Среда, 6 июня 1945 года.
Снова вечер, я возвратилась домой как пешеходная машина. Снаружи течет дождь. Внутри, о, радость, вода из водопровода течет теперь и в моей мансардной квартире. Наполнила ванну водой на будущее. Пока трудоки упражнения с тяжелыми ведрами.
Снова рабочий день. Я разъезжала с Венгром для найма производственных помещений. Вначале мы были в ратуше, где венгр покупал документы, штемпель и подписи, которые должны свидетельствовать о его планах и о его безупречности. Я видела там странные фигуры: юных танцовщиков; еврейку, которая рассказывала об операции носа; пожилого мужчину с огненно-красной бородой ассирийца, художника "дегенеративных" картин. Они выползают из всех дыр; типы, каких мы не видели с давних пор.
Обсуждение с Ильзой и ее мужем после настоящего кофе в зернах: не поехать ли господину Р. в Москву? Там он будет иметь хорошее положение и хорошие деньги... Но Ильза защищается руками и ногами, если только он поедет один. Но он не хочет один. Он хочет по-прежнему дышать воздухом Запада, и надеется, что сможет участвовать в игре однажды снова, снова начнет старую мужскую игру вокруг денег и власти и больших машин.
Сегодня союзники ведут переговоры друг с другом. Радио выплевывает речи, прекрасные изречения, с которыми наши экс противники празднуют друг с другом. Я понимаю только, что мы не принимаемся сегодня в расчет. Я ничего не могу изменить в этом, я это должна проглотить; я хочу попытаться провести мой маленький корабль. Тяжелая работа, скудный хлеб – но, все же, старое солнце на небе. И, может быть, мое сердце еще опять заговорит. Все что у меня было в жизни, всегда было с лихвой!
Четверг, 7 июня 1945 года.
Сегодня у пешеходной машины был один день отпуска. Рано утром я пошла за зеленью. К сожалению, так оказалось, что я опоздала. К счастью, я получила 2 тарелки сушеных овощей, названных "проволочное заграждение", и пакет сухого картофеля. Я выдергала в палисадниках перед руинами сумку полную крапивы, собирала ее аристократическими, спасенными в багаже для противовоздушной обороны, дождевыми перчатками. С жадностью я проглотила зелень, выпила зеленый отвар, почувствовал себя посвежевшей. Вычислила, что у меня задержка более чем в 2 недели, и прошагала 7 домов, туда, где висит вывеска практикующего врача, хотя я никогда прежде не была там, и вовсе не знала, практикует ли она опять. Я увидела белокурую женщину, ненамного старше, чем я, сидевшую в продуваемом помещении. Вместо стекол она повесила старые рентгеновские снимки с чужими грудными клетками. Она не стала пускаться на болтовню, а начала с дела. "Нет", - сказала она после исследования: "Не отмечено ничего, все в порядке".
"Но у меня задержка. Что это значит?"
"Это сейчас так у многих. У меня тоже задержка. Это от плохого питания. Так тело экономит на кровотечении. Когда у вас снова нарастет на ребрах, тогда и цикл будет в порядке..."
Она запросила 10 ДМ, и я отдала их ей. Наконец я рискнула задать вопрос, были ли уже у нее оплодотворенные русскими женщины, которые просили бы о помощи.
"Это не тема для обсуждения", - сказала она горько и выпроводила.
Тихий вечер, как раз для меня. Порывы ветра проносятся через пустые оконные рамы, вращают пыль в комнате. Куда я денусь, если однажды владелец квартиры вернется домой? Во всяком случае, без моего наличия тут мансардная квартира давно бы была растащена. Чужая мебель горит лучше, чем своя.
Пятница, 8 июня 1945 года.
