Это подлое и беззаконное заявление в связи со слухами, начавшими доходить до меня в последнее время (об этих слухах я Вам скажу после), сразу выяснило для меня положение Вашего дела: достойная партия молодой академии не желала Вас принять в свою среду, но вместе с тем не хотела положить на себя срама забаллотировать Вас.
Под влиянием этой мысли я стал протестовать против незаконности и неуместности (так как мое предложение Вас в ординарные не встретило ни малейшего возражения) предложения президента, сколько во мне было сил, и при этом руководствовался следующим соображением: уж если гг. профессора решили не пускать Вас в академию, то пусть они по крайней мере публично позорят себя, провалив Вас на баллотировке. Так как предложение президента было в самом деле незаконно, то и пущено было на шары Ваше избрание.
Все положили шары в ящик; доходит очередь до Юнге; он начинает кобениться, говоря, что при этой баллотировке смешаны разом два вопроса. Ему возражают, что все, кроме него, решили баллотировку, стало быть, ему одному кобениться нечего; тогда он встает и произносит следующий торжественный спич: "По научным заслугам г. Мечникова я признаю его не только достойным звания ординарного профессора, но даже звания академика, но, по моему убеждению, нашей академии не нужно зоолога – ординарного профессора, а потому я кладу ему черный шар".
И вообразите себе злую насмешку судьбы – его-то именно шар и провалил Вас, потому что он был 13-м черным против 12 белых.
Верьте мне или не верьте, но вслед за этой подлой комедией меня взяло одну минуту такое омерзение, что я заплакал. Хорошо еще, что успел вовремя закрыть лицо, чтобы не доставить удовольствия окружающим меня лакеям. Вслед за Вами выбрали Сорокина за особенные заслуги в ординарные, а потом провалили Голубева и выбрали в ординарные же Заварыкина. Нужно Вам заметить, что вакантных ординарных профессур было две, и на обе заранее были готовы кандидаты.
В заключение спектакля гг. достойные члены нашли совершенно необходимым предложить в звание адъюнкта зятя нашего достойного начальника.
Простите же меня еще раз, что я позволил себе ошибиться, как ребенок, насчет моральных свойств большинства моих почтенных товарищей, но вместе с тем посмотрите, в какую помойную яму попали бы Вы, будучи избраны. Говорить перед этим собранием о том, чтобы Вы читали по крайней мере по найму, я не имел положительно слов и, признаюсь Вам откровенно, не возьмусь и впредь, потому что отныне нога моя не будет в конференции.
После заседания на вечере у Боткина Якубович старался доказать мне, что я проиграл оттого, что вел дело непрактически и не заискивал в Вашу пользу у таких господ, как Herr Забелин и К°.
Может быть, он и прав, но Вы, конечно, не обвините меня в том, что я не насиловал ни своей совести, ни своих убеждений ради доставления победы Вашему делу. Да, признаюсь, до самого последнего времени мне и в голову не приходило, чтобы Вас могли провалить.
Только за неделю до Вашего избрания Зинин сказал мне, что старики (и это он соврал) не хотят Вас в ординарные, что было бы, впрочем, не опасно, так как их меньшинство, и вместе с этим сделалось известно, что Сорокин представляется за ученые заслуги в ординарные. Мне тотчас же пришло в голову что последнее обстоятельство представляет уловку заместить одну из вакантных кафедр и уменьшить тем шансы Вашего избрания. Но Вы понимаете, что из-за этих намеков останавливать дело было бы безумно.
Ради бога напишите мне скорее, чтобы я уверился, что Вы не сердитесь на меня. Когда я успокоюсь, то поговорю о Вашем найме с Хлебниковым. Не сердитесь же, ради бога, на меня.
Будьте здоровы, счастливы и не забывайте искренне преданного Вам И. Сеченова. Вашей жене от меня низкий поклон".
