Всю вторую половину дня было спокойно; мы не видели никого из наших знакомых больше, ни Анатоля, ни Петьку, Гришу, Ваню, Сашу или школьного учителя Андрея. При наступлении рассвета появился только майор, с его пухленькой узбекской тенью и с еще кем-то - слава Богу, не мрачно-белокурым лейтенантом на костылях. Нет, маленький, краснощекий маленький парень в синем матросском костюме, 18 лет, из советского морского флота. Кажется, что они захватили Берлин также и с моря. У нас озер достаточно. Маленький матрос выглядит как школьник и улыбается мило в обе щеки, когда он спрашивает меня вполголоса о том, может ли он попросить меня кое о чем.
Пожалуйста! И я машу подойти к окну, все еще с запахом гари. Матрос просит тогда вежливо меня, очень по детски, все же, не могла ли бы я быть так любезна что бы найти ему девушку, но она должна было быть чистая и порядочная - и познакомить его с ней.
Я пристально смотрю на мальчика, стараюсь не выпалить смех. Все же, это круто. Теперь они требуют от побежденных объектов желания уже чистоты и порядочности и благородного характера! Еще бы требовали справку из полиции о поведении, прежде чем согласились ложиться для них! Но малыш смотрит с такой радостной надеждой, у него такая нежная кожа хорошего материнского ребенка, что я не могу злиться на него. Я отвечаю с сожалением, говоря ему, что я живу только с недавнего времени в этом доме, едва ли знаю людей, и не могу посоветовать ему, к сожалению, где хорошую, усердную девочку можно найти для него. Он огорченно принимает это к сведению. У него от сожаления вздрагивают мочки ушей, и я ему сочувствую. Но я знаю, что даже, по-видимому, самый мягкий русский внезапно может стать диким животным, если заденут его чувства. Только я хотела бы знать, почему я должна их все время утешать. Вероятно, потому что я здесь вокруг единственная, которая понимает их желания из-за языка.
Мой матрос ушел, после того, как потянул мне с благодарностью свою детскую лапу. Почему даже эти маленькие мальчики охотятся так прилежно за женственным? Дома они еще, пожалуй, ждали бы, хотя они сочетаются браком раньше, чем наши мужчины. Вероятно, хотят как раз эти солдатские мальчики, как и 16-летний Ваня, заслужить авторитет себе среди более старших приятелей тем, что считается действительные мужской заслугой.
Ну, с диким натиском первых дней это ничто. Добыча была краткой. И другие женщины, как я слышу, между тем также, как я, в твердых руках и являются табу. Об обеих выпивающих веселых сестрах вдова слышала, что допущены у них только офицеры, за это на них обижаются с более низким званием или совсем рядовые, когда они не допускаются в круг их кроватей. Вообще, каждый ищет небольшого праздника, принадлежащего ему, и готов платить за это. То, что у нас с едой плохо, они уже поняли. И язык хлеба, шпика и сельдей, их основных даров, всемирно понятен.
Майор принес мне все необходимое, я не могу сетовать. Под пальто он нес упаковки свечей и сигары для Паули. Узбек был тяжело нагружен, банками, которые выкладывал по очереди, молоко, банку мяса и куски соленого шпика; и замотанный в тряпке комок масла минимум 3 фунта, запачканный шерстяными волосками, которые вдова сразу же оборвала, и, когда мы думали, что это уже все, еще и наволочку, которая был наполнена большим количеством сахара, около 5 фунтов! Это княжеские дары. Господин Паули и вдова удивлялись.
Вдова побежала, чтобы разместить дары в кухонном шкафе. Господин Паули и майор закоптили друг друга по-дружески, и я присутствовала и размышляла. Это - новое положение дел. Тут уже никак нельзя утверждать, что майор меня насилует. Я полагаю, что мое единственного холодного слова хватит, и он уйдет и больше никогда не вернется. Итак, я добровольно к его услугам. Делаю ли я это из симпатии, из любовной потребности? Бог мой. Пока все эти мужчины вешаются на мне со своим мужскими желаниями на шею, вообще невозможно представить, что бы я могла тосковать еще раз в жизни по этим вещам. Делаю ли я это за шпик, масло, сахар, свечи, мясные консервы? Немного определеннее. Меня стесняло быть обязанной и истощать запасы вдовы. Я радуюсь, что я могу отдавать ей теперь, руками майора тоже кое-что. Я свободнее чувствую себя, таким образом, и ем с чистой совестью.
