"РАЗЛОЖИЛ ТОВАР КУПЕЦ..."
Как раз в середине сороковых годов, точнее, в 1844-м, в одной из напечатанных в "Литературной газете" статей о "Петербургском народонаселении" Некрасов писал: "...в Петербурге (и вообще в России) несравненно более, чем где бы то ни было, купцов-капиталистов, возникающих нежданно-негаданно из людей беднейшего и, большею частью, низкого класса. Как это делается, объяснять не будем, но только такие явления у нас очень нередки. Без сведений, без образования, часто даже без познания начальной грамоты и счисления приходит иной русский мужичок, в лаптях, с котомкою за плечьми, заключающею в себе несколько рубах да три медные гривны, остающиеся от дорожных расходов - в "Питер" попытать счастия. В течение многих лет исправляет он самые тяжелые, черные работы, бегает на посылках, смекает и - глядишь - через двадцать-тридцать лет делается первостатейным купцом, заводит фабрики, ворочает мильонами, поит и кормит тех, перед которыми во время оно сжимался в ничто, и запанибрата рассуждает с ними о том, как двадцать лет назад босиком бегал по морозцу и ел черствый сухарь..."
В 1844 году Некрасов на себе самом и на собственном недавнем опыте знал, что действительно "такие явления у нас очень нередки". Ведь и он, хотя и с познанием "начальной грамоты и счисления", но, по сути, "без сведений" и "без образованности", прибыл в "Питер" "попытать счастия". Ведь и он в течение ряда лет, хотя и в литературе, но "исправляет самые тяжелые, черные работы, бегает на посылках у первого встречного, за все берется, везде услуживает, замечает, соображает, смекает и...". Это все в прошлом. Но не думал ли он тогда о своем будущем, в котором значительно менее чем через двадцать лет он станет первостатейным "купцом" (издателем), заведет хотя и не фабрику, но журналы, которые в иные года стоили иной фабрики, станет ворочать если не миллионами, то десятками и даже сотнями тысяч. Недаром в 1847 году Белинский проницательно, даже провидчески скажет в одном из писем о некрасовском будущем: "Я и теперь высоко ценю Некрасова за его богатую натуру и даровитость, но тем не менее он в моих глазах - человек, у которого будет капитал, который будет богат, а я знаю, как это делается".
Видимо, образ, намеченный в статье, постоянно волновал Некрасова, пока в 1855 году не получил завершение в стихотворении "Секрет" (опыт современной баллады)".
Несколько строф, вошедших в это стихотворение, Некрасов написал еще в 1846 году. Они, но уже в пародийной форме, рисуют тот же тип купца, что и статья 1844 года. Пародирована романтическая баллада - "Воздушный корабль" Лермонтова.
Пародийные эти строки были опубликованы в 1851 году в "Современнике" в составе панаевских "Заметок нового поэта о русской журналистике" под названием "Великий человек".
Однако пройдет еще несколько лет, прежде чем из просто и только пародии возникнет новое произведение. Не случайно в пору завершения работы над "Секретом" Некрасовым многое перечитывается заново, и прежде всего Жуковский: Некрасов вновь имеет дело как бы вообще с романтической балладой. При этом оказалось, что и сама ситуация с превращением бедного мужичка в могущественного миллионера пародией не исчерпывалась. Вот тогда-то вместо пародии на балладу и явилась "Современная баллада". Если верно, что жанр - это память литературы, то "Секрет" - лишнее свидетельство того, сколь эта память цепка. Жанр, как будто бы и обветшалый и отработанный еще в "Мечтах и звуках", вновь оказался необходим. Он уже не только вел по проторенным дорогам, но и выводил на новые пути. Присмотримся к этим литературным путям. Тем более что они пролегают рядом с путями жизненными и житейскими тоже.
Повествование в "Секрете" начато как баллада:
В счастливой Москве, на Неглинной,
Со львами, с решеткой кругом,
Стоит одиноко старинный,
Гербами украшенный дом.
Здесь образ дома-замка не просто старого, но старинного, звучат мотивы историко-романтические (львы, геральдика), вальтер-скоттовские. Из Лермонтова мотив одиночества: первоначальное в черновике определение "высоко вознесся старинный" сменяется другим - "стоит одиноко старинный", прямо пришедшим из образца, из "Воздушного корабля", где-"Корабль одинокий несется".
Во всей этой первой старобалладной (не без загадочности) романтической строфе лишь первая строка несет иронию, указывающую на то, что у картины, кажется, есть изнанка и что эта изнанка будет вывернута: "в счастливой Москве" - слова значимые (искавшиеся и не сразу найденные), заменили нейтральное обозначение, которое было в черновом варианте: "У Красных ворот, на Неглинной". Появившаяся ирония - запал, который в следующих строфах вызовет взрыв, разрушивший старобалладный романтический и загадочный мир.
