Сегодня изучение Чехова ведется не только традиционными культурно-историческими или структуралистскими методами. Не обошли его новейшие веяния в литературоведении, исходящие из концепций деконструктивизма, элиминации автора и сколь угодно произвольных читательских стратегий истолкования текста. Я не убежден, что плодотворны истолкования Чехова, которые требуют, например, едва ли не в каждом его произведении видеть отражение мифа о св. Георгии, змие и девице; или что правильна стратегия толкования рассказа "Гусев", исходящая из того, что заглавный герой после смерти станет добычей акулы, а в предсмертном бреду он вспоминает дочку оставшегося в России брата Акульку; или что смысл рассказа "Дама с собачкой" намного прояснится, если мы узнаем, что древнееврейское слово гур (как-то созвучное фамилии главного героя рассказа Гурова) означает "щенок, собачка"; или что спектакль по пьесе "Три сестры" можно построить как геополитическую фантазию на тему суверенизации трех прибалтийских республик…
Такие современные подходы (как в литературоведении, так и на театральных подмостках), порой весьма остроумные, характеризуют, конечно, не столько Чехова, сколько его истолкователей.
Можно согласиться с теми, кто утверждает, что в тексте произведения говорит не только и не столько автор, сколько "сам" язык, вследствие чего каждый читатель вырабатывает свою "стратегию" освоения этого текста и может увидеть в нем смыслы, не предвиденные автором. Но делать исходной точкой обязательную "элиминацию" автора? Да еще такого, определенно имевшего что сказать, как Чехов? Не лучше ли, не интереснее ли для начала попытаться услышать то, что такой автор хочет сказать нам?
В этой книге собраны работы, посвященные связям творчества Чехова с его предшественниками, современниками, преемниками как в русской, так и в некоторых зарубежных литературах.
В разные годы я обращался к различным сюжетам из истории литературы. И почти каждое такое обращение выводило меня в конечном счете на Чехова – изучал ли я со своими студентами следы взаимодействия русских писателей с творчеством Рихарда Вагнера, писал ли о сосуществовании реализма и натурализма в прозе рубежа веков (XIX и XX – теперь нельзя без этого уточнения), прослеживал ли судьбу одной из крылатых фраз времен Потемкина и Фонвизина, или читал спецкурс о судьбах русской классики в эпоху постмодернизма.
Не обязательно все эти исследования изначально имели предметом творчество Чехова. Но чем далее, тем более я убеждался: какой бы период новой русской литературы, творчество какого из заметных русских писателей ни затронуть, во всем могут выявиться связи, ведущие к Чехову. Чеховское предстает либо как продолжение традиций, как перекличка-соперничество с современниками, либо как начало, получившее развитие в последующей литературе. И многие забытые имена и произведения сегодня представляют интерес только в связях с чеховским творчеством.
Так что точнее тему этой книги можно определить так: страницы истории русской литературы, прочитанные "на фоне Чехова", – и Чехов, увиденный сквозь призму его литературных связей.
Юрий Лотман в одном из своих последних выступлений, делая доклад на Блоковской конференции, предлагал очертить воображаемым циркулем круг литературного развития от Пушкина до наших дней. Острие воображаемого циркуля приходится, говорил ученый, на эпоху Блока. И при этом, вне видимой связи с темой конференции, добавил: "В очерченном таким образом кругу будет еще один хронологический и исторический центр – Чехов".
Понятие "центра поэтической культуры" применительно к Пушкину в свое время выдвигал Роман Якобсон. Он говорил в связи с этим об "определенной зоне влияния", о тяготении к этому культурному центру, об усвоении известных воздействий от центра тяготения. Прочитать какого-либо автора на достаточно обширном литературном фоне или, обратно, обозреть те или иные периоды литературного развития в их отношениях к творчеству одного автора – две взаимосвязанные задачи для историка литературы.
Чехов предстает в данной книге как один из центров тяготения и влияния в русской культуре. Можно ли считать, что каждый из больших русских художников слова является таким центром тяготения, со своими зонами влияния, диктуемыми тенденциями? Возможно. Показать это могут конкретные исследования.
В этих и многих других случаях без обращения к Чехову обойтись нельзя. Не был ли такой "чеховоцентризм" преувеличением, следствием увлеченности (а Чехов для меня был и остается человеком и писателем несравненным), а отсюда – натяжек, искусственного притягивания? Не являлось ли это следствием односторонности "специалиста" – односторонности, которая, как говаривал Козьма Прутков, подобна флюсу?