Реакционеры из Медико-хирургической академии не нуждались в Мечникове, о котором знал уже весь ученый мир. Имена Мечникова, Ковалевского и Сеченова произносились с уважением во всех странах. И только чиновники принимали все меры к тому, чтобы помешать научной работе замечательных деятелей русского естествознания.
Мечников не был допущен в Медико-хирургическую академию; вскоре оттуда вынужден был уйти и Сеченов. Ковалевскому приходилось довольствоваться скудным существованием в Неаполе.
После письма Сеченова научная работа Ильи Ильича приостановилась – он не мог избавиться от тревоги за ближайшее будущее. Обычно утром Мечников отправлялся к берегу моря и на лодке вместе с рыбаком ловил морских животных. В последние же дни он бесцельно бродил по прибрежному песку или, забравшись на скалу, подолгу сидел, закрыв глаза.
И тут пришло еще одно письмо из Одессы, от Льва Семеновича Ценковского.
В 1865 году, с открытием Новороссийского университета, Ценковский был приглашен туда в качестве профессора ботаники. В Одессе он принял деятельное участие в основании Новороссийского общества естествоиспытателей, по его инициативе была основана Севастопольская биологическая станция. Сколь велика и значительна была научная деятельность этого знаменитого ученого, столь высоки были и его душевные качества – скромность, деликатность, доброта и гуманность.
Ценковский сообщал Мечникову, что он приглашается ординарным профессором зоологии в одесский университет на место ушедшего в отставку Маркузена. Избрание единогласное, с просьбой немедленно после каникул приступить к чтению курса.
Это было спасение!
Мечников поспешил успокоить Сеченова, написав ему письмо. "Я нарочно пропустил целые сутки со времени получения Вашего милого, горячего письма, мой милый, честный, хороший Илья Ильич, – сообщил Сеченов в ответном письме от 3 декабря 1869 года, – чтобы самому не разгорячиться и ответить Вам по возможности рассудительно.
Плану Вашему перейти в Одессу я сочувствую по двум причинам: нам с Вами, людям непрактическим, не умеющим уживаться с партиями, жить в архипрактическом Петербурге вообще трудно; притом же до меня доходили в последнее время слухи, что в университете (Петербургском) работает против Вас очень сильная партия, а вы знаете, что насолить человеку у нас вообще умеют. Единственное неудобство выселения из Петербурга заключается разве в том, что через это уменьшаются для Вас шансы попасть в Академию наук, но и туда ведь избирают не люди, а партии.
Что же касается возможности нам видеться, то вот мои соображения по поводу этого вопроса: в академии я не останусь – это положительно, – потому что быть хоть и невольным участником в процессе погружения ее в болото не имею ни малейшей охоты; с другой стороны, в одной Одессе нет физиолога, стало быть… Я вполне сознаю, что шансов на это очень мало, так как министр народного просвещения меня недолюбливает, но ведь я и не придаю этой мысли ничего иного, как значение проекта, мечты.
Дело мое с академией, вероятно, покончится в августе будущего года, поэтому действовать теперь и даже говорить об этом было бы преждевременно. Для меня было бы, однако, очень важно рекогносцировать тамошнюю местность, поэтому-то я и сообщаю Вам мои мечты, как другу, заинтересованному в деле, и лицу, от которого должен пойти почин его. А как я буду рад выйти, наконец, из сотоварищества с такими лицами, как Herr Забелин и К°! И теперь мне до такой степени тошно встречаться с ними, что я не хожу более на конференции, тем более, что часто приходилось подписывать свое имя под очень некрасивыми решениями.
Нужно ли говорить, что Ваше письмо было для меня действительно отрадой при моем теперешнем душевном мраке! Поверьте честному слову, что оно осветило и ободрило меня; особенно радовался я Вашему решению не идти теперь ни на какие соглашения с нашей достохвальной академией. Признаюсь откровенно, этот вопрос страшно лежал у меня на душе: с одной стороны, думаю, вопрос этот важен для человека, потому что без денег он сядет на мель, а с другой – идти к тем же самым господам с новым предложением было бы просто омерзительно…
До свидания, мой милый, добрый, хороший Илья Ильич, желаю Вам всякого благополучия и прошу не забывать самым искренним образом преданного Вам, любящего Вас и уважающего И. Сеченова. Вашей жене низко кланяюсь".
