Внезапно в комнате появляется Анатоль, комната наполняется реальностью мужчины. За ним бежит рысью солдат с кухонной посудой, с изобилием водки и круглого, тёмного хлеба под мышкой. Мужчины очень уверены, все в отличном откормленном состоянии, упругие и плотные, в чистых, практически целых формах, с широкими движениями. Они плюют в комнате, сбрасывают со своих длинных мундштуков сигареты на месте, растирают рыбьи кости от сельди, упавшие со стола на ковер и разваливаются широко в креслах.
Анатоль сообщает, что фронт проходит теперь у канала ландвера, и я подумала о пустом, старом Зинзанге: "Трупы лежат в канале ландвера..."
Теперь много трупов будут лежать там. Анатоль утверждает, что в течение последних дней, 130 немецких генералов сдались. Он выкладывает карту Берлина в целлофане из сумки, показывает нам на линию фронта. Это очень точная карта, надписанная по-русски. Смешанное чувство, когда я прошу показать Анатоля то место, где находится наш дом.
Итак, в субботу, 28 апреля 1945, фронт возле канале ландвера. Теперь, когда я это записываю, вторник, 1 мая. Это про нас играет орган. Маслянисто гремят русские авиационные двигатели. Там за школой - органы Сталина, как русские нежно называют их, "Катюша", упомянутые в особенной солдатской песне, не раз воспетые. Катюши ревут резким волчьим воем. Они не выглядят особенно, и просто - ряды стоящих прямо решеток из тонких труб. Все же, они ревут, воют, визжат, так что это почти нам разрывает уши, если мы, находимся недалеко от них. При этом они выплевывают связки языков огня.
При их реве я стояла сегодня утром в очереди за водой. Небо было облачно-кроваво. Центр курится и дымится. Необходимость в воде доводит нас до ручки. Отовсюду люди прибывают сюда ползком, жалкие, грязные гражданские лица, женщины с серыми лицами, старые преимущественно, так как молодые спрятались. Мужчины с бородами, щетины, белые лоскуты капитуляции через плечо - так они стоят и смотрят, как солдаты накачивают ведра для лошадей. Так как у армии есть в любое время преимущество в воде, то это само собой разумеется. Поэтому никаких споров.
Вокруг на садово-огородных участках - бивак под деревьями в цветах. Орудия наехавшие на грядки. Перед садовыми домиками спят русские. Другие кормят лошадей, которые нашли убежище в садовых домиках. С удивлением мы видим много девочек-солдаток в гимнастерках и в беретах со звездой, очевидно, членов регулярной армии, большей частью юных, маленьких, твердых и гладко причесанных. В кадках они стирают белье. Рубашки и женские рубашки танцуют развешанные как полотна. И об этом вдали ревут органы, и черный чад стоит как стена в небе.
Так было вчера, так и сегодня. Сегодня я натолкнулась на обратном пути на господина Гольца, верящего в партию до самого конца. Теперь он приспособился. Он дал мне маленькую тетрадь, немецко-русский солдатский словарь, сказал, что он мог взять их еще больше. Я уже изучила его. Масса очень полезных слов - таких как шпик, мука, соль. Другие важные слова как "страх" и "подвал" отсутствуют. Также слово "мертвый", в котором я не нуждалась тогда в моей поездке, и которое отсутствует у меня моем словарном запасе. Я обычно заменяю это на вполне понятное "испорченный", которое подходит для много еще чего другого (прим. - изнасилование). В этом словаре есть выражения, которые нам не нужны при всем желании их применить, типа – "руки вверх!" и "стоять!". Самое большее, что могло бы произойти, это когда к нам бы обратились с ними.
Теперь снова, к субботе 28 апреля, вечер. До 20 часов Петька был с нами. Что-то служебное отзывало этих 3 парней. Петька пробурчал что-то про скорый повторный приход, но так, что бы старший лейтенант не услышал этого. При этом он выжимал мне снова пальцы и пыталась смотреть мне в глаза.