Снова отправилась в путь. Сегодня странное переживание: уже маршрут городской электрички был сдан в эксплуатацию для проб. Я увидела красные и желтые платформы, вскарабкалась вверх по лестнице, купила за 2 наших старых гроша билет и вошла. Внутри люди сидели так торжественно на скамьях. Немедленно 2 потеснились и уступили место мне. Это была поездка опьяняющая солнцем и пустынями обломков. Все мои трудоемкие, бесконечные пешеходные минуты пролетали мимо меня. Мне было жаль выходить так скоро. Поездка была так приятна, как подарок.
Сегодня сделали много. Вместе с Ильзой я сделала обзор для первого выпуска запланированного женского журнала. Только заголовки еще не определены; мы вместе ломали себе голову над этим. В любом случае каждое слово должно казаться в заголовке "новым".
Странно сказочный день, я видела людей и вещи как через вуаль. Обратный путь на израненных ногах, слабость от голода. У Ильзы теперь только лишь тарелка горохового супа из 2 суповых половников, чтобы растянуть запас. В меня смотрели пустые глаза голода. Завтра я хочу поискать снова крапиву. Я отметила по дороге уже каждое пятно зелени с этой целью.
Повсюду чувствуют страх за хлеб, за жизни, за работу, за зарплату, за будущий день. Горькое, горькое поражение.
Суббота, 9 июня 1945 года.
Снова день отдыха для меня. Мы договорившиеся, что пока у меня сложно с едой, я буду ходить эти 20 километров через день.
В магазине, где я зарегистрирована, я получал на карточки крупу и сахар; снова 2 или 3 трапезы гарантированны. Для этого я надергала моими руками в аристократических перчатках целую гору порослей крапивы, собрала так же и листья одуванчика.
Во второй половине дня я была впервые с немыслимых времен снова у парикмахера. Он вымыл фунт грязи из волос и уложил их волнами. Парикмахер появилась неизвестно откуда, и обосновалась в довольно разбитом салоне пропавшего коллеги, которого забрали в последнюю минуту в фолькштурм и семья которого должна была быть эвакуируема в Тюрингию. Зеркало еще невредимое, со смятой рамой и еще наполовину пригодное. Была слышна абсолютно стандартная во всем миру речь парикмахера: "Конечно, мадам, определенно, конечно, охотно, мадам..." Было странно слышать эти усердные обороты речи. "Мадам" - это в какой-то мере национальная валюта, монета, которая котируется среди своих. В этом мире мы сегодня только осколки и пыль от женщины.
Воскресенье, 10 июня 1945 года.
Радио сообщает, что военное управление русских прибывает в Берлин и что Российская зона будет в будущем до Баварии, Ганновера и Голштинии; что англичане получают Рейн и Рур и американцы Баварию. Запутанный мир, разрезанная страна. У нас мир уже месяц.
Созерцательная первая половина дня при солнце и музыке. Я читала Рильке, Гете, Гауптманна. Тяга к комфорту лежит в нашей природе.
Опять поход еще пустым, немым Берлином в Шарлоттенбург, где мы снова сидели вместе и консультировались. Новый мужчина, специалист по печати, добавился к нам. По его мнению, не имеет смысла скупать бумагу в начале. Тот, кого есть бумага, придерживает ее, даже прячет, так как боится изъятия. А если он и пожелает продать, то нет транспортных средств, помещения отсутствуют, до тех пор, пока печатание не начнется. Наш автопарк сегодня составляет только 2 велосипеда, что впрочем, больше чем самое большое предприятие сегодня имеет. Специалист по печати считает, что все зависит от обстоятельств, прежде всего, лицензии от органов власти, которую нужно получить. Инженер сделал уже круг по всем возможным немецким и русским учреждениям, он сообщал с некоторой долей подавленности обо всех этих надеждах, которые он там пожинал. Только венгр изобилует оптимизмом. Хитрая собака он, определенно. Когда я упомянула в ходе беседы, что в подвале моего более раннего работодателя стоит еще ящик полный фотографиями кавалеров рыцарского креста в рамках, он немедленно очнулся: "Картины? Застекленные?"