С другой стороны, я люблю майора, люблю его тем больше, чем меньше он хочет как мужчина. И много он не будет хотеть, я чувствую это. Лицо бледное. Рана на колене создает ему сложности. Вероятно, он ищет человеческое, женское общение больше, чем просто сексуальные. И я охотно даю это ему добровольно. За все эти последние дни, он - самый сносный мужчина и человек. Кроме того, я могу им управлять. Я бы не доверила бы себя Анатолю так сразу, хотя Анатоль был то же самый по отношению ко мне добродушный. Но он такой жадный на это, как бык! Невольно он бы задалбливал бы меня, просто от избытка силы. С майором, напротив, можно говорить. Но я еще, однако, не ответила на вопрос, должен ли я меня теперь считать себя проституткой, так как я живу практически от моего тела и отдаю его за продукты.
В то время как я пишу это, сначала нужно определить, почему такие нравственные сомнения, как будто бы профессия проститутки мне была бы так уж ненавистна. Все-таки старый, почтенный бизнес и достаточно распространенный до самых верхов, вплоть до наивысших кругов. Единственный только раз, однако, я разговаривала с такой женщиной; это значит с зарегистрированной официально в этой профессией женщиной. Это было на корабле в Средиземном море, где-то около африканского побережья; я встала очень рано и шаталась по палубе, в то время как еще матросы чистили ее. Женщина уже бодрствовала, мне неизвестно почему, и стояла, куря сигареты. Я становилась возле нее у лееров, она отреагировала. Она знала несколько фраз на английском, предложила сигарету из ее пачки и улыбнулась. Позже главный стюард поймал меня и сообщал мне с драматическим шепотом, и ужасным лицом. Я не видела ее потом больше, однако, все еще ее полное, приветливое женское лицо стояло передо мной. То, что называется этим словом - плохо!
Однако, могло ли мне понравиться морально, что я окажусь однажды тоже в этом бизнесе? Нет, никогда. Дела идут у меня против природы, оскорбляют мое самочувствие, разрушают мою гордость - и делают меня физически жалкой. У меня нет к этому необходимости. Я выйду из этого бизнеса, если я должна называть мое нынешнее поведение, таким образом, с огромной радостью, если я смогу зарабатывать свою еду опять другим, более приятным и лучше соответствующим моей гордости способом.
Около 22 часов майор разместил своего узбека за кухней в комнате. Снова дребезжат ножки боковой стойке кровати, револьвер висит внизу, все увенчивает солдатская шапка на спинке. Но свеча еще горит, и мы рассказываем про все. То есть, майор рассказывает, он сообщает мне о своих семейных обстоятельствах и выкладывает маленькие фото наружу из портмоне. Например, фото его матери, у которой дикие, раскосые черные глаза и белые волосы. Она с юга страны, где издавна сидели татары, и сочеталась браком с белокурым сибиряком. Внешне у майора есть многое от его матери. Теперь это существо становится более понятным мне, из-за этой северно-южной кровавой смеси: его нервность, поспешные изменения в настроении от огня до меланхолии, его лирические взлеты и внезапная хандра. Он был в браке, разведен давно, был, очевидно, трудный партнер, как он сам признается. У него нет детей. Это что-то очень редкое у русских. Я заметила это потому, что они спрашивали всегда одинаково, есть ли у меня дети, и по отношению к моему ответу покачивали головой с удивлением, комментируя, что у нас так немного детей и так много женщин без ребенка. Также про вдову, они не могут предположить, что у нее нет детей.
Майор, портрет очень привлекательной девочки со строгим пробором, дочь одного польского университетского профессора, у которого майор лежал прошлой зимой в квартире.
