Услышав взрыв, командир отделения Пузырей с криком: "Лейтенант, живой?" – бросился напролом ко мне. Я понял, что он может сейчас тоже напороться на мину, и заорал что было мочи: "Стоять! Не двигаться! Я выберусь сам!" Кое-как встал и, еще не чувствуя острой боли, волоча поврежденную ногу, стал выбираться по уже разминированной части завала к тропе. Почувствовал, что в сапоге что-то хлюпает. Понял: кровь. Вот и первое ранение!
С трудом выбрался. Меня подхватили Пузырей и ординарец Женька, уволокли к землянке, разрезали и сняли сапог. Индивидуальным пакетом перевязали ногу и на какой-то тачке, невесть откуда взявшейся, отвезли на батальонный медпункт, который располагался километрах в полутора от окопов в селе с запомнившимся названием – Выдраница, недалеко от штаба батальона, находившегося в селе Замшаны. Оттуда в тот же день к вечеру меня, перевязав уже профессионально, доставили в медсанбат.
Вывих, если можно так назвать выскочившую из своего нормального положения ступню, мне там вправили (вот когда ощущение боли пришло ко мне в полной мере!), противостолбнячный укол сделали, рану обработали и ногу забинтовали основательно, с шиной, как при переломе. Однако коварство этих мин из стеклянных бутылочек мне довелось узнать не сразу. Если крупные стеклянные осколки, обнаруженные на ощупь при обработке раны, удалили тут же, то те, что помельче, остались в ноге. Они даже не обнаруживались после и под рентгеном. И эти оставшиеся в ноге стекляшки выходили из нее еще много лет после войны, через долго незаживающие свищи, напоминая мне этот лесной завал…
Уже спустя несколько дней, в медсанбате я стал, опираясь на костыль, с трудом ходить. Вскоре заменил костыль палкой, с которой расстался только недели через две после выписки, уже у себя в штрафбате. Через неделю лечения мне кое-как удалось уговорить медсанбатовское начальство отпустить меня в мой батальон. Тем более что надо мной стали сгущаться тучи. Наш особист, старший лейтенант Глухов, почти ежедневно посещавший меня в медсанбате, подробно выспрашивал у меня, кто принял решение снимать мины с лесного завала. Нужно было отвечать за несанкционированную ликвидацию этого элемента обороны, не бросая никакой тени на ротного, согласившегося на это.
А тут еще за время моего лечения случилось непредвиденное. Уже набравший опыта мой помощник по минному делу Омельченко решил самостоятельно, без меня, да и самовольно продолжить установку "ПОМЗов". И погиб, когда по неосторожности в темноте задел проволоку только что взведенной им мины. А она, как назло, сработала. Да, к сожалению, так эффективно! Поистине, минер и сапер ошибается один раз. Вот и ошибка Омельченко для него была последней. Очень жаль было этого почти всегда улыбающегося человека.
Когда я вернулся из медсанбата, Семен Петров, командовавший взводом без меня, порекомендовал взять командиром отделения вместо погибшего Омельченко бывшего начальника инженерной службы полка, Шеостунова Федора, лейтенанта, которого он знает еще по 33-му ОШБ и который неплохо знает минное дело. Хотя я твердо решил, что этой самодеятельностью заниматься без приказа свыше не буду, совету Семена Ивановича последовал.
Как потом рассказал мне начальник штаба Лозовой Василий Афанасьевич, наш комбат, тогда уже полковник Осипов, предварительно побеседовав со мной в медсанбате, лично ездил к командующему 70-й армией генералу B.C. Попову хлопотать за меня. Мол, молодо-зелено. Ясно, что в молодости человек загорается как сухие дрова. Наберется, мол, вскоре этот юный лейтенант опыта, остепенится и больше не будет делать необдуманных, опрометчивых шагов…
Выписали меня. А в справке написали: "Выписывается по настоятельной просьбе больного с амбулаторным лечением при части". Друзья в штабе батальона мне рассказали, что там всерьез обсуждали, как уберечь меня от трибунала за это, хотя и с благими намерениями, но умышленное "вредительство" и не дать свершиться моему переходу из категории командира штрафников просто в штрафники. И, говорят, визит комбата к командарму снял этот вопрос с "повестки дня". Да еще мне помогло то, что на установленных нами минах однажды ночью подорвались несколько немцев. Они, видимо, пытались проникнуть в наше расположение за "языком". Наверное, и для фрицев наличие минного поля здесь тоже оказалось неожиданностью.