Впрочем, как странно незначительно действие звезд офицера на команду. Я была разочарована. Никто не чувствовал себя обеспокоенным в своем уюте рангом Анатоля. Анатоль сидел также очень мирно, смеялся и болтал с другими, подавал им наполненные стаканы и позволял забирать кухонную посуду. Мне как то страшновато за мое табу. Принятая у нас прусская военная иерархия, очевидно, не работает здесь. Украшенные звездами не происходят ни из какого особого социального слоя, и ни в коем случае, не выглядят соответствующими этому происхождению и соответствующим образованию. У них нет особенного кодекса чести и никакого другого отношения к женщинам. Западноевропейские традиции благородства и любезности вовсе не задели Россию.
Насколько я знаю, никаких турниров, никаким миннезингеров, никаких трубадуров. Откуда они должны все это иметь? Они все из крестьянских мальчиков. Также и Анатоль один из них. Хотя мой русский язык недостаточен, из-за ограниченного подбора слов и речевых навыков, но я смогла бы определить профессию или уровень образование. Я не могла говорить о литературе или искусстве еще пока не с кем. Все же, я чувствую, что эти парни при всей своей громкости внутри неопасны для меня, что это простые, неизбалованные мужчины, дети народа.
Все-таки Анатоль – особый, изобильно сочный мужчина в 2 полцентнера. Вероятно, действует вес, если звезды лейтенанта отказывают. Мое решение, во всяком случае, не поколебалось. Анатоль ведёт, как комета хвост, молодых людей за собой, мальчишек-солдат, которые нашли убежище все вместе в этой покинутой квартире. Правильный ребенок в том числе; маленькое лицо, строгий, собранный взгляд черных глаз - Ваня, 16 лет. Вдова тянет меня в сторону и шепчется, тот это может быть он, с той ночи на лестничной площадке – у него такое же маленькое, гладкое лицо, и такое же тонкое тело. Однако, Ваня не даёт никаких знаков для распознавания, да и, пожалуй, не имел причины, так как он не видел женщину, которую он брал с неуклюжим видом мальчика, только чувствовал. Все же мне кажется, как если бы он знал, кто она; так как он слышал ее голос, вдова рассказала мне, как она плакала и попросила. Во всяком случае, Ваня следует за вдовой как маленькая собачка, приносит ей свежие стаканы сюда и моет использованные.
Я пила этим вечером много, хотелось пить много, напиться, что мне удалось. Поэтому пробелы в памяти. Я нашла Анатоля рядом со мной, его оружие и вещи вокруг кровати расшвыряны... Много кнопок и сумок... Любезный по-детски... Но как бык, бык... Я думала, что являюсь бесчувственной потрясённой куклой, деревяшкой...
Внезапно кто-то появился в темной комнате, и начал сверкать карманный фонарь. Анатоль прикрикнул сурово, угрожает кулаками, и тот исчезает... Или я грезила об этом?
На рассвете Анатоль стоял в комнате, в то время как лучи красного цвета ворвалась в комнату и вздрогнули о желтые обои. Слышим, как Катюши ревут, между тем Анатоль вытягивает руки и говорит: "Петух поёт", услышав, как запел кран. И действительно слышно, как кран, при отсутствии канонады каркает внизу.
Когда Анатоль ушел, я встала немедленно, умылась в ванной скудными остатками водным, ободрала стол, смела остатки, хвосты сельди, навоз, свернула ковер и отправила его вверх на шкаф. Посмотрела в боковую комнату вдовы, поправила накидку на диване в закутке ее субквартиранта, и нашла обоих храпящими. Свистело из-под ледяных лоскутов картонной крышки в окнах. Я чувствовала себя освеженной и отдохнувшей за 5 часов глубокого сна. Небольшая боль в волосах; но не больше.
Я подсчитала, что было воскресенье, 29 апреля. Но воскресенье - это такое слово для гражданского лица, в настоящее время бессмысленное. У фронта нет воскресенья.
Воскресенье, 29 апреля 1945 года, оглянувшийся назад.
