Сумасшедший день! О второй половине дня Анатоль появился внезапно, все же, снова, на этот раз на заднем сиденье машины. Он показывал мне внизу ждущую машину с водителем. Итак, он может оставаться только ненадолго в виде утешения. И на этот раз, как он утверждает, это было действительно последнее посещение - он был со штабом из Берлина. Куда? Он не говорит это. В немецкий город? Он пожимает плечами и ухмыляется. Мне это безразлично, я только охотно узнала бы, уходит ли он действительно достаточно далеко. Вдова приветствовала его любезно, но, тем не менее, умерено. Она видит вещи в кухонном шкафу и предпочитает майора, который оставляет совсем другое выпадение осадков на бортах шкафа.
Я лежу рядом с Анатолем на краю кровати и позволяю рассказывать ему о "его" мотоцикле, которым он очень гордится, когда внезапно открывается дверь, к которой пододвинуто обыкновенное кресло. Обеспокоено Анатоль смотрит вверх. Это вдова, очень красная лицом, с запутанными волосами. За нею русский настаивает, зовет ее к себе, я знаю его, вспоминаю: Это красивый поляк со Львова, с выстрелом в голову и с особенным талантом к припадкам бешенства. Кажется, что он на удачной дороге к получению очередного припадка. Он кричит вовсю, причем он обращается как ко мне, так и к Анатолю: он - молодой человек, у него не было некоторое время женщины, и супруг вдовы (кем считает он господина Паули, который имеет свой послеобеденный сон) ничего не заметит и не узнает - все это неподражаемо! И он выпучивает глаза, сжимает кулаки, встряхивает волосами – уверенный в своих законных правах на вдову, польская деревенская глыба, которой он остался, и в разговоре и в нраве. Он говорит, перемешивая все с польскими слова от большого волнения, в то время как вдова утирает себе текущие слезы.
Анатоль смотрит на меня, смотрит на вдову, заметно не хочет вмешиваться. Он считает, что все это не так уж и важно и что я должна уговаривать вдову, это не надолго и нечего тут расстраиваться. Он махнул на поляка рукой и собирается двигать кресло снова к двери. Поспешно я высказываю вдове несколько слов, напомнила о выстреле в голову и кожаной куртке, о бешенстве поляка. Парень стоит и паясничает, если он не получит то что хочет... А Анатоль скоро уйдет, и не сможет помочь если что... Или если вдова очень против, и хочет разбудить господина Паули, что бы он напугал поляка? Вдова махнет рукой, нет, к чему? И плачет. Поляк, опять подобревший гладит ее. Оба исчезают.
На одну четверть часа позже мотоцикл грохочет внизу. Анатоль сидит на Sozius, смотрит еще раз на квартиру вверх, видит меня у окна и машет с живостью. Колеса скоро исчезают за углом.
Вдова со мной не говорила всю вторую половину дня. Она сердилась. Только к вечеру она снова растаяла и рассказала... Этот молодой яростный черт был ручным и мирным, и до скуки утомительным все время пока он не отвязался от вдовы. Впрочем, он оставил ей комплимент, только она не хотела говорить какой, а потом рассказала:
- Украинку - вот так. А тебя – вот так.
Причем первый "вот так " иллюстрируется кругом из пальцев в 2 дюйма и указательным пальцем, а второй "вот так" кругом в 1 дюйм и указательным пальцем.
Как прошел день? Ах да, снова добыча лестниц, снова старик, в 60 уже; и более молодые осмеливаются в течение дня выйти на лестничную клетку. На этот раз это был один из 3 одетых в черное портних. Они услышали, что дружина Анатоля освободила квартиру, и проникли втроем туда, при содействии нашего солдата – дезертира. Вытащили из мусора и хаоса вместе швейную машину и утащили на 2 пролета выше.