Из Виллафранка Мечников часто писал Александру Ковалевскому. В одном из писем он сообщал об улучшении здоровья Людмилы Васильевны: "Жене моей лучше, но все же она, я думаю, еще не скоро сможет зимовать в России, даже в Одессе".
Однако вскоре жене Мечникова стало хуже, и Ковалевский получил грустное письмо: "Усилившаяся болезнь жены (кровохарканье и проч.) заставила нас совершенно неожиданно уехать отсюда в Швейцарию. Доктор объявил, что ей нельзя переносить здешний летний сухой и жаркий воздух. У нас все уложено, в час мы уезжаем… Долго ли пробудем в Швейцарии – это будет зависеть главным образом от состояния моей жены".
Но к началу учебного года необходимо было возвращаться на родину. Вместе с женой Илья Ильич выехал к ее родным в Москву, а затем в Панасовку.
Эмилия Львовна сделала все от нее зависящее для облегчения тяжелого состояния своей невестки. В Панасовку были вызваны лучшие врачи из Харькова, однако ни заботы, ни самый тщательный уход и лечение не помогали. На семейном совете было решено, что Людмилу надо снова отправить в Швейцарию вместе с сестрой.
Перед отъездом в Одессу Илья Ильич получил письмо от Сеченова. Иван Михайлович ушел из академии, прекратил научную работу и тяжело переживал вынужденное бездействие. События последнего года отразились на здоровье Сеченова. Он чувствовал себя бесконечно усталым и разбитым. Оказавшись не у дел, Иван Михайлович пытался "подновить свои знания" и мечтал о посещении лекций в Петербургском университете или о том, чтобы "приткнуться к лаборатории Овсянникова" (профессора физиологии в университете).
И вот крупнейший физиолог обратился к своему другу, не менее выдающемуся ученому Дмитрию Ивановичу Менделееву с просьбой дать ему какую-нибудь научную тему. Менделеев предложил Сеченову поработать с азотисто-метиловым эфиром. Но работа у Ивана Михайловича не ладилась. "Слишком много вкусил я от физиологии, чтобы изменить ей", – с горечью говорил Сеченов.
Илья Ильич начал трудную кампанию за привлечение Сеченова в Одессу. В этой связи Иван Михайлович писал Мечникову: "Я к Вам, в свою очередь, с просьбой. В Цюрихе есть студентки из Одессы, и они получили письма с известиями, что я имею намерение перейти в Одессу и что меня не выберут там, так как у Соколова, который не хочет этого, огромная партия. По этому случаю я и прошу Вас, насколько только могу усиленным образом: не предпринимайте никаких мер против всего; затем не принимайте близко к сердцу, если меня провалят. Пусть меня не выберут по интригам – это, Вы знаете, не может ни оскорбить меня, ни опечалить, но уж если выберут, то пусть выберут свободно, наперекор интриге. В такую среду я пойду с величайшим удовольствием".
Но Мечников всюду, где только можно, горячо ратовал за избрание коллеги и друга профессором одесского университета. "Я вполне убежден, – писал Илья Ильич в заявлении на имя декана физико-математического факультета, – что в лице Сеченова наш университет приобретает себе как превосходного преподавателя, так и одного из лучших современных ученых. Отличная репутация Сеченова в России и за границей достаточно известна и членам факультета, вследствие чего я считаю совершенно излишним приводить здесь отзывы о нем специалистов… Работы г. Сеченова пользуются всеобщей известностью".