-Да, правильно в рамках и застекленные.
"Мы заберем стекло", - приказал он. У него есть уже служебные помещения где-то, естественно, без стекол, как большинство помещений в Берлине. Ну, по мне так, если он хочет, то пусть решаться на вторжение. Я охотно постою на шухере. Но возможно там уже все забрали.
На обратном пути я посетила Гизелу. Опять белокурая Герта лежала больной на диване, на этот раз, тем не менее, не красная, а с белоснежным лицом. Она имела, как Гизела говорит, выкидыш. Я дальше не спрашивала. Дала только каждой из 3 девочек по одной из конфет, которые наш венгр дал мне "в благодарность за тонкий стеклянный намек" на обратный путь. С начинкой из мокко, очень хорошие. Нужно было видеть, как судорожно сжатые, отравленные лица девочек осветлялись, когда они пробовали сладкую начинку конфет.
Говорила с Гизелой о наших планах по издательству. Как только из нашего плана начнет хоть что-то получаться, Гизела могла бы присоединиться. Она смотрела скептически. Она не может представить себе, что мы сможем оформлять разрешение на печатные произведения в нашей стране. Она сказала, что только газеты в московском стиле будут позволены, и это не в наших силах. Я заметила, что она стесняется произносить слово Бог передо мной; но все же, она имела ввиду именно его. Я убеждена, что она молится и это дает ей силу. Ест она не больше чем я. Ее глаза глубоко впали. Но ее глаза светятся, в то время, как мои пусты. Нельзя себе сейчас ничем помочь. Но все же, простое наличие других голодающих вокруг меня, заставляет меня держаться.
Понедельник, 11 июня 1945 года.
Снова один день для себя. Я была в полиции и пыталась получать какое-либо официальное разрешение на эксплуатацию покинутого сада, который лежит за выгоревшим домом профессора К., хорошего знакомого из прошлого времени. Я представила письмо старого господина, которое он послал мне еще в марте из его бранденбургского убежища и где он просил меня, чтобы я смотрела за его садом. Посылали меня от Понтия к Пилату. Никто не отвечал. Всюду спертый воздух и маленькие перебранки в обшитых картоном темных офисных помещениях. Ничто не изменилось.
По дороге я надергала крапивы. Я была очень слаба, жир отсутствует. Все время бегающие пятна перед глазами и чувство взвешенности. Уже эта запись – и это теперь усилие, - это мне, однако, утешение в моем одиночестве, что-то вроде беседы. Вдова рассказала мне о своих диких мечтах о русском, о котором она грезит все еще. У меня их нет, все выплюнула на бумагу.
Плохо идут дела с картофелем. Вручили нам рационы уже до конца июля, в принудительном порядке, мы должны были забирать их. Потому что они начали портиться. Запах в кухне едва ли можно выдерживать; все же, на балконе, я боюсь, они еще быстрее сгниют. Чем же жить в июле? Газовая плита печалит меня. Если давление газа достаточно, то щелкает в трубе как от выстрелов. И электрическая электроплитка больше не работает.
Я должна охранять хлеб от меня самой. Был уже съедено около 100 граммов от завтрашнего рацион заранее, Этого нельзя позволить.
Вторник, 12 июня 1945 года.
Снова поход в Шарлоттенбург. С быстрыми поездками по железной дороге покончено. Сразу же после первых попыток что-то испортилось: дорога снова стоит. У нас отличное управление. Теперь наши проекты и предложения должны подаваться во все возможные ответственные учреждения.
Новый опыт достался мне по дороге. С лужайки трупы убирали с целью погребения на кладбище. Труп лежал уже на мусоре. Глинистый, продолговатый узелок в парусине. Выкапывающий мужчина, пожилое гражданское лицо, утирал с себя пот рукавами рубашки и обмахивался веером своей шапки. Впервые я ощутила, как человеческая падаль пахнет. Во всех возможных описаниях я находила выражение "сладковатый трупный запах". Я нахожу имя прилагательное "сладковатый" неточным и не достаточным ни в коем случае. Этот дух вовсе не кажется мне запахом; скорее как какое-то ликование, вязкий, как воздушная каша, туман, который накапливается перед лицом и в ноздрях; слишком заплесневелый и плотный, чтобы вдыхаться. Оно захватывает дух. Это отталкивает тебя как кулаками.