Также недавно дочерей швейцара поймали, как их мать рассказывала мне около водоколонки. Семья - мать, 2 дочери и трехлетний внук прятались в безопасном соседском подвале. Когда эксцессы с Иванами пошли на убыль, девушки возвратились в квартиру на первом этаже, там готовили и мыли вещи. До тех пор пока 2 поющих, пьяных в стельку мальчика не застали их. Никого из старшего возраста, как говорит мать, там не было. Я видела одну после этого: она патологически похудела, лицо стало таким маленьким и пустым, что прямо-таки видны просвечивающиеся контуры черепа. Другая обложила себя, как мать нашептывала мне, ватой, хотя не было никакого повода. Ничего не помогало. Все же она переместила малышку на всякий случай на 3 этажа выше в квартиру семьи книготорговца, где она, как вдова слышала, всем важно повторяет, что русские ушли бы сразу после нее, и вообще не посмотрели бы на старшую сестру.
Еще один прощальный визит: Андрей, из компании Анатоля, школьный учитель с синим изо льда взглядом. Он сидел за столом еще довольно долго у меня, развлекал меня политикой, читал своим тихим голосом доклад, в котором кишело словами как "социалистический, капиталистический, экономический" и так далее. Между тем я сидела мирно и штопала мое единственное полотенце и подвязки, что мне порвали в подвале. Что-то вроде порядка начинает восстанавливаться.
Вечером мы сидели, вдова, я и супруга нашего солдата-дезертира, втроем при свете свечи у кровати господина Паули. Мы отдали свечу женщине, за это она предоставила нам коробку спичек. Потом появлялась майор со своей пухленькой тенью. На своей маленькой губной гармошке, немецкой Hohner, трофее, он играл дико и пламенно. Наконец, даже снял свои мягко-кожаные сапоги и танцевал в носках краковяк, качая бедрами, грациозно и эластично. Танцевал с вдовой танго, для чего мы пели им шлягер. Потом снова играл, на этот раз из Риголетто и Трубадура, это невероятно, сколько музыки он вытаскивает из этого крохотного маленького варгана. Узбек не отрывал свои совершенно черные глаза монгола ни на секунду от него, высказывал время от времени хвалебные слова, на детском нерасторопном русском: "О, он хорош. Такой как его никто больше нет".
В конце он дал себя уговорить майору спеть нам узбекскую песню, по-моему, очень странную. Он пробовал даже танцевать на толстых ногах.
Майор остался. Трудная ночь. От всех этих танцев колено снова опухло и сильно болело. Он стонал, всякий раз как двигался. Я едва ли решалась пошевельнуться. Он совсем оставил меня в покое. Я спала глубоко.
Суббота, 5 мая 1945 года.
Сегодня тусклое майское небо. Холод не хочет смягчаться. Я сижу на табуретке перед огнем у нашей плиты, который кормится нацистской литературой. Если это все люди поступают таким образом - а они поступают как раз таким образом – то Майн Кампф Адольфа будет скоро антикварной редкостью.
Только что была уничтожена сковорода шкварок шпика, масло было толщиной в мой палец, в то время как вдова рассказывает мне темные пророчества. Я не слышу ее. То, что будет завтра, безразлично мне. Теперь я хочу жить так хорошо, как я смогу, иначе я скисну при таком образе жизни как мокрая тряпка. Лицо смотрит мне снова кругом из зеркала.
Втроем мы беседовали сегодня о будущем. Господин Паули объявляет сильный экономический взлет с помощью наших победителей. Вдова обдумывает, не смогла бы она, как повариха столовых в том же самом производстве устроиться работать. А я? Все-таки я училась много; я устроюсь уж где-нибудь. Беспокойся не во мне. Я доверяю моему кораблю слепо плыть. Он нес меня до сих пор всегда на зеленые берега. Но наша страна, наш народ - на душе больно у нас. Преступники и азартные игроки завели нас, и погнали на бойню как овец. Теперь вспыхивает ненависть.
- Никакое дерево не достаточно высоко для него, - говорят, сегодня утром в очереди за водой об Адольфе.