Уже после того, как факультет и совет университета избрали Ивана Сеченова ординарным профессором физиологии, министерские чиновники не пожелали утвердить это избрание и чинили всевозможные препятствия его переезду в Одессу. Для оправдания своих действий они выдвигали нелепые доводы. Один из них заключался в том, что Сеченов имеет степень доктора медицины, а это дает ему право занимать профессорскую должность лишь на медицинских факультетах; естественное же отделение физико-математического факультета Новороссийского университета требует звания доктора зоологии. И якобы на этом основании Сеченов не может быть утвержден профессором в Одессе.
Тогда Мечников внес предложение удостоить профессора Сеченова почетного звания доктора зоологии без представления диссертации. Факультет и совет университета предложение Ильи Ильича приняли. Сеченов получил степень доктора зоологии.
Но это отнюдь еще не было победой. Товарищ министра народного просвещения Делянов направил секретное письмо на имя попечителя Одесского учебного округа Голубцова, в котором предупредил его о неприятностях, грозящих университету с приходом "опасного и вредного для молодежи человека", каким считался Иван Михайлович: "Сеченов имеет репутацию отъявленного материалиста, который старается проводить материализм не только в науку, но и в самую жизнь. Не будучи специалистом по части физиологии, я не смею судить об ученых достоинствах г. Сеченова, которые я оставляю в стороне, так как они признаны учеными корпорациями, но вменяю себе в обязанность обратить внимание Вашего превосходительства на вышеозначенную сторону репутации г. Сеченова и покорнейше прошу Вас сообщить мне: можете ли Вы иметь уверенность, что преподавание г. Сеченова в Новороссийском университете и близкие его отношения к юношеству не будут иметь вредные последствия на его нравственное развитие и не повлияют вредным образом на спокойствие университета?"
Невзирая на секретное письмо, по сути дела приказ не допускать Сеченова в Одессу, Илья Ильич сумел отстоять кандидатуру "опасного" профессора и перед попечителем Одесского учебного округа.
Сеченов в письме к Мечникову писал: "Видите, что я был прав, мой милый, добрый, хороший Илья Ильич, не предаваясь иллюзиям относительно утверждения моего выбора г. министром; его сиятельство изволил найти, что мое назначение потребует особенных издержек, за разрешением которых нужно еще обратиться в государственный совет. Там это дело затянется, канет в вечность, и внешние приличия будут соблюдены таким же самым манером, как Ваше неизбрание в Медико-хирургическую академию. Разница, однако, в наших положениях есть, и я пользуюсь ею. Сегодня же отправлю письмо к Вашему ректору со следующим формальным заявлением: "Чтобы избежать необходимости обращаться в государственный совет за особым кредитом по случаю моего определения, я готов поступить в университет не только на жалованье экстраординарного профессора, но даже доцента, притом с каким угодно званием". Это решение я прошу принять в основу будущих действий по моему делу и прошу поспешить с этими действиями. И эта попытка будет иметь, конечно, отрицательный результат, но когда придумают новый предлог, можно будет найти и против него средства…
Недели через две перестану читать лекции в академии и переселюсь в лабораторию к Менделееву, чтобы учиться химии. Если дело пойдет на лад, то я останусь, может быть, у него с год. А затем… затем у меня в руках одним оружием будет больше для борьбы за существование в профессорском звании".
Бесконечная волокита продолжается…
* * *
Тем временем из-за границы приходят тревожные вести от сестры Людмилы Васильевны. Болезнь наступает. Илья Ильич решил отвезти жену на Мадейру. С большими проблемами, но Мечникову все же дали отпуск и средства на командировку. Уже после отъезда Мечниковых на Мадейру, Сеченова, наконец, утвердили профессором физиологии в Новороссийском университете.
Путешествие через Европу и Атлантику оказалось чрезвычайно тяжелым. Шторм преследовал судно, на котором ехали Мечниковы. Людмила Васильевна страдала от качки и морской болезни. Мадейра же была прекрасна – горы, покрытые свежей зеленью лесов, кристально прозрачные водопады, голубое небо и яркое солнце.
