слова, вводил их в диалоги своих героев – и таким образом привлекал к ним внимание общественности, вводил их в общелитературный словарь.
Заканчивается роман "Солидные добродетели" описанием почти молитвенных чувств типичного русского интеллигента: "Все его существо было охвачено любовью к тому многообразному бытию, которое зовут родиной. <…> А посреди родной, некрикливой картины его духовный взор, с надсадой сострастия, обнимал безропотно идущего своей темной стезею кормильца-пахаря. Как глубоко несчастлив был бы он, если б мировое движение, мозговая работа, яркие цветы всесветной культуры оставили его в эту минуту безучастным наблюдателем того, что творится в одном углу вселенной, и не дали ему сил, держась за вечные устои, на которых зиждется людское преуспеяние, припасть горячими, любовными устами к матери Русской земле" (524).
Случаи употребления слова интеллигенция в его прежнем, отвлеченном смысле можно найти в последующих романах Боборыкина. В знаменитом "Китай-городе" (1882) одна из героинь характеризуется "тайными желаниями, замыслами, внутренней работой, заботами о своей "интеллигенции", уме, связях, артистических, ученых и литературных знакомствах" (Ч. 2, гл. XXI). Здесь интеллигенция значит уровень развития. Это показывает, что и более чем через десять лет после "Солидных добродетелей" значение слова и понятия не устоялось. И все-таки тот роман стал важным пунктом в истории наполнения этого понятия новым смыслом.
Учитывая, конечно, толкования интеллигенции в публицистике "демократического" лагеря, Боборыкин не ограничился только классовыми и только мыслительными аспектами понятия (образованные люди, "мыслящий пролетариат"). Центр тяжести он перенес с головы на душу и сердце. В его романе перечисляются отличительные признаки "так называемой интеллигенции", русской интеллигенции: неустроенность быта, житейские мытарства, "самолюбивые порывания", не слишком, может быть, богатый образовательный багаж и в то же время неустанный жар внутренней работы, жизнь по своему внутреннему идеалу, взыскание "грядущего града".
Это уже не только социологическое, но ценностное, моралистическое толкование. Такая "нормативно-ценностная" трактовка понятия интеллигенция, предложенная П. Д. Боборыкиным, и утвердилась затем в русском словаре.
Это было лишь первоначальное определение особенностей русского интеллигентского морализма. Но важно отметить этот исходный пункт. Потом круг этих особенностей расширяется в произведениях Гл. Успенского, Короленко, Гаршина, Чехова, а в XX веке Булгакова и Пастернака (П. Струве назовет интеллигенцию "чувствилищем нации"). Можно отметить, что производные понятия интеллигентность, интеллигентный, потерять которые при любом историческом исходе судьбы интеллигенции было бы действительно жаль, восходят именно к этому последнему значению, смысл которого раскрывался всей совокупностью произведений русской литературы.
И через три с половиной десятилетия, напоминая о своем приоритете во введении в русский язык понятия интеллигенция, Боборыкин даст толкования его, реально сложившиеся к началу XX столетия: "интеллигенция, т. е. самый образованный, культурный и передовой слой общества известной страны. <…> самый просвещенный, деятельный, нравственно развитый и общественно подготовленный класс граждан. <…> собирательная душа русского общества и народа. <…> избранное меньшинство, которое создало все, что есть самого драгоценного для русской жизни: знание, общественную солидарность, чувство долга перед нуждами и запросами родины, гарантии личности, религиозную терпимость, уважение к труду, к успехам прикладных наук, позволяющим массе поднять свое человеческое достоинство. <…> Да здравствует русская интеллигенция!".
2
Так заканчивал Боборыкин свою статью "Русская интеллигенция". В 1904 году, когда статья была опубликована, уже была реальной необходимость защиты русской интеллигенции и ее оправдания. Боборыкин в своей статье называет тех, кто, с различных позиций, выступал в то время противником русской интеллигенции – от представителей "ретроградного лагеря" до идеолога босячества М. Горького, от Льва Толстого до эстетов-декадентов. Интеллигенция в статье предстает защитницей некоторой территории, окруженной со всех сторон врагами и противостоящей им под едиными знаменами. Но увы, единство русской интеллигенции, о котором писал Боборыкин, к тому времени было мнимым. Это со всей очевидностью показали события ближайших лет.