Во второй половине дня к нам заглянули несколько мужчин. То есть, немецких мужчин из нашего дома. Это было очень странное чувство общаться опять с мужчинами, которых не надо боятся, исследовать, наблюдать, не упускать из виду. Они принесли сагу про книготорговца, которая разносится сегодня на весь наш дом. Книготорговец, баварец, маленький, коренастый желвак, орал действительно и, поистине, на русского. Это происходило, когда Иван ловил водянисто медленную продавщицу книжного магазина около его квартирной двери. Женщину не оставляли, женщина визжала, прибыл ее муж из квартиры и начинал на Ивана кричать: "Ты проклятая собака свиньи! Ты хвост!"
И сага дальше сообщает, как в это время русский сжался, как он сокращался ростом, как он отступал. Все же, дела идут. Парень почувствовал своей звериным чутьем, что супруг рассвирепел, и оставил ему добычу.
Впервые я слышала про красного от гнева одного из наших мужчин. Наиболее благоразумные реагируют головой, беспокоятся, чтобы спасти свою шкуру, Причем женщины полностью стоят на их стороне. Никакой мужчина не теряет лица, так женщина не была его собственная, это была соседская женщина, ее оставляют победителям. Наоборот, поставили бы ему в вину, если бы он возбуждал господ сопротивлением. Все же неразрешимый остаток остается. Я убеждена, что продавщица не забудет этот приступ мужества у ее мужа, от любви, если хотите. И другие мужчины эту историю рассказывают, позволяя уважению звенеть в их голосе.
Мужчины не прибыли для удовольствия к нам. Они решили стать полезными, принесли доски и теперь прибивают поперек задней двери. Дела должны быть сделаны быстро, чтобы не помешал какой-нибудь русский. В виде оплаты мы жертвуем мужчинам сигары из набитого ящика, который майор принес вчера. Да, мы богаты.
Когда доски заполняют уже всю дверную коробку, русский проходит к черному входу. Сильными пинками он пытается разбить это произведение, но у него не получается. Мы вздыхаем облегченно. Теперь чужие парни больше не смогут проноситься тут с шумом день и ночь. Хотя они прибывают также и к главному входу, но он имеет хороший замок и сделан из твердой древесины. Тот, кто знает нас, кричит большей частью уже снаружи успокоительно: "Здесь Андрей", или кто еще. И с майором я обусловила особенное перестукивание.
Кое-что еще: около полудня прибыла фрейлейн Бен, наша решительная ведущая кобыла из подвала, она проживает теперь при девушке Леманна, муж которой пропал без вести на востоке, и помогает ей с детьми. Ни девушка, ни фрейлейн Бен до сих пор не были изнасилованы, хотя они выглядят действительно миловидными. Их защита и экран: маленькие дети. Уже первым вечером при русских они заметили, что для них есть дети. Там было 2 грубых парня, которые проникли в квартиру, стуча винтовками и оттолкнули открывающую дверь фрейлейн Бен, и останавливались перед маленькой кроватью с решеткой, в котором при свете свечи младенец и 4-летний Лутц спали вместе. Один спросил по-немецки:
"Маленькие дети?"
Оба пристально смотрели некоторое время на маленькую кровать, и вышли на цыпочках из квартиры.
Теперь фрейлейн Бен просит, что бы я поднялась на несколько минут; у них были посетители русского, 2, молодой и пожилой мужчина, которые уже приходили и которые принесли сегодня шоколад для детей. Хотелось бы поговорить с ними, она просит меня, чтобы я побыла переводчиком.
Наконец, мы сидим напротив друг друга, 2 солдата, фрейлейн Бен, госпожа Леманн, в колени которой крепко ухватится четырехлетний Лутц, и я. Перед нами на машине сидит младенец. Я перевожу то, что более старый русский меня просит перевести: "Какая красивая девочка! Чистая красота".