Уже говорилось, что немцы не раз пытались как-то установить, какая воинская часть теперь противостоит им на этом оборонительном рубеже. Но все-таки им удалось определить, что это был штрафбат. Несколько позднее через свои громкоговорители немцы в начале каждой агитпередачи на русском языке обязательно включали нашу знаменитую песню "Катюша" и даже исполняемую по-немецки "Вольга-Вольга, Мутти Вольга", а затем уже призывали штрафников повернуть оружие против своих "командиров-притеснителей" и вместе с тем называли нас "бандой Рокоссовского". Как нам было и раньше известно, это прозвище дали немцы именно нашему батальону еще в 1943 году, когда батальон впервые вступил в бои на Курском выступе в полном составе тогда еще на Центральном фронте, которым командовал генерал Рокоссовский Константин Константинович.
В свободное время (а оно в обороне иногда все-таки бывало) офицеры вели со штрафниками беседы о боевом опыте – и своем, и самих штрафников. Это было, если хотите, что-то вроде обмена опытом или "курсов повышения квалификации". Находилось в этих беседах место и анекдотам, нередко скабрезным и даже плоским, пошлым. Иногда переиначивались на такой же пошлый лад наиболее популярные лирические песни. Вот, например, самый безобидный вариант некоторых строк из песни "Темная ночь" из фильма "Два бойца" звучал так:
И у детской кроватки тайком
Сульфидин принимаешь…
Такое было жесткое время. А сульфидин в то время был новейшим и эффективнейшим средством не только от всякого рода воспалительных заболеваний, но и от некоторых венерических болезней.
Из рассказов бывалых воинов о боевых действиях я почерпнул многое и, в частности, узнал, что мой случай подрыва на мине не такой уж исключительный, что-то аналогичное со счастливыми исходами случалось и с другими. А мне запомнился рассказ командира роты капитана Матвиенко о том, как его однажды подкараулил в засаде здоровенный фриц, схватил, зажал под мышку и потащил. Кое-как ухитрился Иван свою болтающуюся где-то внизу ногу вставить между ног фрицу. Он просто не ожидал такой подножки, упал и на мгновение выпустил пленника, а Иван успел за этот миг сапогом ему "врезать меж глаз" и убежать.
Один из штрафников, майор по фамилии, кажется, Авдеев, сам был в недалеком прошлом командиром отдельной штрафной роты (армейской). Она состояла не из провинившихся офицеров, как роты в нашем ШБ, а из рядовых и сержантов, покинувших поле боя или отступивших без приказа. Были там и просто дезертиры или мародеры, а также бывшие заключенные-лагерники, которым была предоставлена возможность искупить свою вину на фронте. Наверное, не многие знают, что такую возможность они буквально завоевывали примерным поведением и даже своеобразным соревнованием за это право. Не всем желающим такое право предоставлялось.
Авдеев рассказал, как его самого угораздило в штрафбат. Рота, как обычно, наступала в тяжелых условиях. В течение трех дней ожесточенных боев за крупный населенный пункт рота почти из пятисот бойцов потеряла больше половины убитыми и ранеными. А старшина и писарь роты, получая продовольствие после того, как оставшуюся часть роты вывели из боя, "забыли" сообщить о потерях и получили продовольствие на весь списочный состав роты. Образовался хороший запас и американской свиной тушенки, и кое-чего другого, а главное – солидное количество спиртного! Ну, не сдавать же обратно все это добро! И решил ротный, коль уж так случилось, устроить поминки погибшим. Да заодно и обмыть награды, которых были удостоены и сам командир роты, получивший третий орден Красного Знамени, и оставшиеся в живых штатные офицеры и кое-кто из отличившихся особо штрафников. Пригласил командир этой роты и армейское начальство, с которым имел хорошие контакты, в том числе из разведотдела штаба армии, даже некоторых офицеров армейского трибунала и прокуратуры, с кем имел дело по осужденным.
А вскоре "за злостный обман, повлекший за собой умышленный перерасход продовольствия" (это вам не "колоски" на хлебном поле!), оказался на скамье подсудимых и получил 5 лет лишения свободы с заменой двумя месяцами штрафбата. Не помогли ни только что полученная награда, ни присутствие на "поминках" представителей армейских карательных органов.
Много поучительного было в этих беседах и рассказах.
А между тем немцы постепенно активизировали свою информационную войну против нас. Они постоянно забрасывали к нам и с самолетов, и специальными агитснарядами большое количество разных листовок. В них содержались призывы сдаваться (листовки-пропуска в плен, так называемые ШВЗ – "штык в землю"). Масса листовок была о том, будто сыновья Сталина и Молотова уже сдались в плен и проклинают своих отцов. Ну и всякое другое, чему мы, конечно, не верили.
Надо сказать, что наш особист Глухов, да и некоторые политработники поначалу очень ревностно следили за тем, чтобы штрафники не подбирали и не прятали листовок (тем более – пропусков ШВЗ). Видимо, был у них такой приказ. Но вскоре убедились, что эти листовки штрафники брезговали пускать даже на махорочные самокрутки, а использовали только по известной "нужде", и тогда поостыли в своем рвении.