Когда майор спрашивает об моих семейных отношениях, я уклоняюсь, не могу говорить об этом. Он хочет знать тогда, какое у меня было школьное образование, слушает с почтением, когда я ему отвечаю про гимназию и специализацию по иностранным языкам и мои поездках вдоль и поперек Европы. Он говорит, признавая: "У тебя хорошая квалификация".
Он тогда удивляется, что все немецкие девочки так стройны и без жира – будто нас недокармливали. Он рисует себе тогда, как бы это было бы, если бы он меня взял с собой в Россию, если бы я была его жена, познакомилась бы с его родителями... Он обещает, что откормит меня там с цыпленком и сливками, так как перед войной у него действительно хорошо жили дома... Я позволяю ему прясть. Понятно, что мое "образование" - которое он меряет, конечно, по скромному масштабу русского, добавляет ко мне внимания, и делает меня в его глазах более желанной. Определенно отличие от наших немецких мужчин, для которых по моему опыту эрудиция ни в коем случае не повышает обаяние женщины. Наоборот, инстинктивно я всегда пытаюсь казаться немного глупее и менее компетентной по отношению к мужчинам, с тех пор, когда я узнала их ближе. Всегда немецкий мужчина хотел, что бы он был более умным, что бы он мог информировать свою хозяйку маленькой собачки. Советские ничего не знают о хозяйках маленьких собачек для приветливого дома. Образование высоко котируется там, такое редкое, к которому стремятся, потому что оно окружено государством сияющим нимбом. К этому добавляется, что знания там оправдываются, майор говорит, что я бы нашла бы определенно "квалифицированную работу" на его родине. Прекрасная возможность, ты желаешь добра, но вместе с тем я сыта этим раз и навсегда. У вас слишком много вечерних курсов. Я больше не люблю вечерние курсы. Я люблю вечера для себя.
Он снова пел, тихо, мелодично, я охотно слушаю. Он добросовестен, чистое существо, заинтересованный. Но далекий и чужой. Как мы стары западноевропейцы, но теперь только грязь под его сапогами.
Я только помню о ночи, что я спала глубоко и хорошо и даже видела сны; и что я утром рассказывала их, называя их "кино в голове", "картины перед закрытыми глазами", "не правильные вещи во сне". Русское слово "сны" я узнала от майора. Это такое слово, которое тоже отсутствует в солдатском словаре.
Когда майор уходил, около 6 часов в комнате узбека все было тихо. Он спросил меня с опаской и взволнованный, может что-то случилось с закрывшимся азиатом – может, потерял сознание или вообще - нападение и убийство? Вместе мы трясли щеколду, стучали в двери. Ничего, никакого звука: и все же мы видели, что внутри находился ключ. Так твердо никто не спит, даже азиат. Я пошла к вдове и прошептала ей наши опасения на ухо.
"А что", - зевнула вдова. "Он просто хочет остаться здесь и попробовать позже счастье у тебя, когда уйдет майор".
Господин Паули часто говорит о "женской интуиции" вдовы. В этом случае, однако, я не верю ей, и высмеиваю ее.
Наконец, исчезает майор, после того, как он неоднократно смотрел на свои наручные часы. (Русские часы, он доказал это мне сначала нашего знакомства посредством знака изготовления).
Едва ли он уходит, как кое-кто появляется в коридоре, выспавшемся.
Господин Узбек!
Он тяжело ступает на меня, рассматривая меня набухшими, теперь собственно хмурыми маленькими глазами, вытягивает из кармана пальто пару шелковых чулок, еще в бумажной упаковке, и говорит, в то время как протягивает их мне, на ломанном русском языке:
- Хочешь ты? Я давай их тебе. Понимай ты моя?
Ясно я понимаю, мой толстый любовник! Широко раскрываю главный вход и указываю ему, где дорога
- Вон туда, - говорю я ему по-немецки. Он понимает меня и уходит, посмотрев на меня еще раз с укоризненной, и засовывая чулки назад в сумку.
1:0 в пользу "женской интуиции"!
Ночью, от четверга, 3 мая, до пятницы, 4 мая.
Сразу после 3 часов, еще темно, я пишу в кровати, при свете свечи. Эту светлую роскошь я могу позволить себе, так как нас майор снабдил достаточно свечами.