И завивает маленький медный локон младенца вокруг своего указательного пальца. Он просит меня перевести обеим женщинам, что у него тоже есть 2 ребенка, 2 мальчика, которые жили у бабушки в деревне. Он выкладывает фотографию из его изношенного портмоне цвета глины: 2 головки со щетиной на коричневатой потемневшей бумаге. С 1941 он больше не видел их. Мало русских имели отпуск, я уже узнала это. Почти все разделены с начала войны, уже почти 4 года, с их семьями. Страна была в течение всего это времени театром военных действий и гражданские лица бросались туда-сюда, так что никто точно не знал, где его семья. При таких огромных расстояниях этой страны, такие жалкие маршруты перевозок. И, вероятно, властители тоже опасались, по крайней мере, в течение первых лет немецкого вторжения, что люди могли дезертировать или сбежать. Как бы то ни было, у этих мужчин никогда не было права на отпуск. Я объясняю это обоим.
Женщины, и госпожа Леманн кивает с полным пониманием:
- Да, тогда многое понятно.
Второй русский гость - молодой парень, 17 лет, партизан и примкнувший к войскам в западном направлении. Он смотрит на меня со строго сморщенным лбом и просит меня, чтобы я перевела, что немецкие офицеры закалывали детей в его родной деревне, или разбивали их черепа об стены. Прежде чем я перевожу это, я спрашиваю:
- Это правда? Вы свидетель?
Он, строго: "Да. Дважды сам видел".
Я перевожу.
- Не верю я, - отвечает госпожа Леманн, - Наши солдаты? Мой муж? Никогда!
И фрейлейн Бен просит меня, чтобы я спросила русского о том, имели ли они некую "птицу здесь" (на руке) или "птицу там" (на шапке), то есть, были ли они вермахт или SS. Русский сразу понимает смысл вопроса: делать различие, они научились, пожалуй, еще в русских деревнях. Все же, даже если это, как в этом случае и других подобных случаях, были люди SS, то теперь наши победители будут считать их частью "народу" и обвинят за нас за всех. Уже идут такие слухи; я слышал в очереди за водой.
Молчание. Мы пристально смотрим все перед собой. Тень стоит в помещении. Младенец ничего не знает об этом. Он кусает чужой указательный палец, он каркает и пищит. У меня комок растет в горло. Ребенок кажется мне чудом, розовый, с маленькими медными локонами, он цветет в этой беспорядочной, наполовину пустой комнате, между нами грязными людьми. Вдруг я понимаю, почему тянет воина к ребенку.
Воскресенье, 6 мая 1945 года.
Быстрый взгляд на остаток субботы. Снова майор с его монголом появились около 20 часов.
На этот раз из необъятных сумок парня выросли 2 камбалы. Вдова запланировала и запекала превосходных рыб. Мы все получили по куску, включая Узбека в его углу возле окна, который он занимает всегда немедленно как верная собака. Вкусная вещь!
Останется ли майор ночью? Я не стала раздеваться, укладываясь спать. Хотя теперь задняя дверь заперта, хотя снаружи уже никакая больше война не бушует, сильный остаток от страха остается у нас всех. Страх перед каким-нибудь пьяным, неистовым. От таких майор прикрывает нас. Сегодня он хромал. Колено все еще было опухшим. Вдова, у которой мягкие руки, делала ему компресс, перед тем как он лег ко мне. Он рассказал мне, какие ласкательные имена давала ему его мать, и перевел мое нежно уменьшительное имя на русский язык. Итак, мы - пожалуй, друзья. Все же я снова и снова призываю себя оставаться на чеку и разговаривать как можно меньше.
Утром мы были снова одни, сидели у кровати господина Паули, завтракали солидно и прислушивались к улице. Наконец, вдова осмелилась выбраться на лестничную клетку, побежал наверх к квартире книготорговца, где еще дюжина соседей проживает вместе. Она возвратилась и попросила меня:
- Давай мне остаток вазелина.
Она уже глотает слезы.