Он с роскошью барской построен,
Как будто векам на показ;
А ныне в нем несколько боен
И с юфтью просторный лабаз.Картофель да кочни капусты
Растут перед ним на грядах;
В нем лучшие комнаты пусты,
И мебель и бронза - в чехлах.
Так просто и обыденно раскрывается первый "секрет" баллады. Потому "секрет", что загадочность и тайна были же обещаны романтическим образом старинного одинокого дома. Но их не оказалось. За старинной поэтической декорацией обнаружилась новая реалистическая проза. Для пародии на старую балладу всего этого было бы и достаточно. Обещание загадки - "секрета", которое вроде бы давалось в начале баллады, оказалось всего лишь ложным ходом. Для пародии достаточно. Но для баллады, пусть и современной, - мало.
Таинственность и "секрет" вновь появились. Но не в том высоком, поэтическом и романтическом мире, а в этом - низком, прозаическом и вроде бы простом. И чтобы рассказать о нем, вновь потребовалась собственно балладная романтическая традиция. Так жанр подчиняет себе поэта и, в свою очередь, подчиняется ему.
Не ведает мудрый владелец
Тщеславья и роскоши нег;
Он в собственном доме пришелец,
Занявший в конуре ночлег.В его деревянной пристройке
Свеча одиноко горит;
Скупец умирает на койке
И детям своим говорит...
И уже на новой основе опять возникают и нарастают балладные мотивы: умирающий скупец, одиноко горящая свеча (слово "одиноко" возвращает нас к первой романтической строфе). Однако предельная романтическая балладная высокость все же не набирается: скупец умирает не на ложе, скажем, а на койке.
Сам герой предстает сначала в рассказе от автора. Но уже первые строки его рассказа продолжают энергично возвращать нас в балладный мир с его, по-видимому, необычным героем, являющимся вечером, в непогоду, под завыванье ветра:
Огни зажигались вечерние,
Выл ветер и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил.
Чем не балладный герой, идущий завоевывать столицу? Но, оказывается, герой этот и нищ и ничтожен. Появляется ирония и издевка: хотя бы, например, в сопоставлении - котомка пустая, но зато палка предлинная:
В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубенка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей.Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон...
Так ход с вновь было появившейся таинственностью опять оказался ложным, как будто бы значительность - обманувшей.
И вдруг неожиданное и ошеломляющее - миллион!
Да сорок лет минуло времени -
В кармане моем миллион!
Вот где настоящий центр "современной баллады". Да, "Секрет" не только пародия на."Воздушный корабль". А герой "Секрета" не просто пародия на героя лермонтовского "Воздушного корабля" - Наполеона. Оказывается, что некрасовская баллада о том же, о чем и баллада Лермонтова, - о герое, завоевателе и победителе, о Наполеоне. Только о Наполеоне - русском и современном.
Так устанавливается глубокое внутреннее единство исторического времени и - соответственно - единство двух баллад, этим временем рожденных: "Секрета" и "Воздушного корабля". Некрасов мог бы смело рифмовать "Наполеон" и "миллион": эти слова рифмуются не только фонетически, но - исторически. Эпоха, взметнувшая безвестного корсиканца на трон французского императора, превратила в миллионера человека без денег, без званья, без племени, человека, в котором как будто бы ничто не предвещало ни Наполеона, ни миллиона. Вот здесь мы действительно вступаем в настоящий мир чудес и секретов, с которыми обычно и имеет дело баллада.
"Чудо" и "Секрет" превращения нищего в миллионера баллада не раскрывает, хотя старик о них и рассказывает:
"...Квартиру я нанял у дворника,
Дрова к постояльцам таскал;
Подбился я к дочери шорника
И с нею отца обокрал;Потом и ее, бестолковую,
За нужное счел обокрасть.
И в практику бросился новую -
Запрягся в питейную часть,Потом..."
Здесь рассказ обрывается. И не случайно. Как мелкое мошенничество, так и большой разбой совсем не обязательно предполагают миллионерство, хотя последнее, по-видимому, редко обходилось, особенно в русских условиях, без большого мошенничества и хотя бы малого разбоя.
Загадка осталась неразгаданной, "секрет" остался нераскрытым, и современная баллада осталась хотя и современной, но балладой.
Так что загадочность, "секретность" и у Некрасова - совсем не литературный прием, не аксессуар балладной поэтики. Причины ее лежат глубоко. Белинский писал: "В основе всякого романтизма непременно лежит мистицизм, более или менее мрачный". Баллада Некрасова, хотя и баллада особого типа, но - именно баллада, потому что в основе ее все же "лежит мистицизм" - мистицизм общественных отношений. Недаром поэт отнюдь не сосредоточивается на выяснении индивидуальных ухищрений героя, на объяснении "секрета" только ими, ибо "секрет" не только в них. И хотя баллада навела на такой "секрет", главный "секрет", "великий секрет" не выдан, да и не мог быть выдан.
