В горьковской концепции литературного героя соединились его философия антропоцентризма ("Всегда был, есть и буду человекопоклонником" – Письма 2, 21), определенная социальная (на "трудящихся людей") и политическая ("русский писателишко должен быть политическим деятелем"– Письма 3, 136) ориентация, прочно определившийся к началу века исторический оптимизм ("новый век – воистину будет веком духовного обновления. <…> множество погибнет людей, но еще больше родит их земля и – в конце концов – одолеет красота, справедливость, победят лучшие стремления человека" – Письма 2,97–98) и старая героецентристская модель авторского воздействия на читателя.
Некоторые из "знаньевцев" – Д. Айзман, С. Гусев-Оренбургский, Скиталец, С. Юшкевич – следовали, в меру собственных дарований, этому аспекту горьковской литературной программы, пытаясь создать образ "положительного героя" эпохи. Сам Горький на практике отнюдь не сводил собственную задачу как писателя к реализации героецентристской модели, отчасти из-за неоднозначности для него самого вопроса о читателе-адресате.
Читатель – "свой брат" – только одна сторона вопроса о читателе, поставленная Горьким. Отдавая себе отчет, кто в большинстве своем является потребителем журналов и книг, он определяет новое отношение к этому "обычному", традиционному читателю: читатель-враг ("Хорошо бы иметь читателей-врагов…" – Письма 2, 6).
В этом, неожиданном для русской литературы осмыслении отношений писатель / читатель отразились известные личные свойства самого Горького ("Мне страшно хотелось бы уметь обижать людей", – признается он в письме Л. В. Средину, а несколькими месяцами раньше: "Врагов иметь – приятней, чем друзей, и враг никогда не лишний…" – Письма 1, 370; Письма 2, 6), но главным образом – стремление утвердить соответствующие наступавшей исторической эпохе функции и задачи литературы. "…Достаточно сочинять "изящную словесность", столь любезную сердцу скучающих мещан и мещанок. Я думаю, что обязанность порядочного писателя – быть писателем неприятным публике, а высшее искусство – суть искусство раздражать людей" (Письма 2, 222).
"А хорошо злить публику", – пишет он В. Брюсову (Письма 2, 92); и в письмах к "знаньевцам" постоянна эта тема. Безусловными союзниками являются те, кто выражает сходное отношение к читателям: "…про себя твержу молитву друга моего Скитальца: "Нет, я – не с вами! Своим напрасно и лицемерно меня зовете! Я ненавижу глубоко, страстно, всех вас, вы – жабы в гнилом болоте!". Здорово пишет стихи мой друг Скиталец, хотя и не особенно складно" (Письма 2, 102). Совет писателю-самоучке: "А чтобы выходило хорошо, т. е. сильно, – воображайте, что пишете не для друзей, а для врагов <…> Публика – это большая скотина, это наш враг. Бейте ее в рожу, в сердце, по башке, бейте крепкими, твердыми словами! Пусть ей будет больно, пусть ей будет беспокойно!" (Письма 2, 105). "А ты напиши рассказ, – это совет уже Л. Андрееву, – в котором торжествовала бы добродетель, и чтобы так хорошо торжество ее на мещанского читателя подействовало – как, например, пощечина и рвотное действует" (Письма 3, 25).
Из этих и многих подобных высказываний видно, что в них выражается не просто свойство характера; речь идет именно о своеобразии новой литературной позиции: видеть в имплицитном читателе врага, что оправдывает грубую правду разговора с ним. Не обслуживать ожидания традиционного читателя и не поставлять ему новости о жизни, а давать чувствовать ему неотвратимость уничтожения и гибели того, что казалось устоявшимся и прочным.
Разумеется, и эта, другая сторона новой постановки проблемы читателя требовала перемен в художественном языке. И это в полной мере определило характер произведений Горького начала века и большинства пошедших за ним "знаньевцев". Тех же, чей художественный язык не укладывался в предлагаемые требования, Горький ценил как талантливых сокрушителей вкусов и привычных ожиданий читателя-врага.