Вчера ночью в темноте, как она узнала, ликерный фабрикант возвратился к жене, через фронт и войска, приполз назад, пробравшись вместе с рыжей Эльвирой, у которой было неизвестное положение на ликерном заводе. Хотели ли они вместе защищать бутылки ликера? Это должно быть, пожалуй, первоначальный импульс в человеке, что он цепляется при угрозе за свое добро.
Вместе с вдовой поднялась и я к ним. Квартира лежит на четвертом этаже. Со времени случая с пышногрудой фабрикантшей в подвале, выяснилось, что русские представляют опасность только на нижних этажах, и в подвале, и с тех пор, уже более одной недели, они проживали наверху на четвертом этаже. У нее была ванна с водой, несколько столовых запасов, которые она оставила себе. В это я верю. Факт, (мы заметили это довольно поздно), что русские поднимаются неохотно по лестницам. Они - преимущественно крестьянские мальчики, выросшие на первом этаже, около земли, если конечно не профессиональные скалолазы. Наверное, у них есть, пожалуй, чувство, что они отрезаны там высоко наверху от земли, и что ходить 4 этажа по лестницы продолжается вниз – это довольно долго. Короче, они редко осмелились забираться так высоко.
Мы подходим в квартиру, на цыпочках, как будто бы мы пришли к больным. Рыжая сидит на кухонном стуле и уставившись в одну точку. Ее ноги стоят в ведре с водой. Она моет пальцы ног, которые, как фабрикант говорит, совсем избились в кровь. Ноги у мужчины тоже выглядят плохо. Оба пришли в чулках сквозь фронт, по улицам в обломках и руинах. Ботинки отобрали у них русские.
В то время как рыжая, которая сидит в рубашку и нижней юбке, ссуженный домашней хозяйкой, двигает, охая пальцы ног, мужчина рассказывает нам, что фабрика лежала 2 дня в районе боевых действий; и то, что сначала немецкие, затем русские войска насладились последними запасами алкоголя. Наконец, русские нашли за будкой из досок после водки Эльвиру и шефа, и еще одну женщину, служащую фирмы, которая также искала там внизу защиту. И мужчина пожимает плечами, не хочет больше говорить, выходит из кухни.
- Они вели себя прилично, - объясняет нам в шепоте фабрикант, в то время, как рыжая все еще молчит.
- Один терпеливо ждал другого. Она говорит, что их было минимум 20, но точно не знает. Она получила на свою долю почти всё. Другая женщина была не так хороша.
Я пристально смотрю на Эльвиру. С ее творожистого лица свисает опухший, как синяя слива, рот.
- Покажи им тоже, - говорит хозяйка. Безмолвно рыжая открывает рубашку, показывает нам свои раскушенные в синяках груди. Едва ли можно это описать, это прямо душит меня.
Мы оставили ей остаток вазелина. Она больше ничего не хочет говорить. Мы также молчим. Потом она сказала через опухшие губы.
- Молилась при этом, Господи Боже, я благодарю тебя, что я пьяна.
Все же прежде чем парни сформировались в очереди, они аккуратно наполнили женщину тем, что они нашли на месте, давая ей выпить одну за одной. Мы обязаны всем этим нашему вождю.
Нужно было много сделать во второй половине дня, протереть и вымыть, время шло. Я совсем удивилась, когда внезапно майор появился в комнате, вдова впустила его. На этот раз он принес игру, он распростер лист перед Паули на его пуховике. Оба, очевидно, нашли игру, интересной. Я там не ориентируюсь, сходила на кухню к вдове и теперь быстро пишу эти строки. Майор принес даже "игровые деньги", немецкие марки по 3 и 5 марок. Как он может занимать этим? Я не решаюсь спрашивать его. Выпить он ничего не принес нам сегодня, попросил прощения за это у каждого из нас отдельно. Ничего не сделаешь, сегодня он - наш гость, мы унаследовали от фабриканта бутылку ликера.