Может быть. В конце концов, так складывалась судьба: в далекие уже годы начинающий филолог получил от Сергея Михайловича Бонди одобрение своей студенческой работы о Чехове, потом, спустя несколько лет, был принят в круг людей, работавших над подготовкой академического собрания сочинений писателя, много лет руководил чеховским семинаром в Московском университете… От впадения в неизбежные в таких случаях односторонности спасало то, что избранный писатель неизменно оправдывал сказанное о нем однажды Станиславским: "Чехов неисчерпаем…"
ДРУГИЕ И ЧЕХОВ
I
"Умри, Денис, лучше не напишешь"
(Из истории афоризма)
Слова "Умри, Денис, лучше не напишешь" давно вошли в нашу речь на правах поговорки, крылатого выражения. Это одна из жемчужин русской фразеологии. Как обычно в таких случаях, слова эти от частого употребления сохраняют уже самую слабую связь со смыслом, придававшимся им первоначально. Когда мы произносим эту фразу, желая выразить высшую похвалу какому-нибудь творению или чьим-либо действиям, мы, как правило, не думаем о том, что Денис, фигурирующий в ней, – это Д. И. Фонвизин и что слова эти были сказаны, по преданию, Г. А. Потемкиным.
– Ну, Котик, сегодня ты играла, как никогда, – сказал Иван Петрович со слезами на глазах, когда его дочь кончила и встала. – Умри, Денис, лучше не напишешь (Чехов. "Ионыч").
Если верно, что афоризмы, как и книги, имеют свою судьбу, к настоящему афоризму это применимо вполне.
1
Впервые известие о знаменитой фразе появляется в начале XIX века. В 1805 году в журнале "Друг просвещения" по частям печатался известный впоследствии "Словарь русских светских писателей" митрополита Евгения (Евгения Болховитинова). Статья о Фонвизине помещена в нем на букву В по общепринятому тогда написанию: фон-Визин. Автор статьи – актер И. А. Дмитревский, друг Фонвизина и первый исполнитель роли Стародума. Рассказывая о премьере "Недоросля", состоявшейся 24 сентября 1782 года, он писал: "Говорят, что при первом представлении сей Комедии на Придворном Театре покойный Князь Григорий Александрович Потемкин-Таврический, выходя из театра, подозвал к себе Сочинителя и с обыкновенным своим просторечием сказал ему шутя: "Умри теперь, Денис, или больше ничего уже не пиши; имя твое бессмертно будет по этой одной пиесе"". Источник анекдота в статье указан не был, а сама она стала первоисточником для всех последующих авторов.
Как видим, Потемкиным было сказано не совсем то, что впоследствии стало известным афоризмом. Слова эти множество раз повторялись затем в обширной литературе о Потемкине и Фонвизине, прежде чем стали крылатым выражением. И что интересно, почти каждый раз они приводились в различных редакциях, по-разному. В мемуарах, статьях, книгах о Фонвизине можно насчитать до полутора десятков вариантов этих знаменитых слов.
Превращение громоздкой, многословной фразы-монстра в изящный отшлифованный афоризм – интересное явление с точки зрения истории языка. Но не менее тесно связана эта фраза и с историей русской литературы.
Прежде всего встает вопрос о достоверности предания, рассказанного Дмитревским. Форма, в которой он сам преподнес этот эпизод ("Говорят…"), оставляла место для сомнений и предположений. Сомнения в достоверности этой истории высказывались не раз. Так, решительно отвергал правдивость рассказа Дмитревского Г. А. Гуковский: "Легенда эта – невероятная уже вследствие враждебных отношений друг к другу Потемкина и панинского секретаря Фонвизина, и того, что "Недоросль" был непосредственно направлен против потемкинской политики, падает сама собой: в сентябре 1782 года Потемкина не было в Петербурге, он был на юге России". Точка зрения Г. А. Гуковского повлияла затем на большинство комментариев к афоризму. На нее ссылаются составители сборника "Крылатые слова" Н. С. и М. Г. Ашукины, комментаторы собраний сочинений Белинского, Герцена, Чехова, авторы учебников и монографий.
К аргументам Г. А. Гуковского можно было бы прибавить и такой: премьера "Недоросля" состоялась не "на придворном театре", как можно понять из статьи в "Словаре" митрополита Евгения, а вследствие каких-то интриг в помещении деревянного театра на Царицыном лугу. Но и тогда доказательства в пользу недостоверности рассказа Дмитревского выглядят не до конца убедительными.
В самом деле, аргументы типа: "властитель не мог одобрить произведение, которое, как мы доказали, объективно было направлено против него", – многократно опровергаются реальной историей литературы (достаточно вспомнить аплодисменты Николая I на премьере "Ревизора"). Мы не знаем всех подробностей взаимоотношений Фонвизина и Потемкина. Известно, однако, что Фонвизин, однокашник Потемкина по гимназии Московского университета, бывал в обществе вельможи, ценившего его остроумие, настолько часто, что вызывал такие записки Екатерины к своему фавориту: "…Черт Фонвизина к вам привел. Добро, душенька, он забавнее меня знатно. Однако я тебя люблю, а он кроме себя никого".
В самом факте восхищения Потемкина по поводу "Недоросля" не сомневались Пушкин, Белинский, Герцен. В "Опровержении на критики" (1830) Пушкин упоминает "Недоросля", "которым некогда восхищалась Екатерина и весь ее блестящий двор…". Именно в связи с рассматриваемой историей А. И. Герцен охарактеризовал Потемкина как человека, "при всех своих недостатках далеко не лишенного известной широты взглядов". Возможна была в устах Потемкина эта или подобная фраза!