Бунин, хотя и не оттачивает свой талант в разящий нож, – союзник, так как его "храм истинного искусства" – антипод "казармы для благополучия мещанского" (Письма 2, 45). Та же полезность в борьбе с читателем-врагом до поры до времени перевешивает в глазах Горького сомнительные для него тенденции в творчестве Андреева: "Леонид Андреев – свой человек в области неизвестного, и пропасти черных тайн посещаются им столь же легко и свободно, как Скитальцем– трактиры для простонародья. Ничего! <…> Пускай мещанину будет страшно жить, сковывай его паскудную распущенность железными обручами отчаяния, лей в пустую душу ужас!" (Письма 3, 47).
Горький собирал вокруг сборников "Знания" писателей, сосредоточенных на актуальных проблемах русской жизни, но при этом понимал, что реализм в его традиционных формах исчерпал свои возможности.
Он не только прекрасно чувствовал непревзойденность наследия своих ближайших предшественников в русской литературе, Толстого и Чехова, восхищался ими и во многом следовал за ними, но, как всякий имеющий сказать новое слово в литературе, должен был и преодолевать это давление традиций. Не только в знаменитом письме о "Даме с собачкой" он с радостью приветствует смерть реализма, которая неизбежно должна наступить после достигнутых им вершин. Он восхищается символическим содержанием "Чайки" и "Дяди Вани", сожалеет, что русской литературе в целом недостает символизма.
Речь ведется Горьким не просто о приемах и способах построения произведений, а о назначении литературы. Новый утилитаризм в противовес тому, что провозглашалось реалистами, требует от литературы, чтобы создаваемое писателем "не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее. Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала прикрашивать жизнь, и, как только она это начнет, – жизнь прикрасится, т. е. люди заживут быстрее, ярче" (Письма 2, 9).
Собственно, перед Чеховым, Короленко также стояла проблема "правды и красоты", и ими были выработаны свои решения: отыскание красоты в некрасивой действительности.
Горьким новая задача ставилась принципиально иначе, установка делалась на субъективный произвол по отношению к материалу действительности, писатель обязывался "прикрашивать жизнь". И эта нацеленность на внесение в произведение активного субъективного начала имела не только внутрилитературные основания (противостояние ближайшим предшественникам-реалистам, ответ на вызов современников-"декадентов"). Сам дух эпохи, настроения все более радикализировавшегося русского общества подталкивали литературу к разрушению не только базовых основ существующих порядков, но и традиционного художественного языка, принципов изображения реальности.
Техника такой дестабилизации нередко совпадала у писателей противоположных лагерей, создавалась возможность неожиданных сближений тех, кого критика разводила по литературным полюсам. В творчестве "реалистов"-"знаньевцев" постоянно обнаруживаются приемы, характерные, казалось бы, для их литературных антиподов – "декадентов". Поколенческая общность "знаньевцев" и "декадентов" делала их творчество двумя различными моделями единого культурного процесса, двумя – одновременно противоположными и во многом сходными – "формами интеллектуальных и социальных реакций" на определенные исторические и культурные стимулы.
Итак, главное изменение в художественном мире Горького на рубеже веков – смена его ориентации на читателя – стало и главным основанием эстетической программы нового литературного объединения. Как увидим, "знаньевцы" не все и не сразу смогут совершить подобный поворот в своих произведениях. Горький стал во главе, потому что именно он уловил бурную социальную динамику эпохи, попытался переориентировать литературу в соответствии с новыми темпами и запросами времени, сформировал новую структуру писательского мировосприятия.
Казалось, вся жизнь в России начинала развиваться "по Горькому". Писатели противоположного лагеря кривились по поводу утверждавшегося в сборниках "Знания" направления, иронизировали по поводу "подмаксимовиков" – но наиболее чутким слышались в их произведениях, пусть многословных, бесстильных, "ветер событий и мировая музыка".