Была в четверг снова суета в нашей квартире. Неожиданно 3 друга Анатоля заскочили, они сидели вокруг стола, болтали, курили, плевали, орал хриплый граммофон, который стоит все еще у нас, и позволял ненасытно рекламному диску фирмы одежды каркать. На мой вопрос про Анатоля - боязливо поставленный вопрос! - они пожимали плечами, объясняли, тем не менее, его возвращение возможно. Впрочем, пекарь опять появился в его белом халате и повторил его стереотипный вопрос, не знаю ли я, в обмене на большую муку, девушку для него.
Нет, я не знаю девушку для пекаря. Выпившие сестры ликования в твердых руках офицеров. 18-летняя Стинхен была хорошо спрятана на полу-чердаке. Обеих дочерей швейцара я больше не видел последние дни и слышала, что они переехали в другое месте. Из обеих продавщиц внизу в булочной одна прячется в чужом подвале. Другая сидит спрятанная, как вдова слышала, в комнате. Сдвинули большой шкаф перед дверью между смежными помещениями и заколотили окно наружу. Должно быть, очень красиво и мрачно для девушки. Еще осталась теоретически девушка, которая выглядит как молодой человек, 24 года и лесбиянка. Как мы слышали, она ускользала до сих пор от Ивана. Она бегает непрерывно в сером костюме, с ремнем и галстуком, мужская шляпа глубоко на лице. Волосы, которых и так не было, острижены еще короче. Таким образом, она выскальзывает от русских, которые ничего не знают о таких пограничных инцидентах.
Паули отпускает шутки об этой девушке, желает ее переквалифицировать, утверждает, что было бы прямо-таки хорошо, если бы она попалась крепкому Петьке, к примеру, в его лапищи. Вообще, мы постепенно начинаем принимать изнасилования с юмором, с юмором висельника.
У нас есть достаточно причин для этого. Вот и женщина с паршивой щекой, выполнила мое пророчество, ей следовало бы в него поверить. В эту первую половину дня, на самом деле, 2 парня выловили ее, когда она шла вверх по лестнице к соседям, и задернули ее в одну из покинутых квартир. Там она получала это дважды, или скорее разочек-с-половинкой, как она выразилась загадочно. Рассказывала, что один из парней указал на экзему и спросил: "Сифилис?" После чего эта овца, закачала головой от первого испуга и заверила, что нет, не сифилис. Вскоре после этого она сидела у нас, что бы отдышаться, ей нужно было перевести дух, прежде чем она смогла говорить, мы освежили ее чашкой с изобилием бургундского. Наконец, она отдохнула и ухмыльнулась: "И мне пришлось ждать этого целых 7 лет!" (Ровно столько она живет раздельно с ее мужем). Рассказала о квартире, в которую ее таскали: "Как там плохо пахнет внутри!"
Теперь паршивая усердно учит русский язык. Она купила словарь и делает себе выписки из него. Теперь она хочет узнать у меня как правильно произносить слова. У нее плотная экзема, после мази она выглядит как кусок сгнившей цветной капусты.
Теперь мы рассматриваем покинутые квартиры в качестве добычи, берем себе то, в чем мы нуждаемся, занимаются мелкой кражей продуктов. Таким образом, нашла в квартире рядом (которую они использовали в кухне как уборную) охапку брикетов, молоток и 2 банки с законсервированными вишнями. Мы живем хорошо и хорошо кормим также трутня Паули. Он аккуратно получил выпечку и шпика на лечение его болей.
Сразу, к вечеру, Анатоль вломился в нашу комнату. Неожиданно, почти уже забытый. У меня страх, и сердце в горле. Но Анатоль смеется, обнимает меня, очевидно, ничего не зная о майоре, Кажется, правильно, что он был откомандирован к штабу, так как он снабжает нас первоклассными сообщениями. Он сообщает о разрушенном городском центре Берлина, о советском знамени, которое порхает на руине рейхстага, а также на Бранденбургских воротах. Он был повсюду. Про Адольфа он ничего не может сказать, подтверждает самоубийство Геббельса с женщиной и всеми детьми. Он берется за граммофон, и под его кулаками крышка распадается немедленно на 5 кусков. И очень озадачено стоит Анатоль с салатом из досок.