Многие характеристики в балладе сатиричны. Но это опять-таки не фарс, не комедия и не пародия. Здесь не только смешное, но и страшное, "мистичное". Скажем более того: чем смешнее, тем страшнее, чем ниже, тем выше, чем пошлее, тем значительнее. Чем ничтожнее и гаже герой, тем чудовищнее силы, вознесшие его и могущие действительно показаться мистическими.
Здесь еще нет обезличенного социального зла. Некрасов совсем не отказывается от права суда над личностью. Наоборот, этот суд совершается и в сюжете: родные дети грабят отца. Этот суд вершит и поэт. Баллада заканчивается суровым и опять-таки высоким приговором:
Но брат поднимает на брата
Преступную руку свою...
И вот тебе, коршун, награда
За жизнь воровскую твою!
К образу своего героя в "Секрете" поэт шел долго, в частности, и через "анализ"-прозу. В романе "Жизнь и похождения Тихона Тростникова", который писался в середине 40-х годов, герой "знал, как один купец, накопивший миллион разными плутнями и обманами и весь век питавшийся кислой капустой и дрожавший над гривной, вдруг так пожелал одного почетного украшения, что прикинулся даже благотворительным и пожертвовал несколько тысяч в пользу какого-то богоугодного заведения...". А в романе "Три страны света", который создавался вместе с Панаевой почти тогда же, есть некий эпизодический Дорофей, сумевший за тридцать лет из пятисот рублей сделать до двухсот тысяч, и предсмертная сцена с подобием покаяния, правда, без всякой уголовщины.
Так что, казалось бы, в стихотворении создан поэтом, так сказать, эпический, глядя со стороны, объективный тип купца, предпринимателя, миллионера.
Между тем тип этот не только объективный, "эпический", но и субъективный, "лирический", в том смысле, что многое здесь у поэта и о себе.
Такую на первый взгляд неожиданную личную ноту именно в этом стихотворении отчетливо услышал, понял и с предельной откровенностью о ней сказал, кажется, один Достоевский сразу после смерти поэта в 1877 году:
"Сам я знал "практическую жизнь" покойника мало, а потому приступить к анекдотической части этого дела не могу, но если б и мог, то не хочу, потому что прямо окунусь в то, что сам признаю сплетнею. Ибо я твердо уверен (и прежде был уверен), что из всего, что рассказывали про покойного, по крайней мере половина, а может быть и все три четверти, - чистая ложь. Ложь, вздор и сплетни. У такого характерного и замечательного человека, как Некрасов, - не могло не быть врагов. А то, что действительно было, что в самом деле случалось, то не могло тоже не быть подчас преувеличено. Но приняв это, все-таки увидим, что нечто все-таки остается. Что же такое? Нечто мрачное, темное и мучительное бесспорно, потому что - что же означают тогда эти стоны, эти крики, эти слезы его, эти признания, что он "упал", эта страстная исповедь перед смертью матери? Тут самобичевание, тут казнь? Опять-таки в анекдотическую сторону дела вдаваться не буду, но думаю, что суть той мрачной и мучительной половины жизни нашего поэта как бы предсказана им же самим, еще на заре дней его, в одном из самых первоначальных его стихотворений, набросанных, кажется, еще до знакомства с Белинским (и потом уже позднее обделанных и получивших ту форму, в которой явились они в печати). Вот эти стихи:
Огни зажигались вечерние,
Выл ветер, и дождик мочил,
Когда из Полтавской губернии
Я в город столичный входил.
В руках была палка предлинная,
Котомка пустая на ней,
На плечах шубенка овчинная,
В кармане пятнадцать грошей.
Ни денег, ни званья, ни племени,
Мал ростом и с виду смешон,
Да сорок лет минуло времени, -
В кармане моем миллион.
Миллион - вот демон Некрасова!"
Очевидно, демон этот вполне овладел Некрасовым к середине 40-х годов (хотя подлинную его "мрачную и мучительную" суть сам он осознал, видимо, постепенно и позднее): вспомним данную себе в недавнюю, самую тяжкую пору клятву - не умереть на чердаке. А время идет, и нужно же действовать: не рецензиями же и - иногда - стихами "миллионы" делаются.