2
Горький смог привлечь в сборники "Знания" ряд первоклассных и самобытных художников. Во втором выпуске участвовал Чехов, через сборники прошли Андреев, Бунин, Куприн, в каждом выступал сам Горький. Произведения именно этих крупнейших писателей обеспечили огромную популярность сборников у рядового читателя, вызывали сочувственный интерес и у читателей самых взыскательных, порождали обширную критическую литературу.
Коллективное же название "знаньевцев" закрепилось за группой писателей, уравненных сходством, если не общностью эстетической позиции, единым кругом проблематики и даже литературных приемов. Влияние объединительных установок Горького было наиболее наглядным именно в начальные годы существования объединения, совпавшие с кануном и разгаром первой русской революции.
Разумеется, современники различали индивидуальные особенности таких писательских фигур, как Гусев-Оренбургский и Серафимович, Скиталец и Телешов, Юшкевич и Чириков. Но сейчас, через столетие, яснее вырисовываются и более интересными кажутся объединяющие их начала.
Позже А. Блок в своем критическом обозрении "О реалистах" заметит, что все "знаньевцы" дружно и сплоченно работают над "одной большой темой – русской революцией". Это верно по отношению ко многим произведениям уже первых книжек, вышедших до событий 1905 года. Вновь главным достоинством большинства этих произведений является их миметический аспект, непосредственное и прямое воспроизведение реалий жизни – при этом раньше обобщающих произведений больших художников.
Тяжелейшие социальные болезни русского общества, уже наметившийся распад системы, нарастание классовой, национальной, духовной розни – вот та первичная реальность, которая отличает произведения "знаньевцев" от произведений предшествующего десятилетия. Еврейская тема у Айзмана и Юшкевича, деградация русского духовенства в произведениях Гусева-Оренбургского, жизнь рабочих в изображении Серафимовича, деревня накануне взрыва у Н. Гарина-Михайловского, Е. Чирикова, Скитальца, затем – разложение русской армии, показанное Куприным, наконец, изображение стачек, баррикад, уличных боев – воспроизведение этих новых и грозных реалий начала века стало несомненной заслугой "знаньевцев". Ориентация на два вида читателей и позиция автора по отношению к изображаемому подсказывались программными установками главы объединения: "Дело жизни по нынешним дням все в том, чтоб, с одной стороны, организовать здоровый, трудящийся народ – демократию; с другой – чтоб дезорганизовать усталых, сытых, хмурых буржуев" (Письма 2, 100).
Натуралистическая поглощенность языком эпохи, без попыток его художественной переработки, также характерна для повествования во многих произведениях "знаньевцев". Так, Гусев-Оренбургский как знаки новой эпохи приводит заголовки в губернской газете:
Творилось то новое, для чего не было соответствующих в языке понятий, и творилось так быстро, что не было времени выработать их от корней собственного языка. Этими словами, пугающими и влекущими, озаглавливались корреспонденции из Житницы: "Экспроприация земельной собственности"… "Деревенский пролетариат"… "Произвол администрации"… "Рост крупной земельной буржуазии"… (IV, 105).
Но и в собственном авторском языке, в пространных рассуждениях социально-экономико-политического характера, наполняющих повесть, мы видим те же обороты, взятые из злободневной журналистики: "борьба труда и капитала"; "сотни полуразрушенных хижин создают дворцы, в которых задыхаются их хозяева от фатального непонимания жизни"; "город, как в зеркале, отразил хозяйственную эволюцию уезда" и т. п.
Однако с этими, унаследованными от ближайших предшественников-натуралистов, чертами в произведениях "знаньевцев" соседствуют иные, идущие от новой эстетики Горького.
В пьесе "Дачники" (напечатанной в третьем сборнике) эта новая эстетика провозглашалась в драматизированной форме. Шалимов – писатель, отставший от времени (списанный с Потапенко, Мамина-Сибиряка?), – размышляет там: "Теперь вот, говорят, родился новый читатель… Кто он? <…> интеллигенция – я не говорю о ней… да… А вот есть еще… этот… новый читатель". В чем состоит задача литературы по отношению к этому новому читателю, разъясняет Марья Львовна, очевидно, революционерка: "Мы живем в стране, где только писатель может быть глашатаем правды, беспристрастным судьею пороков своего народа и борцом за его интересы…". А неудовлетворенная и ищущая героиня пьесы Варвара Михайловна передает впечатление от уже появившихся произведений такой литературы: "Когда я читаю честные, смелые книги, мне кажется – восходит горячее солнце правды…" (III, 108, 132, 146).