Ранний день был наполнен щелчками кнутов - выстрелами винтовок. Внизу отъезжали грузовые автомобили, подкатывались грузового автомобиля. Суровые приказы, ржание и дребезжание цепей. Походная кухня посылает свой дым через наше кухонное окно без стекол. Наша плита, с досками от бочек и досками так дымит, что глаза слезятся.
Вся в дыму, вдова спрашивает меня:
- Скажи, нет ли у тебя страха?
- Ты имеешь в виду, перед русским? Нет уже. Я думаю, это из-за Анатоля. Такой набивший брюхо, здоровый бык. Он у меня с ладони ест.
И если он тебе ребенка сделает? - говорит вдова и прочищает огонь в плите.
Ах, вот что! Да, это висит над нами всеми. До сих пор, однако, я волновалась незначительно. Почему, собственно? Я пытаюсь объяснять это вдове. Есть такая пословица, которую я слышал однажды: "На большой дороге не растет трава".
И, так как вдова не признает это в применении к этому случаю: "Я не знаю, у меня есть уверенное чувство, как будто это не может случиться со мной. Как будто я могу просто проигнорировать, физически, запереть себя от этого потому, что это крайне нежелательно".
И это не признает вдова. Ее муж был аптекарем, она ориентируется. Она говорит, что она не имеет под рукой, к сожалению, в ее хорошо-оснащенной аптечке средств для таких случаев, ничего, что может помочь, чем я могла бы защититься.
"А ты сама?"- я спрашиваю.
Тогда она бежит к своей сумочке, которая лежит на кухонном шкафе, выкапывает свое удостоверение личности и подает его мне, причем она указывает на дату рождения, выглядя, таким образом, как если бы она обнажалась передо мной. Действительно ей будет еще в этом году 50, я оценила бы ее младше на полудюжину лет.
- Я освобождена, по крайней мере, от этой заботы - полагает она.
И потом:
- Ну, все равно. Теперь мы должны настраиваться на то, что все будет как будет.
Она кивает решительно, доливая солодовое кофе в наконец-то закипевшую воду. Я стою, руки вдоль тела, чувствую себя очень глупо. Однако, я по-прежнему убеждена, что я могу преградить этому дорогу, этой беде, простым моим голым нежеланием.
Странно, почему мужчины сначала всегда спрашивают: "Есть ли у тебя мужчина?"
Что нужно отвечать в этом случае? Если сказать нет, то они будут приставать. Если сказать да, то получишь вечные расспросы: "Где он? Осталась ли он на стороне Сталина?" (Многие из наших боролись на стороне Сталина, и несут, поэтому особенную медаль в ленте). Если имеется в наличии живой мужчина, которого можно продемонстрировать им (как это делает вдова с господином Паули, хотя он - только ее субквартирант и ничего больше), то они отступают только однажды. Безразлично им, они получают, что хотят, они так же берут женщин в браке. Но это труднее для них, нужно убрать супруга с дороги, его выпроваживают, запирают или что-то в том роде. Не от страха. Они уже заметили, что здесь так легко никакой супруг не взрывается. Но он просто мешает им.
Впрочем, я не знала бы, как я должна была бы отвечать на этот о моем мужчине, даже если бы я желала быть честной. Без войны мы были бы давно в браке с Гердом. Когда Герд получал, однако, повестку, он больше не хотел. "Военных сирот производить на свет? Нет, не принимается в расчет, я знаю, что происходит". Так оставалось до сегодняшнего дня. И все же мы чувствуем себя так же скрепленными как окольцованные. Только что я ничего больше не слышала о нем уже 9 недель; последняя почта прибыла от линии Зигфрида. Я не знаю больше, как он выглядит. Все фотографии я сама уничтожила, включая единственную оставшуюся в моей сумочке, из-за формы. Мне страшно, хотя он всего лишь только унтер-офицер. Во всем доме удалили все, что напоминает о солдате и могло бы возбуждать русских. И каждый сжигает книги. По крайней мере, они дают нам еще тепло и суп, в то время как они исчезают в дыму.