Собственно, раскол был предопределен изначально, при самом формировании представления об интеллигенции и интеллигентности, и мы это видели на примере определений, дававшихся Ткачевым (классово-непримиримое, радикальное, впоследствии революционное направление) и Боборыкиным (направление культурно-гуманистическое, видящее цель интеллигенции в эволюционном преобразовании русской жизни). Но размежевания внутри интеллигенции на рубеже веков проходили и по множеству иных линий. Статьи сборника "Вехи" (1909), зафиксировавшего "поражение интеллигенции", пронизанного "критикой духовных основ интеллигенции", писались не посторонними интеллигенции людьми, а представителями ее же особого крыла. Не случайно авторы, враждебно относящиеся к интеллигенции, – например, Толстой и Ленин, – хотя и с противоположных позиций, восприняли сборник как манифестацию наиболее характерных для русской интеллигенции свойств.
Интереснейший пример критики интеллигенции изнутри интеллигентного сообщества – отношение к ней Чехова.
Стало общепризнанным, что именно Чехов не только в своих произведениях, но самой своей жизнью дал образцы истинной интеллигентности. "Простые, всем понятные и всем доступные для исполнения моральные принципы, сформулированные Чеховым для себя и близких, в наши дни могут рассматриваться как моральный кодекс современного русского человека. А сам Чехов важен здесь для нас не только как писатель, но как человек – пример нравственной личности".
Если согласиться с автором, что "в современном русском обществе основной нравственный закон ближе всего <…> совпадает с этикой интеллигенции", то именно в Чехове – его произведениях и биографии – следует видеть значимое и сегодня, наиболее адекватное выражение самой сути интеллигентности. Итак, Чехов – лицо русской интеллигенции?
Между тем существуют и прямо противоположные мнения о соотношении Чехова и русской интеллигенции.
Современный Чехову критик Ю. Н. Говоруха-Отрок писал об этом: "…он с большим скептицизмом относится к "интеллигенту". <…> Он знает, что такое "интеллигент": он знает, что это смесь тщеславия, глупости и банальной болтовни". И чуть позже: "Читая его произведения, ясно видишь, что ему нравятся старинные попы, дьячки, мужики, бабы, вообще простые люди – и не нравится так называемая "интеллигенция". Простые люди выходят у него яркими, выразительными, <…> "интеллигенты" у него выходят бледными, вялыми и почти что лишенными всякой душевной жизни".
Положим, что этот критик сам недолюбливал интеллигенцию и свое к ней отношение отчасти приписал Чехову… Но вот мнение С. Н. Булгакова, который также противопоставлял Чехова русской интеллигенции, считая, что "истинное отношение его [Чехова] к русской интеллигенции" – в том, как он "прозирал" ее "малопривлекательную сущность", выражая свое "скептическое отношение к качеству русской интеллигенции, к ее исторической и деловой годности". Чехов, утверждал П. Б. Струве, не носит, как и другие великие русские писатели, "интеллигентского лика". И в наши дни английский философ Исайя Берлин отказался причислить Чехова к интеллигенции (но уже по иной причине: за его нехарактерное для российской интеллигенции отношение к церкви).
Итак, Чехов – квинтэссенция русской интеллигентности. И он же – антипод российского интеллигента. Прежде всего следует признать, что основания для столь противоречивых выводов содержат произведения самого писателя и его прямые высказывания.
Именно по произведениям Чехова мы можем судить, как расширились к концу прошлого века ряды русской интеллигенции – за счет роста числа образованных людей, за счет увеличения областей приложения интеллигентного труда, появления новых профессий. Среди героев чеховских произведений инженеры, статистики, землемеры, учителя, земские врачи, студенты, следователи, адвокаты… Новые условия русской жизни смешали традиционные сословия, изменили их функции; и офицеры, и помещики ("Поцелуй", "О любви", "Три сестры") предстают у Чехова носителями интеллигентности.