А дело состояло в том, что, будучи инженер-майором, начальником автобронетанковой службы гвардейской кавалерийской механизированной дивизии и создав себе возможность питаться отдельно от всех, он не только заставлял девушек-солдаток, выполнявших обязанности официанток, приносить ему пищу, но и принуждал их во время завтраков и ужинов удовлетворять свои сексуальные прихоти. Что это такое, мы, несмотря на свою тогдашнюю сексуальную необразованность, понимали. При этом он угрожал бедным солдаткам, что если они откажутся выполнять его требования или, тем более, пожалуются кому-нибудь, то у него хватит власти загнать их в штрафную роту (девушки не знали, что женщин в штрафные части уже не направляют). А это было по всем меркам насилием и шантажом с использованием служебного положения. Приговор был суров: десять лет лишения свободы с заменой тремя месяцами штрафного батальона. И нам казалось это очень даже справедливым. Тогда не только армейские законы, но и законы морали были значительно строже, чем сейчас, когда у нас стало модным подражать "цивилизованным" странам. Особенно после того, как современные идеологи ухватились за горбачевские "общечеловеческие ценности", вроде "сексуальной революции", которая привела к невиданному падению морали среди не только молодежи. Боюсь, что в наше время этот половой извращенец и насильник отделался бы в лучшем случае выговором.
Представляясь мне о прибытии во взвод, он, видя мои "старлейтские", по выражению моряков, звездочки на погонах, подчеркнуто, даже нагловато называл себя "инженер-майор Гефт". Пришлось ему напомнить, что он лишен своего прежнего звания и, чтобы вернуть его, нужно очень постараться. А пока его воинское звание здесь, как и у всех, кто попал в ШБ, – "боец-переменник".
На своем "военном совете" с заместителями и командирами отделений мы решили направить Гефта в отделение Пузырея, на отдаленный участок. Предупредили его о том, чтобы всегда, но прежде всего во время вечерних немецких артналетов, он внимательно наблюдал за противником в своем секторе, чтобы не допустить его приближения к линии нашей обороны или его проникновения в окопы под прикрытием артогня. Особо отметили, что фрицы уже давно на нашем участке охотятся за "языком".
Однако в первый же вечер Владимир Михайлович доложил мне, что Гефт во время артналета ложился на дно окопа, закрывался с головой плащ-палаткой, за что был бит заметившим это другим штрафником. Я приказал командиру отделения постараться убедительнее проучить этого "е. рь-майора", как по аналогии с "обер-майором" ему успели дать кличку штрафники. И как только они успели узнать о его похождениях? Видно, "солдатский телеграф" здесь тоже работал исправно!
Я еще не успел забыть об этом, как через день-два, под вечер, почти сразу после немецкого артналета, в землянку влетел командир отделения Пузырей и выпалил: "Ничему не удивляйтесь и пока молчите!" Я не успел отреагировать на это неожиданное появление взволнованного командира отделения, как буквально вслед за ним по ступенькам скатился большой клубок связанного таким образом человека, что голова его и руки закутаны плащ-палаткой и обвязаны вместе какой-то веревкой. Вслед за ним, неестественно что-то крича по-немецки, быстро перебирая ногами ступени, ввалился мой "переводчик" Виноградов. Ну, думаю, "языка" приволокли! И как же это удалось им, да еще почти засветло! А эта мысль пришла мне потому, что я все-таки понял смысл нескольких фраз Виноградова, обращенных к плененному, да и его торопливых ответов "Я…Я…Я…", означающих полное и безоговорочное согласие на что-то. Потом Виноградов четко по-немецки, обращаясь к несуществующему какому-то "обер-лейтенанту", что-то доложил и с помощью другого штрафника стал развязывать стоящего на коленях плененного. Я понял, что этот доклад обращен ко мне, и ожидал увидеть пленного фрица, но почти обомлел, увидев… Гефта! Оказывается, в очередной раз его, струсившего и снова не ведущего наблюдения за противником, командир отделения и несколько штрафников связали, а теперь приволокли ко мне в землянку. Наверное, как и современные преступники не терпят в своей среде насильников, так и тогда это было похоже на месть насильнику с их стороны.
Тут "развязал" язык Пузырей. И пока он рассказывал, как Гефт, снова закрыв голову плащ-палаткой, прятался в окопе, у них, наблюдавших за ним, родился план имитировать захват языка немцами, по дороге снова надавав ему изрядное количество крепких тумаков. Сам Гефт, до которого стала доходить ситуация, где он при мне давал согласие сотрудничать с фашистами, будто не по-человечески стал вначале завывать, потом просто выть и, наконец, упал на пол землянки и зарыдал в голос. Дошло, наверное, до него, что будет, если я о случившемся доложу комбату или хотя бы особисту Глухову.