Не успели мы употребить наше солодовое кофе с бутербродами с маслом, как прибыла дружина Анатоля, для которой мы - вид ресторана - только, что гости приносят сами корм. Хороший тип на этот раз на этот раз, лучший, из тех, что я видела до сих пор: Андрей, фельдфебель, по профессии школьный учитель. Тонкий череп, синий как лед взгляд, тихий и умный. Первая политическая беседа. Это не настолько трудно, как можно было подумать, так как все эти политические и экономические слова очень похоже - это иностранные слова. Андрей - ортодоксальный марксист. Он не винит Гитлера лично в войне, а капитализм, который породил Гитлера и тонны оружия. Он полагает, что немецкая и русская экономики дополняют друг друга, что Германия, построенная по социалистическим принципам, стала бы натуральным партнером России. Эта беседа принесла мне пользу, несмотря на предмет обсуждения, которым я не настолько владел как Андрей. Очень просто, один из них обращалась со мной как с равноценной собеседницей, при этом меня не ощупывал меня глазами, как кусок женщины, и даже не смотрел на меня, как до сих пор все другие.
В наших комнатах все утро кто-то приходил и уходил. Андрей сидел на диване и писал отчет. До тех пор пока он там, мы чувствуем себя уверенными. Он принес русскую армейскую газету, я расшифровывал знакомые имена Берлинских районов.
Чувство полного открытого бытия наполняет нас всегда и постоянно. Если мы одни, то каждый звук, каждый шаг пугает нас. Вдова теснится возле кровати господина Паули, в то время как я пишу это. Часами мы сидим в темной, ледяной комнате. Мы принадлежим Ивану все сверху до низу. Почти; так как есть еще в нашем блоке незамеченные члены семей, которые живут с пятницы в подвале. Наши мужчины, так кажется мне, должны чувствовать себя еще грязнее, чем мы, испачканные женщины. В очереди за водой женщина рассказывала, как в ее подвале сосед кричал на нее, когда ее выдергивали Иваны: "Да иди те же! Вы же подвергаете опасности нас всех!"
Маленькая иллюстрация к закату Запада.
Снова и снова мне противна моя собственная кожа. Я не могу трогать себя и смотреть едва ли. Вспомнила, как мать рассказала часто о маленьком ребенке, которым я когда то. Ребенок знает, как им гордятся родители. И когда отец уходил в 1916 солдатом, он приказал на вокзале при прощании матери, что бы она не забывала надевать мне чепчик, прежде чем выводить меня на солнце. Лилейные шея и лицо должны были оставаться такими как есть, как это было тогда в моде, и что стремились поддерживать у дочерей. Такая большая любовь, такое большое количество издержек с чепчиками, термометрами для ванны и вечерней молитвой для грязи, в которой я нахожусь теперь.
Теперь назад, к воскресенью. Вспоминать сложно, все идет так запутано кувырком. Около 10 ч. были вместе все наши постоянные посетители: Андрей, Петька, Гриша, Саша, также маленький Ваня, который мыл нам снова посуду на кухне. Они ели, пили и болтали. Однажды Ваня сказал мне, с очень серьезным детским лицом: "Мы люди все злые. И я плохой, потому что вокруг – зло".
Анатоль появлялась, таща проигрыватель, я не знаю, откуда. Два его попутчика следовали за ним с дисками. И теперь они запускают одни и те же снова и снова, после того, как они пробовали большинство диски и отвергли, Лоэнгрина, или Девятую, Брамса или Сметану? Они играют рекламный диск текстильной фирме C. & A. в Spittelmarkt который дарили, если покупали больший кусок ткани:
- Идите в C. & A., там продаются прекрасные вещи... - так далее, в такт фокстрота. И Иваны это напевают в лучшем настроении, и тут я соглашаюсь с ними.
Уже водка вращается снова вокруг стола. Анатоль кидает свои жадные взгляды, которые я уже знаю, и вытесняет, наконец, всю компанию под довольно прозрачным предлогом. Так же, не имея ключа от двери, Анатоль придвигает кресло с подголовником. Я опять должна пойти на это. И то, что я обсудила рано поутру с вдовой у огня плиты, делает меня неподвижной как деревяшку. Я концентрируюсь закрытыми глазами на избежание нежелательного.