"И читатель будет новый… и песни ему нужно петь новые", – замечает в одном из писем Леонид Андреев. О новых читателях и отвечающих их запросам новых книгах говорят во многих произведениях "знаньевцев". Так, в "Авдотьиной жизни" С. Найденова путь героини к прозрению лежит через чтение таких книг: "тут все ясно, просто изложено. <…> Мерзавцы называются мерзавцами, эксплоататоры – эксплоататорами… Вообще – раз, два и готово… Важная книжица" (IV, 36). Такую же функцию выполняют "книжки", которые носит героине пьесы Е. Чирикова "Иван Мироныч" ссыльный революционер, "жизнерадостный", по характеристике окружающих, человек. В следующем диалоге из "Голода" С. Юшкевича революционер говорит о том, чем такие новые книги отличаются от молитвенника:
– А что сказано в вашей книге нужное людям?
– Покорись – вот что сказано.
– Ага. А в моих сказано: борись. Это получше (VIII, 69–70).
Создание таких книг и было сверхзадачей большинства "знаньевцев". Необходимость менять жизнь, уверенность в неизбежной гибели существующего порядка, при неопределенности или утопичности представлений о том, что должно прийти на смену, – вот то "мироощущение, мирочувствование", которое, идя за Горьким (нередко это подчеркнуто посвящением ему пьес, повестей, опубликованных в сборниках), они выражали в своих произведениях.
Прежде всего выражение это шло через речи персонажей как передача характерных для эпохи высказываний.
"Жить так, как мы живем, нельзя", – говорит героиня пьесы Найденова "Авдотьина жизнь" (IV, 26), и значение этих слов, разумеется, выходило за рамки проблем одной семьи. "Жить, говорит, станем теперь по-новому", – эти слова о героине пьесы Чирикова "Иван Мироныч" также воспринимались в самом широком смысле, как и ее дерзкий вызов мужу: "А вы думаете, что вашему царствованию не будет конца?" (V, 20, 26). "Проснитесь!" – хочет крикнуть русским попутчикам норвежец из рассказа Телешова "Между двух берегов" (I, 325).
Решительность призывов и предсказаний росла от сборника к сборнику. В рассказе Гусева-Оренбургского "В приходе" молодой семинарист говорит: "Хотят, чтобы люди по-ихнему жили… а люди не хотят… вот и все!" (I, 278). А уже через год в повести того же автора "Страна отцов": "Новый общественный строй сметет вас с лица земли, – бешено кричал он (студент, сын архиерея. – В. К.), указывая в упор главным образом на о. Матвея" (IV, 253). "Все хотят свободы в жизни", – провозглашает героиня повести Юшкевича "Евреи" (II, 200), а в его же более поздней пьесе "Голод" молодые революционеры высказываются гораздо решительнее: "Жизнь! Покорить ее нужно… <…> Я… Мира, выучился желать одного: разрушения! <…> Пока враг не сломлен, не о чем другом думать. <…> Я вижу прекрасный новый день! И сжимается мое сердце дикой и бурной радостью" (VIII, 12, 36). Смерть Чехова послужила Скитальцу поводом выразить сходные надежды: "Блесни над родиной, могучее светило, / Птиц ночи разгони, пронзи ночную тень, / И, возрождая жизнь над темною могилой, / Приди, торжественный, давно желанный день" (III, 2). И Куприн в своем мемуарном очерке о Чехове постоянно напоминает, в согласии с общим направлением, что его героя не покидали мысли "о красоте грядущей жизни", "мечты о грядущем", надежды "на лучшее будущее" (III, 8, 9, 19), – хотя автор "Трех сестер" и "Вишневого сада" тему будущего видел явно иначе, чем "знаньевцы".