Я понимал, что мой приказ "проучить убедительнее" был выполнен с лихвой. Поэтому я приказал отобрать у Гефта оружие (как бы чего он сдуру или со страха не наделал!), а его самого посадить в отдельный окоп и приставить охрану. Получилось что-то вроде гауптвахты.
До утра его, дрожащего от страха и пережитого, продержали там, а назавтра я имел с ним продолжительную беседу, от которой, честно говоря, не получил никакого удовлетворения (хотя от наглости Гефта не осталось и следа). Просто мне никогда еще не приходилось иметь дело с таким патологическим трусом. Командиру отделения я приказал вернуть ему оружие, но на все время пребывания в батальоне установить за ним наблюдение.
После этого случая Гефт перестал прятаться во время артобстрелов, и мне показалось, что он переборол свою трусость. Тогда я вспомнил кого-то из классиков, говоривших, что первая, даже ничтожная победа над собой – это уже хотя и маленький, но все-таки залог будущей стойкости. И я надеялся, что уж после этого события он, если не будет ранен, отбудет все свои три штрафных месяца полностью. Правда, этому моему предположению не суждено было сбыться.
Надо отметить, что в этом сравнительно длительном оборонительном периоде боевых действий было хорошо налажено и снабжение, и работа полевой почты, и всякого рода информация. Нам регулярно доставлялись, хоть и в небольшом количестве, даже центральные газеты "Правда", "Звездочка" (как называли "Красную звезду"), "Комсомолка" и другие, а письма даже из далекого тыла приходили (мне, например, от матери и сестрички с Дальнего Востока), хотя иногда и со значительной задержкой, но всегда надежно. Кстати, здесь я получил от родных письмо, надолго поселившее в моей душе горечь потери, о том, что мой самый старший брат Иван, на которого я был очень похож и который был во всем примером для меня, погиб на фронте еще в 1943 году…
Со смешанным чувством, в котором все-таки было больше радости, чем досады, мы встретили известие об открытии союзниками, наконец, давно обещанного второго фронта. Три года ждали – наконец дождались. Если бы не двухлетние отговорки и проволочки, сколько бы жизней наших воинов и советских людей, погибших на оккупированных территориях и в концлагерях, могло бы быть сохранено! А теперь всем было ясно, что наше продвижение на запад стало уверенным и необратимым, и для Советского Союза такой острой необходимости во втором фронте, как год-два назад, уже не было. Но… "дареному коню в зубы не смотрят". И на том спасибо! Произошло это, как всем известно, 6 июня 1944 года. Тогда и на фронте мы не забыли, что это совпало с днем рождения нашего великого Пушкина.
Полевая почта в те военной поры годы работала четче, чем, например, сейчас. Письма от мамы с сестренкой с моего родного Дальнего Востока успевали доходить до наших окопов дней за 15. А сегодня, например, письмо из Санкт-Петербурга до Харькова может добираться более месяца, а то и вовсе где-то затеряться. Фронтовые треугольнички от моей знакомой девушки приходили вообще быстро, дня за 3–4, значит, была она где-то недалеко. Да мы еще условились обманывать военную цензуру и сообщали друг другу места, откуда отправляли письма. Делали мы это так: в письме сообщали, с кем встречались или кому передаем приветы и из первых букв их имен или фамилий составляли название пункта дислокации. Например, если я получаю приветы от "Сони, Лены, Ульяны Царевой и Коли", значит, госпиталь находится в Слуцке. И цензура ни разу не разгадала нашей хитрости.
Интенсивно в основе своей работал тогда и политаппарат батальона, особенно в деле информирования нас о событиях в стране и на фронте. С большим интересом читали мы газеты и передаваемые нам рукописные сводки "От Советского информбюро". До нас, хотя и с большой задержкой, дошло известие о гибели генерала Ватутина, смертельно раненного под городом Сарны. По этим сведениям, ранен он был группой бандеровцев, действующей по эту сторону линии фронта. Тогда в этих районах бродили в лесах их банды и группы других фашистских наймитов. Совершенно неожиданным, но от этого не менее впечатляющим, было сообщение о том, что по улицам Москвы провели под конвоем огромную массу немецких военнопленных генералов, офицеров и солдат.
Приятно и радостно было узнать, что белорусские партизаны активизировали свои действия на территории всей республики и наносили врагу ощутимые удары. Только за одну ночь на 20 июня в ходе "рельсовой войны" партизаны подорвали 40 тысяч рельсов. Как признавал позже начальник транспортного управления немецкой группы армий "Центр", "молниеносно проведенные крупные операции белорусских партизан вызвали в отдельных местах полную остановку железнодорожного движения на всех важных коммуникациях". (Великая Отечественная война Советского Союза. 1941–1945 гг. Краткая история. 1984).