Запутанные картины, иллюстрированные лоскуты воспоминаний, все смешивается в моем мозгу, ничего нельзя разделить. Снова вечером с большим количеством водки, снова ночь. Я прислушиваюсь боязливо наружу, вздрагивая при каждом звуке и каждом шаге. Я боялась, майор мог бы вклиниться; но он не пришел. Вероятно, мрачно-белокурый лейтенант, который знает также Анатоля, помешал его возвращению. Анатоль слышал кое-какие слухи о майоре, хотел знать, была ли я с ним... Я махнула рукой, утверждая, что мы только политически беседовали, чем он и довольствовался. Со своей стороны он заверил меня, что он не тронул еще ни одну девушку кроме меня в Берлине. Он выложил почту, которую он получил с родины. 14 писем, из этого 13 женских. Говорил, стыдливо улыбаясь, однако как само собой разумеющееся: "Да все меня любят".
Так как Анатоль был так неосторожен, что рассказал мне, что он должен был уехать уже в 3 часа ночи назад в новую квартиру в центре города, и что он больше не возвратится, я попыталась лишать его возможно большого времени в кровати. Я перебирала почту, спрашивал все что можно, позволял ему рассказывать, разъяснять мне карту Берлина, фронтовые удары. Я склоняла также их к питью водки, просила спеть, что они охотно делали, до тех пор, пока Анатоль не отделался от них. В кровати я произносила речи и говорила ему, после того, как он получил уже что хотел, что я устала, что у меня болит голова, и я нуждаюсь в спокойствии. Я читала ему моральные лекции и внушала ему, что не такой как остальные "хулиганы", а предупредительный, отточенный, деликатный мужчина. Я не заснула ни на минуту. Все-таки, наконец, наступило 3 часа, и Анатоль должен был уходить. Приветливое прощание, вздох облегчения, расслабление в членах. Он подержал меня еще некоторое время, и у меня было глупое чувство, что все мои действия выслежены разведчиками, и что в конце майору все доложат.
Больше никто не появился до сих пор. Снаружи кран поет. Теперь я хочу спать.
Ретроспективный взгляд на пятницу, 4 мая 1945 года.
Около 11 часов утра появился майор, он уже услышал, что Анатоль снова тут, и хотел узнать, была ли я с ним... Я ответила, что нет, он праздновал только здесь с его людьми и пил, был вынужден вернуться рано снова в центр. Он проглотил это. Мне на душе было отвратительно. Однако в конце они тут командуют. Что мне еще делать? Я - только добыча, и должна предоставить охотникам, то, что они хотят делать с добычей и решать, кому она достанется. Все же, я очень надеюсь, что Анатоль больше не вернется.
На этот раз майор принес всяческие сладости. Мы ели их к десерту, пока майор снова предлагал нам свои услуги. Он не знал, смеяться или сердиться, когда я рассказала ему об ассортименте чулок его узбека. Решился, наконец, на смех. Он обещал, к вечеру повторно зайти. Теперь я уже не знаю, смогу ли я управлять им, он должен быть у меня в 8, никогда не могут забыть, что они - господа.
К неприятности вдовы, едим господин Паули и я как молотильщики из амбаров. Мы намазываем себе масло толщиной в палец, транжирим сахар, хотим жирно-поджаренный картофель. Однако вдова считает у нас этот картофель во рту. Она совсем не неправа. Наш маленький запас исчезает. Пожалуй, корзинка стоит еще с изобилием картофеля в домашнем подвале; но нам не забрать. Домашние жители забаррикадировали в тихие часы утром между 5 и 7 доступ к домашнему подвалу: горой камней и обломков, баррикадой из стульев, матрасов, шкафов и рельс. Все с проволокой и веревками. Распутывание этого могло бы продолжаться часами. Ни у какого грабителя нет на это терпения. Все думают - разберут "потом" - причем, естественно, никто не знает, когда будет это "потом".