Вообще, Берлин теперь очень плохо пахнет. Тиф идет из Рура. Это сильно пугает господина Паули. И паршивая подхватила, как я слышал вечером, она лежит в каком-то тифозном бараке. Всюду летают кучи заразного мусора. Как живые чудовища! Каждая крошка грязи - это гудящий, кишащий черным цветом шар.
Вдова слышала, что-то, что сейчас в Берлине: "Это наказание нас голодом за то, что несколько Вервольфов (примечание: партизаны) стреляли в эти дни в русских".
Я не верю в это. В наших местах больше не видно, вообще, русских, так что нет никакой добычи для Вервольфа. Я не знаю, куда Иваны делись. Вдова утверждает, что один из двух, что остались в нашем доме, по-прежнему навещает веселую сестру Ане с симпатичным маленьким сыном. Кто знает, чем это кончится. Я вижу белую глотку Ани, разрезанную возле диванной спинки.
(В конце июня по краю неразборчиво написано: Не Аню и не глотку, но Ингу, на 2 дома дальше, после ночи пьянки с четырьмя неизвестными, до сих пор не обнаруженными, утром с расколотым черепом найдена. Убили – пустой конечно - пивной бутылкой. Определено не от злости или кровожадности, а просто, вероятно, в споре о последовательности. Или эта Инга смеялась над ее посетителями. Пьяные русские опасны, они свирепеют и дерутся даже между собой если возбуждены).
Среда, 13 июня 1945 года.
День для меня. Я искала крапиву вместе с вдовой. Мы забрели в разрушенный, одичавший сад профессора. Даже если бы я получил официальное разрешение на пользование садом – то было бы слишком поздно. Чужие руки помяли все ветви вишневого дерева и сорвали едва только пожелтевшие вишни. Здесь ничего не созреет, голодные пожинают раньше.
Холод, шторм и дождь. Впервые трамвай снова ехал по нашей улице. Я тоже поехала, вошла, только чтобы поехать, однако, обдумывая по дороге, я решила поехать к ратуше и узнать, заплатят ли за нашу работу у русских, за ту неделю на заводской территории. Действительно я нашла мое имя в списке; аккуратно каждый рабочий день был отмечен, для меня и для других женщин. Даже для налогов были зарегистрированы. Насчитано и я получу 56 ДМ - разумеется, когда будут снова деньги в городской казне. Служащий попросил меня, чтобы я осведомилась еще раз на следующей неделе.
В то время как я ждала на ветру под дождем обратного трамвая, я говорила с парой беженцев. Мужчина и женщина в пути уже 18 дней. Они прибыли из Республики Чехии, сообщение плохое. "Чехи снимают рубашки с немцев у границы и бьют их арапником". И на это женщина, устало: "Мы не можем сетовать. Мы даже хотели этого". Все восточные улицы кишат беженцами.
По пути домой я видела, как люди из кино выходят. Я вышла, пошла на следующий сеанс в довольно пустой зал. Русский фильм с заголовком В 6 вечера после Войны. Странное чувство сидеть после всего перенесенного и снова в кино.
Среди публики были солдаты наряду с дюжиной немцев, детьми преимущественно. Никаких женщин; они еще не опасаются темноты в любой форме. Впрочем, никто из мужчин вокруг нас не заботился о гражданских, все смотрели на экран, усердно смеялись. Я впитывала фильм. Он изобиловал сильными жизнью типами: широкими девушками, здоровыми мужчинами. Звуковой фильм, он шел на русском языке, я понимала, так как он снимался для простых людей. Наконец они показывал как хэппи-энд фейерверк победы над башнями Москвы. При этом он должен был наступить уже в 1944. Наши, все же, не рисковали таким, вопреки всем победным фанфарам.