Людмила Васильевна чувствовала себя на Мадейре относительно хорошо, но для научной работы Ильи Ильича обстановка сложилась крайне неблагоприятно. Скалистые открытые берега Мадейры не давали зоологического материала для исследований. А в письмах из России университет и Московское общество испытателей природы, субсидировавшие поездку Мечникова, справлялись о ходе научной работы. Что мог им ответить Илья Ильич…
На Мадейре ученый написал статью "О возрасте вступления в брак". В ней он связывал возрастающее количество самоубийств с увеличивавшимся разрывом между наступлением половой зрелости и временем вступления в брак.
Пока Мечниковы жили на тихой Мадейре, в Европе происходили крупные политические события. Война Пруссии с Францией закончилась поражением французов. Император Наполеон III и его армия оказались в плену у немцев. Враги Франции осаждали Париж. Восставший народ провозгласил Парижскую коммуну. Немцы были остановлены у ворот Парижа и не смогли занять город. Все лучшие люди в Европе с восхищением следили за героической борьбой коммунаров с объединенными силами интервентов и версальцев.
Близкая Илье Ильичу семья Ковалевских оказалась вовлеченной в события, происходившие в Париже. Сестра знаменитого русского математика Софьи Васильевны Ковалевской Анна Корвин-Круковская и ее муж Виктор Жаклар стали видными членами Коммуны. Владимир Онуфриевич Ковалевский и его жена, Софья Васильевна, а также Александр Онуфриевич Ковалевский с волнением следили за судьбой близких им людей. Вместе с ними и Илья Ильич Мечников близко к сердцу принимал борьбу коммунаров.
К началу учебного года Надежда Васильевна приехала на Мадейру сменить Мечникова у постели больной, а он вернулся в Одессу – работать. Но попал, как говорится, с корабля на бал. В Одессе шли свои университетские бои.
Не успел Иван Михайлович Сеченов приступить к чтению лекций, как разыгрались события, вовлекшие его в борьбу с реакционной частью профессуры. В университете открылась вакансия по кафедре химии. Факультет избрал на это место известного химика Вериго, но совет университета не утвердил эту кандидатуру на основании того, что Вериго был поляком.
Друг Мечникова, профессор Ценковский, стал протестовать, его поддержал Сеченов, не остались безучастными к этому делу и студенты. В совет было подано заявление Ценковского с просьбой об отставке. По городу ходили слухи, что то же самое собираются сделать Сеченов и Мечников. Это было бы большим ударом для университета.
Ценковский покинул университет, и Сеченову одному пришлось на своих плечах вынести серьезное столкновение с реакционной группировкой университетской профессуры. Сеченов Иван Михайлович писал письма в Петербург и получил для Вериго рекомендации от Менделеева, Бутлерова и других выдающихся химиков. С огромным трудом ему все-таки удается добиться утверждения на кафедре Вериго.
Тем временем назрел новый, еще более серьезный конфликт. На лекции профессора истории славянского законодательства Богишича произошел инцидент. На одной из скамеек в аудитории сидел некий студент по фамилии Бэр. Сидел он, облокотившись на парту, положив голову на руки. Профессор, известный своей грубостью, не преминул грозно прикрикнуть: "Вы что, в кабаке? Если не умеете себя вести прилично, то можете идти вон!"
Студент поднялся со скамьи и попытался извиниться, но Богишич не дал ему сказать ни слова, прервав криком: "Вон!", и, разъярившись, начал топать ногами. Студенты перестали ходить на лекции Богишича и потребовали от него извинения. Начальство, желая уладить дело миром, посоветовало профессору переговорить со студентами, было объявлено, что такого-то числа после лекции Богишич даст объяснения. На лекцию пришел почти весь университет, но Богишич не явился. Студенты потребовали его удаления из университета.