Примерно в это же время мы узнали о геройской гибели гвардии рядового 3-го Белорусского фронта Юрия Смирнова, зверски замученного и распятого на двери блиндажа фашистами, так и не добившимися от него никаких сведений. Это всколыхнуло нашу ненависть к гитлеровцам и вызвало стихийные митинги с обещаниями отомстить за Юру. В наших глазах и сердцах он был таким же героем, как и Зоя Космодемьянская.
Центральные газеты сообщали о начале наступательной операции всех трех Белорусских фронтов, получившей название "Багратион". Особенно приятным было известие об освобождении Жлобина, в районе которого наш батальон воевал еще в декабре 1943-го. Тем более что его освобождение произошло в памятный для меня день – 26 июня, когда я подорвался на мине.
Маршал Победы, как его вполне заслуженно именуют теперь, Г.К. Жуков в своей книге "Воспоминания и размышления" констатирует:
"Для обеспечения операции "Багратион" в войска надлежало направить до 400 тысяч тонн боеприпасов, 300 тысяч тонн горюче-смазочных материалов, до 500 тысяч тонн продовольствия и фуража… Все это следовало перевезти с большими предосторожностями, чтобы не раскрыть подготовку к наступлению… Несмотря на большие трудности, все было сделано в срок".
А маршал Рокоссовский, говоря о подготовке этой беспримерной стратегической наступательной операции, в своих мемуарах "Солдатский долг" писал:
"Наше счастье, что в управлении тыла фронта у нас подобрались опытные, знающие свое дело работники… С чувством восхищения и благодарности вспоминаю генералов… Н.К. Жилина – интенданта фронта, А.Г. Чернякова – начальника Военных сообщений… Они и сотни, тысячи их подчиненных трудились неутомимо".
Привожу эту цитату еще и в связи с тем, что когда через 5 лет после войны я поступил на учебу в Военно-транспортную академию в Ленинграде, носившую тогда имя Л.М. Кагановича, начальником этой академии был генерал-лейтенант Черняков Александр Георгиевич, тот самый, что был начальником Военных сообщений у Рокоссовского. И там я узнал, что для решения проблем срочного и бесперебойного пополнения войск фронта всем необходимым для этой операции Александр Георгиевич, в ведении которого находились и все железные дороги в полосе фронта, принял решительные меры к их восстановлению. А к тому времени была подготовлена только одна колея. А чтобы увеличить ее пропускную способность в одном направлении – к фронту и избежать встречного обратного возвращения порожняка в тыл, генерал Черняков принимает решение: освободившийся подвижной состав на станциях выгрузки загонять в срочно сооружаемые временные рельсовые тупики. И даже сбрасывать уже пустые вагоны с рельсов, чтобы освободить пути для поездов, идущих на фронт с грузами для предстоящего наступления! Ведь надо же было взять на себя ответственность за такое решение во имя единой цели! И я был горд тем, что учусь в академии под началом одного из легендарных генералов плеяды прославленного маршала.
Мы только теперь, изучая те события, понимаем весомость того, что наш Первый Белорусский фронт тогда имел протяженность с севера на юг около 900 километров. А против него, как известно, стояли 63 немецкие дивизии и другие войска общей численностью 1 млн. 200 тыс. человек, 9500 орудий, 900 танков, 1350 самолетов. И, конечно, нас радовало, что на нашем фронте в районе Бобруйска в конце июня были окружены 5 пехотных и одна танковая дивизии немцев и пленены более 20 тысяч фашистских вояк. А вскоре примерно столько же солдат вермахта было взято в плен при освобождении Минска. Тогда же войска нашего фронта освободили и украинский город Ковель, севернее которого все еще в обороне стоял наш батальон. Маршал Рокоссовский об этих событиях пишет так:
"Враг, развязавший войну, в полной мере ощутил на себе силу наших ударов. Ему теперь пришлось испытать поражение за поражением, и без всякой надежды на более или менее благоприятный исход войны… Не помогали немецко-фашистскому командованию и замены одного генерала другим. Из данных разведки нам стало известно, что неудачливого фельдмаршала Буша, командовавшего группой армий "Центр", заменил Модель. Среди офицеров штаба ходила поговорка: "Модель? Что ж, давай Моделя!" Видимо, кто-то из товарищей переиначил крылатую фразу Чапаева из знаменитого кинофильма: "Психическая, говоришь? Давай психическую!"
По всем признакам было видно, что и наш оборонительный этап боевых действий вскоре тоже должен перейти в наступательный. Да и судя по интенсивному поступлению все новых задач по выявлению огневых точек противника, по захвату "языков", чувствовалось приближение наступления и на нашем участке фронта. Уже после войны я узнал, какую роль сыграл наш командующий фронтом, тогда еще генерал армии Рокоссовский, отстояв перед Ставкой и Сталиным свой замысел операции "Багратион". А она вошла в историю как битва за Белоруссию.