Он снова отодвигает кресло, когда вдова с суповой миской жаждет доступа. Когда вдова и я уже сидим за столом, господин Паули прибывает, прихрамывая из своей комнаты, причесанный, побритый и наманикюренный, в шелковом домашнем халате... Анатоль лежит на кровати, его усталые ноги свисают вниз, черные локоны спутаны. Он спит и спит легко дыша.
Анатоль спал как ребенок 3 часа, с нами с 3 врагами. Даже если он спит, мы чувствуем себя надежнее, чем одни, он - наша стена. Револьвер у него на боковом ремне.
Снаружи между тем война, центр курится, хлещут выстрелы.
Вдова несет бутылку бургундского, которое я захватила в при разграблении магазина, и наливает нам в кофейные чашки, на случай, если русские ворвутся. Мы говорим совсем тихо друг с другом, чтобы не разбудить Анатоля. Это благотворно действует на нас, снова быть вежливыми и любезными друг с другом, мы пользуемся затишьем. Душа отдыхает.
Около 16 часов проснулся Анатоль и убежал сломя голову по своим служебными обязательствами. Несколько позже снаружи у главного входа грохот. Дрожь, мое сердце выбивается из такта. Слава Богу, это всего лишь Андрей, школьный учитель с синим ледяным взглядом. Мы освещаем его, и вдова облегчено бросается ему на шею. Он улыбается в ответ.
Хорошая беседа с ним, на этот раз не о политике, а о человечности. Андрей скорее видит приятеля во мне, а не тело женщины. Он - фанатик, его глаза очень далеки, в то время как он говорит. Он уверен в непогрешимости своих догм.
Теперь я раздумываю довольно часто над тем, является ли мое немногое знание русского счастьем или бедой для меня. С одной стороны, у меня есть надежность, которая отсутствует у других. То, чем для них эти грубые звериные звуки, негуманные крики являются, мне, все же, кажется понятным мелодичным языком Пушкина и Толстого. Хотя я боюсь, страх, страх (с появлением Анатоля ослабевший немного); но, все же, я говорю с ними различая как людей, отличаю самых дурные от сносных, понимаю их мечтания, и их взгляд на происходящие. В первый раз я чувствую также мое преимущество. Немногие в этом городе смогут говорить с ними; они не видели их березы и деревни и крестьян в лубяных сандалиях и поспешные новостройки, которыми они гордятся - и теперь такими как я, землей под их солдатскими сапогами. С дрогой стороны те, которые не понимают ни слова, им легче от этого. Они остаются чуждыми этим мужчинам, могут возводить между собой пропасть и внушать себе, они как бы и не люди, только дичь, только скот. Я не могу этого. Я знаю, что они - люди как и мы; конечно, как кажется мне, на более низкой степени развития, чем более старый народ, они ближе к истокам, чем мы. Тевтонцы, пожалуй, вели себя так, похоже, когда они захватили Рим и брали себе приятно надушенных, искусно завитых, побежденных римлянок с педикюром. Причем бытие победившего - это непременно как красный перец на мясе.
Было примерно 18 ч., когда раздался этот внезапный крик на лестничной клетке. Как раз напротив нашей двери: - "Подвалы ограблены!"
Андрей, на нашем диване сидя, кивает. Он советует нам посмотреть наши вещи.
Внизу хаос: разбитые дощатые перегородки, оборванные замки, растоптанные вскрытые чемоданы. Мы спотыкаемся на чужом хламе, топчем белье, которое лежит еще чистое. Огрызком свечи мы светим в наш угол, хватаем то и это, полотенца, куски шпика. Вдова горюет, ее большой чемодан исчез, в который она положила ее лучшие предметы одежды. Она высыпает все в какой-либо чужой, раскрытый чемодан на ходу и берется за дело, собирая некоторые остальные собственные пожитки. Руками она копает засыпанную мукой землю, она пылится прямо в чемодан. Слева и справа соседи то же копают. Слышатся резкие восклицания и стоны. Пружины кружатся по воздуху, пахнет пролитым вином и грязью.