Поскольку меня за рогачевский рейд ничем не отметили, мне не раз приходила мысль, что меня "обошли" наградой, может быть, потому, что мой отец в 1942 году, как я уже говорил, был репрессирован за нелестное высказывание в адрес руководства страны о неудачах на фронте в первое время. А может, думалось, и потому, что один из моих старших братьев, Виктор, пропал без вести в конце 1942 года под Сталинградом. Не попал ли он в плен и не смалодушничал ли? Хотя, зная его твердый характер, я в корне отвергал такую возможность. Но какие только мысли не приходили тогда на ум. Время было такое. Да и мировоззрение, определенным образом воспитанное в духе абсолютного неприятия плена, как альтернативы смерти. А если говорить дальше о немецких листовках, то были и такие, которые утверждали, будто есть приказ Сталина не награждать тех, кто еще не получил ранения. Чушь это, думал я. Ведь живым примером обратного был наш Ваня Янин, имевший уже несколько орденов и медалей, хотя и ни разу не был ранен.
Однако после того как я подорвался на мине и получил ранение, вместо ожидаемого наказания за несанкционированное разминирование завала, в начале июля приказом командующего 70-й армией генерала Попова B.C. я был награжден орденом Красной Звезды. Как сказал мне при вручении ордена наш "Батя" – комбат Осипов, "за решительность, инициативу и смелость по укреплению обороны и за умелые боевые действия в боях за город Рогачев". Так сказать – "по совокупности". У нас чаще всего награды были не за отдельные бои и боевые достижения, а именно "по совокупности".
К слову сказать, в нашем комбате удивительно совмещались немногословие, твердость и строгость, с одной стороны, и доброта, отцовская забота – с другой. Недаром все его иначе не называли между собой, как "Батя", "Отец".
Так счастливо для меня закончилась эта минная история. Хотя с минами вообще мое "взаимодействие" случалось не раз, но всегда удивительно удачно. По ходу описания боевых действий я еще об этом расскажу.
Этот оборонительный период на левом фланге 1-го Белорусского фронта был насыщен и другими боевыми эпизодами. Были и события, которые прошли как-то мимо моей памяти, не задержавшись в ней. Но почти все, что происходило здесь и в ходе наступления, отпечаталось в ней прочно.
Впечатление "нечаянного отдыха" было, конечно, далеким от истинного смысла этих слов. Постоянные артналеты, интенсивные обстрелы приводили и тогда к серьезным потерям. Так, однажды во время артиллерийско-минометного налета тяжелая мина угодила в легкое перекрытие подбрустверного блиндажа, где размещался мой друг Петя Загуменников, командир взвода противотанковых ружей. Результат: трое убитых, двое раненых, а друг мой тоже чуть не погиб, отделавшись контузией, после которой он долго почти не слышал. Видимо, распознав по губам мой вопрос "Почему не в медсанбате?" – ответил: "Так пройдет!" И прошло же! И такое случалось довольно часто, так что потери были и в обороне.
Как я уже говорил, немцы всяческими методами, в том числе и авиаразведкой, пытались раскрыть систему нашей обороны и определить изменения в ней, происшедшие за последнее время. Над нами повадилась нахально летать "рама". Так на фронте прозвали фашистский двухфюзеляжный разведывательный самолет-корректировщик "фокке-вульф". Один штрафник-пулеметчик приспособил колесо перевернутой крестьянской телеги под вращающуюся турель ручного пулемета Дегтярева и в очередной пролет на низкой высоте этой "рамы" так удачно запустил в нее длинную очередь трассирующих и бронебойных пуль, что самолет "клюнул", резко стал снижаться и, едва перелетев через речку, упал и взорвался. Летчик даже не смог воспользоваться парашютом.
Сколько было радости у нас! И не только потому, что "наша взяла"! Радостно было в первую очередь штрафникам! Знали, что за сбитый самолет или подбитый танк надлежало награждение орденом Отечественной войны! Причем без тех условий, когда за боевые отличия награждали медалями или орденами, если подвиг бойца был выше по своему значению, чем основания для снятия с него вины. А для штрафника награждение орденом – это и освобождение от штрафбата без пролитой крови, без ранения.