Остается еще один довод Г. А. Гуковского – хронологический. Действительно, 24 сентября 1782 года Потемкин был, скорее всего, в Херсоне. Но дело может решаться просто: Потемкин мог прослушать пьесу до ее представления в театре, мог увидеть спектакль и после. Таким образом, аргументация, казавшаяся Г. А. Гуковскому избыточной, в действительности недостаточна для того, чтобы безусловно отвергнуть рассказ Дмитревского, объявить его "ложной легендой".
2
Обратимся теперь непосредственно к более чем полуторавековому бытованию потемкинского афоризма в русской литературе. Достаточно привести простую сводку упоминаний знаменитой фразы, чтобы увидеть такое количество разночтений, какого, пожалуй, не знает ни один другой афоризм. Он упоминается в многочисленных работах биографов, критиков, исследователей Фонвизина. В 1808 году в журнале "Русский вестник" эту историю пересказывает Сергей Глинка. Слова Потемкина он приводит в таком виде: "Умри, Денис!" – произвольно обрывая, таким образом, цитату из Дмитревского. От себя Глинка добавляет такое пояснение: "то есть, не пиши более: "Недоросль" тебя увенчал".
"Умри, Денис, лучше не напишешь" – эта общепринятая в наши дни форма промелькнула в начале XIX века лишь один раз, в анонимной статье "О жизни и сочинениях Фонвизина".
О. Сенковский в рецензии на Полное собрание сочинений Д. И. Фонвизина (1838) предлагал уже новый и тоже произвольный вариант: "Ну, брат Денис! умри: лучше ты ничего не напишешь!".
Даже отдельное издание "Словаря" митрополита Евгения, в целом повторявшее журнальную публикацию, приводило слова Потемкина несколько иначе, с добавлением одного слова: "…Или хоть больше ничего уже не пиши…".
"Умри, Герцен!" – так перефразирует афоризм В. Г. Белинский в письме к А. И. Герцену 6 февраля 1846 года, следуя, таким образом, варианту С. Глинки.
В знаменитой книге П. А. Вяземского о Фонвизине, публиковавшейся первоначально по частям в журналах и вышедшей отдельным изданием в 1848 году, дается такой вариант: "Умри, Денис, или больше ничего уже не пиши!". "Умри, Денис, лучше ничего не напишешь" (С. Дудышкин). "Умри, Денис, иль больше не пиши: имя твое бессмертно будет по этой одной пьесе" (П. Перевлесский). Пимен Арапов, историк русского театра XVIII – начала XIX века, приводил потемкинские слова по "Словарю" митрополита Евгения, а со ссылкой на Арапова их цитировал биограф Потемкина С. Шубинский. В ином варианте, цитируя явно по памяти, приводил эти слова Герцен в статье 1864 года "Новая фаза в русской литературе": "Фонвизин, теперь умри!".
Долгие годы наиболее авторитетным изданием сочинений Фонвизина считалось издание под редакцией П. А. Ефремова, с обширной библиографией, комментариями и статьей А. Пятковского "О жизни и сочинениях Д. И. Фон-Визина". В ней – новый вариант афоризма: "Умри, Денис, или больше ничего не пиши".
Литература о Фонвизине росла, но новых вариантов афоризма появлялось уже, разумеется, меньше. Как правило, потемкинская фраза давалась в одной из уже существующих редакций. При этом, как именно будет процитирована фраза – "по Вяземскому", "по Сенковскому" и т. д., – зависело исключительно от авторского произвола. Академические исследования в этом отношении не отличались от газетных статей.
24 сентября 1882 года русская печать широко отметила столетие первой постановки "Недоросля". Газеты отводили юбилейным статьям целые страницы, и тогда, конечно, не раз был вспомянут эпизод с Потемкиным. "Эхо" воспроизводило версию О. Сенковского, "Новости" отдавали предпочтение варианту П. Вяземского, а "Новое время" в разных статьях цитировало то "по Вяземскому", то "по Пятковскому".
Несколько новых разночтений обрел афоризм в литературоведческих работах минувшего столетия. Г. А. Гуковский в блестящем своем учебнике заключал в кавычки такие слова: "Умри, Денис – "Недоросль" тебя увенчал", объединяя, таким образом, вариант С. Глинки с его же пояснением к нему.
П. Н. Берков, отметив, что существует много разночтений афоризма, по существу добавлял еще одно: "Умри, Денис! Или не пиши больше, лучше не напишешь". Сделанная при этом Берковым ссылка на "Летопись" П. Арапова неверна: для Арапова, как мы видели, первоисточником служил "Словарь" митрополита Евгения.
А комментаторы академического издания сочинений и писем В. Г. Белинского предлагали своим читателям такой вариант: "Умри, Денис, а лучше не напишешь". Любопытно, что они ссылались на ту самую статью П. Н. Беркова, в которой, как видим, дано совершенно иное прочтение.