Эта операция, начавшаяся 24 июня 1944 года, почти день в день через три года после нападения фашистов на нашу Родину, стала еще одним сокрушительным ударом по фашистской военной машине. Ведь здесь, оказывается, были окружены 100 тысяч отборных войск вермахта, а в целом немцы потеряли тут более 350 тысяч своих головорезов. Эту битву по своему военно-стратегическому значению уже после ее завершения приравняли к победе под Сталинградом. Если там была пленена армия Паулюса, то здесь была разгромлена и перестала существовать целая группа армий "Центр". И это было убедительное свидетельство силы, стойкости, мужества и решительности не только Красной Армии, но и всего советского народа.
…Наша активность по выявлению данных о противнике была самой разнообразной. Например, был у нас в роте, как я уже говорил, 20-летний старший лейтенант Иван Янин, кстати, трижды отмеченный правительственными наградами, но не имевший ни одного ранения. Это был человек безграничной, просто безумной храбрости. Например, для того, чтобы выявить размещение огневых средств противника, наш Ванюша цеплял начищенные до блеска награды и имевшиеся у него в запасе золотые погоны (где удалось ему их достать? У нас были только полевые, защитного цвета), поднимался на бруствер окопа. И в яркий, солнечный день, не спеша, прогуливался по нему на виду у немцев, фактически вызывая огонь на себя. Не думаю, что в эти минуты Ванюша не боялся пули. Просто он умел преодолеть страх ради важных данных о противнике.
Фрицы, думая, что это какой-то большой чин (погоны на солнце блестели, как генеральские), открывали огонь, часто даже минометный или артиллерийский, а наши наблюдатели засекали места, откуда велся огонь, определяли виды оружия и таким образом собирали материал для составления подробной схемы огневых точек вражеской обороны. И, как ни странно, ни одна пуля не трогала этого храбреца. Он был как заговоренный! Получил он за всю войну лишь одно легкое ранение во время отражения атак немцев, прорывавшихся из окруженной брестской группировки. А погиб он значительно позднее и вовсе не от пули или осколка. Но об этом в свое время. Иногда удавалось вызвать огонь немцев и намеренным поддразниванием их пулеметчиков. Наши виртуозы наловчились на пулеметах "выбивать" дроби, деля пулеметную очередь на серии "та…та. та-та-та". И на 5-6-й серии какой-нибудь разозлившийся фриц не выдерживал и запускал в нашу сторону длиннющую очередь. Как говорится, что и требовалось доказать!
Чаще, чем обычно, в эти дни наши окопы стали посещать комбат Осипов и начштаба Лозовой со своими помощниками, а также политработники. Кстати, за мою фронтовую жизнь и долгую армейскую службу я встретил немало смелых, умных, ответственных и добросовестных работников партполитаппарата. В описываемый мною период чаще всех, почти не вылезая из окопов, бывал у нас майор Семен Тарасович Оленин, который сменил погибшего под Рогачевом старшего лейтенанта Александра Матвеевича Желтова. И, надо сказать, это была достойная замена. Звания тут не имели значения. Был он таким же смелым, не отрывался от нас, агитировал своим личным примером. На его примере и на подобных ему политработниках мы видели, что хорошо поставленная и умело проводимая в войсках политработа всегда имела огромное значение и поднимала дух. Я далек от мысли, высказанной тем же Г. Арбатовым в телепередаче "Моя война", будто "все политработники – это политбездельники". Неправда это, как и многое другое, высказанное им о войне, в частности. За мою фронтовую жизнь и долгую армейскую службу я встречал немало умных, деловых и нужных, просто необходимых в то сложное время политработников. И не стоит их всех стричь под одну гребенку.
И мы, офицеры командного звена, тоже вели свою политработу всеми доступными нам воспитательными средствами: и беседами, и личным примером, как коммунисты.
В это время несколько попыток разведроты дивизии захватить немецкого "языка" оказались неудачными. Тогда задача добыть пленного была поставлена нашему батальону. Вначале была идея командира 38-й дивизии генерала Г.М. Соловьева провести силами штрафбата или хотя бы одной его роты разведку боем. Однако комбат, всегда имевший собственное мнение, нашел другое решение.
Огневые средства противника в основном уже были выявлены ранее, а "языков" добыть решено было по-другому, так как разведка боем могла привести к ненужным потерям, особенно нежелательным перед наступлением (жалел штрафников наш "Батя"!). А вот что я прочел уже потом в книге генерала Горбатова:
"Такой способ разведки я ненавидел всеми фибрами души – и не только потому, что батальоны несут при этом большие потери, но и потому, что подобные вылазки настораживают противника, побуждают его заранее принять меры против нашего возможного наступления".
Генерал упоминает и об указаниях маршала Рокоссовского, который требовал: "для сохранения внезапности и экономии боеприпасов, разведки боем накануне наступления не предпринимать".