К сожалению, были и другого рода "подвиги" штрафников. Ежедневно, как уже упоминалось, фашисты совершали на нас мощные артналеты. Наша артиллерия на них, как правило, не отвечала. Была жесткая установка на максимальную экономию артбоеприпасов, да и патронов. Мы и раньше замечали странную, на наш взгляд, особенность пресловутой немецкой аккуратности – совершать эти налеты в определенное время суток, почти каждый раз после 9 часов вечера. И хотя к этому времени все старались находиться, как правило, в окопах, вдруг стали появляться среди штрафников легко раненые осколками в мягкие ткани, как правило, в ягодицы. Ну, а коль скоро штрафник ранен, пролил кровь – значит, искупил свою вину со всеми вытекающими отсюда последствиями. Число таких случаев здесь, в обороне, где время пребывания в штрафбате текло как-то медленнее, стало подозрительным. Тогда нашему особисту через других штрафников, презрительно относившихся к таким "хитрецам", удалось узнать истинные причины и технологию этих ранений.
Оказывается, во время артналета, под грохот разрывов снарядов, "изобретатели" этого способа бросали в какой-нибудь деревянный сарайчик, а то и в глухой окоп ручную гранату, а затем из стен сарайчика или обшивки окопа выковыривали ее осколки. После этого из автоматного патрона вынимали и выбрасывали пулю, высыпали половину пороха, и вместо пули вставляли подходящего размера осколок. А дальше – дело техники. В очередной артналет из этого автомата выстреливали заряженный осколок в мягкое место – и получали "легкое ранение", а значит, вожделенную свободу.
Правда, когда эту хитрость раскусили, почти всех "хитрецов" выловили в войсках и вновь судили, теперь уже за умышленное членовредительство и фактическое дезертирство из штрафбата. Не все "умники" возвращались в ШБ. Некоторых, с учетом их прежних "заслуг", приговаривали к высшей мере и расстреливали. Основная масса свидетелей этих расстрелов одобрительно встречала приговоры. Вообще к трусам и подобным "изобретателям" в офицерском штрафном батальоне относились, мягко говоря, негативно.
Вспоминаю мои первые дни в батальоне. После наступления в районе города Жлобина он понес большие потери, в том числе и в командном составе, и стоял в обороне. Естественно, требовалось срочное пополнение. Именно тогда была отобрана в 27-м ОПРОСе (Отдельном полку резерва офицерского состава) наша группа из 18 офицеров на командные должности. А к концу войны из этой группы остались в батальоне только трое: я, Миша Гольдштейн и Иван Матвиенко. Прямо как в послевоенной песне "На безымянной высоте", где "нас оставалось только трое, из восемнадцати ребят…"
Тогда, в конце декабря, в мои первые дни командования взводом в обороне под Жлобином, я еще не вжился в особенности структуры штрафбата, не понял тонкостей взаимоотношения штрафников с комсоставом и между собой. Лишь обратил внимание на обращение начальников к подчиненным, в том числе и к штрафникам, на "ты". И это, оказывается, нисколько людей не задевало. Наоборот, они чувствовали в этом "ты" определенную близость: значит, считают их своими. Ведь большинство штрафников, прибывших в ШБ, были в званиях, да и возрастом старше многих из нас. Контингент штрафников был от младшего лейтенанта до подполковника. За время моего пребывания в штрафбате ни одного полковника не видел. Редко, но иногда и к нам, молодым лейтенантам, некоторые штрафники, особенно из заметно старших по возрасту, обращались на "ты", например: "Лейтенант, ты не жалей сильно нас…", и это вовсе не мешало каждому из них правильно чувствовать именно свое место. И не это главное. А суть в том, на каких основах строились взаимоотношения штрафников между собой и с командирами, и неважно, в каких воинских званиях они были до того, как попали в штрафбат, – из "окруженцев" или из боевых офицеров. Важно было, как относились сами штрафники к "хитрецам", вроде того, что просил прострелить ему руку, или тех, "легко раненых" здесь, в обороне. Редко они встречались у нас, такие "хитрецы", но все-таки бывали. О некоторых из них я и расскажу по ходу воспоминаний.
Не могу не рассказать об одном "выдающемся" штрафнике, прибывшем во взвод в начале июля 1944 года, когда мы стояли в обороне. Запомнил о нем многое, такой он был "особенный". Это бывший инженер-майор Гефт Семен Давидович. Когда я познакомился с копией приговора, чувство брезгливости овладело мною. Осужден он был, как теперь сказали бы, за сексуальное домогательство и половое насилие в особо извращенном виде. Это сегодня, когда одним из "достижений" демократии в нашей стране стала так называемая "сексуальная революция", она привела к тому, что даже для младших школьников все обо всем стало понятным в подробностях. Известны неединичные случаи детской проституции и беременности, а валютная проституция кажется некоторым девочкам лучшей профессией в мире, а наши законодатели нет-нет да и заговаривают о легализации "древней профессии". А тогда мы, уже не школьники, не знали еще того, что знают теперь еще не достигшие подросткового возраста мальчики и девочки. Тем не менее понимали глубину падения таких любителей "острых ощущений". Наверное, я был не прав, но рассказал об этом насильнике своим заместителям.