Снова наша немецкая беда гнетет меня. Пришла глубоко печальная из кино и помогала себе тем, что дает мне огонь жизненного инстинкта. Кусочек Шекспира из моей Парижской записной книжки, когда я прочитала Освальда Шпенглера и была огорчена его мыслями о закате запада: "Сказка, рассказанная идиотом, полна звуков и ярости и ничего не значит". 2 проигранных мировых войны сидят у нас дьявольски глубоко в костях.
Четверг, 14 июня 1945 года.
Снова поход в Шарлоттенбурге. Скорее бы пришло время, когда заработает наше предприятие, и я бы получила рабочую карточку II, с 500 граммов хлеба в день, чтобы я смогла оставлять хоть что-то из этого на вечер. Пока я жертвую 6 ржаными булочками, которые я получаю каждое утро, всегда только ради моего завтрака. То есть, 2 я беру еще на дорогу, и если бы я не ела их в двух пунктах отдыха, которые я позволяю себе, то я бы выбилась из сил. Картофель продолжает портиться. Я должна отсортировывать его снова, кучка тает угрожающе.
В коридоре у инженера стояли сегодня дюжины телефонных аппаратов. Во всех домах они собираются их теперь; это значит, для русских. Берлин без телефонов! Кажется, что мы должны стать снова пещерными людьми.
Вечером что-то хорошее: наконец, я получила в нашем угловом магазине за 2 декады, 20 дней, подлежащий уплате жирный рацион 20 раз по 7, сразу 140 граммов подсолнечного масла. Благоговейно я несу бутылочку, которую я носила при себе напрасно всю неделю, домой. Теперь в моей кухне пахнет, как в Московской "Столовой" - ресторане для простого народа.
Пятница, 15 июня 1945 года.
Принесла утром мои 6 дневных булочек. Они влажны и темны, этого раньше не было. Покупать хлеб, я больше не решаюсь, чтобы не съесть до следующего дня.
Сегодня было вторжение в подвал моего бывшего подателя хлеба. Венгр, инженер и я смошенничали и тайком пробрались в дом. Мы уже взломали ящик, который стоял неприкосновенным в чулане, когда наверху на лестнице в подвал жена нашего бывшего доверенного лица показалась, которая проживает все еще здесь. Я, заикаясь, объяснила, что мы тут делами и документами, которые лежат еще здесь. Оба мужчины совсем съежились за ящиком. Мы разбивали рамы картин, вырывали картины - фотографии с подписью молодых кавалеров рыцарского креста - и складывали стекло. Мы принесли упаковочную бумагу. Незаметно мы могли убежать через задний вход. Мне ничего не будет, если на вторжение кто-то прибудет. У меня есть камера и аксессуары, за которыми по требованию хозяина я должна следить. Что такое напротив несколько стекол? Мы закончили с нашим грабежом, как быстро мы смогли. Каждый тащил тяжелую стопку стекол в мою квартиру, где оба мужчины оставили наши ценные фирменные велосипеды. Я получила 4 стекла в виде награды, что бы застеклить окно моей мансардной квартиры, если бы я имел замазку.
Я посматривала вечером довольно произвольно собранную библиотеку владельца квартиры. Наткнулась на том драм Эсхила, и обнаруживал там жалобу перса. С ее криками боли побежденных она подходила хорошо нашему поражению - и вовсе не подходила, тем не менее. Наша немецкая беда имеет привкус отвращения, болезни и безумия, не сравнивается ни с чем историческим. Только что репортаж о концлагере снова был по радио. Самое ужасное - это при всем при том - это порядок и экономия: все же, Эсхил не знал про миллионы человек в виде удобрение, начинки для матрасов, жидкого мыла.