Естественно, лирика прямо на биографию не проецируется, но и отвлечься от биографии вряд ли можно, а иногда и просто нельзя. В 1846-м, может быть, и в 1845 году, то есть почти тогда же, когда создавались и первые строфы "Секрета" и прозаические характеристики возносившихся из небытия в миллионеры мужичков, Некрасов написал стихи: "Я за то глубоко презираю себя..." Это страстное раскаянье в бездействии и - в этом смысле - сплошной призыв к делу.
Я за то глубоко презираю себя,
Что живу - день за днем бесполезно губя;Что я, силы своей не пытав ни на чем,
Осудил сам себя беспощадным судомИ, лениво твердя: я ничтожен, я слаб! -
Добровольно всю жизнь пресмыкался как раб...
В прижизненных изданиях стихи печатались под заголовком "Из Ларры" (в беловом автографе еще уточнение - "с испанского"). Позднее поэт объяснял эту маскировку только желанием пройти цензуру: испанского языка, как, впрочем, и никакого другого, Некрасов не знал (был, как сказал о нем однажды Белинский, "в этом случае человек безгласный"), а Ларра стихов никогда не писал.
Уже перед смертью Некрасов дал к стихотворению маленький комментарий: "Приписано Ларре по странности содержания. Искреннее. Написано во время гощения у Герцена. Может быть, навеяно тогдашними разговорами. В то время в московском кружке был дух иной, чем в петербургском, т. е. Москва шла более реально, нежели Петербург".
"Гощение у Герцена": Некрасов дважды - в 1845 и в 1846 годах гостил у Герцена под Москвой в Соколове.
"Навеяно тогдашними разговорами" - никак не означает, что это отражение разговоров. Тогдашние побуждающие к "более реальному" разговоры лишь спровоцировали очень личное и очень сложное тогдашнее настроение, владевшее Некрасовым: "Искреннее".
"Искреннее" - в данном случае звучит как "очень личное". Что же он так лично и так искренне сказал?
Что, доживши кой-как до тридцатой весны,
Не скопил я себе хоть богатой казны,Чтоб глупцы у моих пресмыкалися ног,
Да и умник подчас позавидовать мог!Я за то глубоко презираю себя,
Что потратил свой век, никого не любя,Что любить я хочу... что люблю я весь мир,
А брожу дикарем - бесприютен и сир,И что злоба во мне и сильна и дика,
А хватаясь за нож - замирает рука!
Здесь три круга его настроений. Пройдем по ним, и лучше в обратном порядке. Итак, третий круг. Обычно пишут о политическом смысле заключительных некрасовских стихов. Тем более что последний стих из-за цензуры заменялся: "А до дела дойдет - замирает рука!" Правильнее все же говорить - применительно к Некрасову и здесь и в целом - не о "политическом", а о каком-то более общем социальном, даже народно-социальном пафосе. Тем паче что стихи эти имели свой поэтический источник (и странно, что Некрасов его не назвал) , но не в испанском Ларре, а в совсем уж русском Кольцове, у которого:
Жизнь! Зачем ты собой
Обольщаешь меня?
Почти век я прожил,
Никого не любя.
Кстати сказать, московские спорщики герценовского кружка Грановский и особенно А. Станкевич - были людьми сравнительно недавно умершему Кольцову очень близкими, и уж не они ли "навеяли" его стихи Некрасову?
Круг второй. Как раз тогда Некрасов подошел к решающему этапу своего становления как поэт, "смысл и цель" которого - любовь. Этот колоссальный эмоциональный напор ("что люблю я весь мир"), сокрушаясь собственной постоянной и святой неудовлетворенностью и нереализованностью, уже рвался в стихи и иногда вырывался: "В дороге".
Наконец, круг первый: "не нажил я себе хоть богатой казны". "Хоть" звучит здесь как - "хоть что-нибудь" или - "на худой конец".
Пройдут годы. И если не к тридцатой, то к сороковой весне у Некрасова будет казна, а к пятидесятой (впрочем, уж скорей не к "весне", а к "осени") - и очень богатая казна. Так что и глупцы будут у ног пресмыкаться, да и умники подчас смогут позавидовать.
Десятки со всех сторон писем к Некрасову - редактору и издателю - это, так сказать, сплошной вопль о деньгах. Конечно, часто и естественно писем деловых - о расчетах и расплатах, но очень часто - умоляющих, требующих, униженных, шантажирующих (один шантаж обернулся-таки и реальным самоубийством) - о займах, авансах, одолжениях и чуть ли не просто так - "Христа ради".
В конце 60-х годов в наброске одного из писем Некрасов отметил: "Я не был точно идеалист (иначе прежде всего не взялся бы за журнал, требущий как коммерческое предприятие расчетливости и устойчивости, выдержанности в однажды установленном плане практических качеств)..."
Но в коммерческих предприятиях, да еще в русских условиях, сами "практические качества" должны были приобретать особый характер.