Наверх. Мы таскаем наш хлам. Андрей чувствует очевидную неловкость из-за грабежа. Он утешает нас, говорит, это было, вероятно, все только раскрыто и разбросано, но не украдено; так как взламывающие искали определенно только алкоголь. Ваня, ребенок, между тем прибыл снова, обещает вдове с серьезным взглядом черных глазах, наполовину по-немецки, наполовину по-русски, что он останется с нами до тех пор пока все не найдется, что ранее принадлежало нам.
Вдова плачет, она вспоминает, снова и снова всхлипнув, об отдельных вещах из ее чемодана; хороший костюм, вязаную одежду, хорошие ботинки. Также я глубоко поражена. Мы бесправны, добыча, земля. Наша ярость падает на Адольфа. Боязливые вопросы: Где стоит фронт? Когда будет мир?
В то время как мы шепчемся у кровати господина Паули, в которую он снова удалилась после обеда, Андрей собрал рядом военный совет вокруг стола из красного дерева. Внезапно все оконные створки взлетают, шум на всю комнату, щелчок, меня закружило к противоположной стене. Крошки, известковое облако в комнате, снаружи падает стена... Как мы узнавали полчаса позже от соседей, немецкая граната упала на соседний дом, поранила несколько русских и убила лошадь. Следующим утром мы нашли ее во внутреннем дворе: мясо чисто отделено, лежит на обмазанной кровавой простыне, рядом с этим на влажной и красной земле - жирной кучи внутренностей.
Как вечер проходил, выпало у меня в настоящий момент. Вероятно, водка, хлеб, сельдь, мясные консервы, сношение, Анатоль. Теперь, пытаюсь вспомнить: весь этот круг русских, все новых, вокруг нашего стола. Снова и снова они тянули свои часы, сравнивали время по Москве, которое они сюда принесли, и которое было вперед на 1 час. У одного была толстая, почтенная крестьянская луковица, из Восточной Пруссии, с желтым как масло, сильно выпуклым циферблатом. Почему они так охотятся за часами? Это не из-за их стоимости; так как на серьги, браслеты они и не смотрят, таким образом, они охотятся только за часами. Вероятно, это зависит от того, что они могут получить там в своей стране, видимо не у каждого есть еще часов. Им надо заслужить, что бы получить вожделенные часы, то есть, они получают их выделенными от государства. А теперь часы растут вдруг как редис в неожиданном изобилии для каждого, кто хочет собирать урожай. С каждыми новыми часами владелец ощущает прирост власти. С каждыми часами, которые он может подарить кому-нибудь, растет его личный вес. Вот так. Поэтому они и отличают часы не по их стоимости. Они предпочитают те, что с безделушками, например, с секундомером, или с поворотным циферблатом под металлической оболочкой. Также любая пестрая картинка на циферблате - это наживка для них.
Я видела, как все эти руки мужчин лежат на нашем столе и внезапно ощутила отвращение. Они казались мне как голыми? Быстро пью водку, они это называют "Выпить надо", и всякий раз как я начинаю, они празднуют каждый мой глоток как достойное признания действие. На этот раз кроме водки также на столе красное вино, пожалуй, добыча из подвала. Свеча, приклеенная на блюдце, кидает мерцающий свет и бросает славянские профили на стену.
Впервые настоящая дискуссия. 3 высокоодаренных в том числе: Андрей, школьный учитель и шахматный игрок с его синим как изо льда взглядом; владеет собой и тихо говорит как всегда. Второй кавказец, с крючковатым носом и оправданием. ("Я - не еврей, я – грузин", как он отрекомендовал себя мне). Он чрезвычайно эрудирован, цитирует свободно в стихах и прозе, очень красноречив и так же проворен как фехтовальщик на рапирах. Третья бестия интеллекта – это также новый юный лейтенант, сегодня вечером только что осколком раненый, с временно перевязанной большой берцовой костью, прихрамывающий, который украшен всяческими медалями из известных мест. Лейтенант белокурый и смотрит мрачно. Его манера говорить злобна.
Однажды он сказал:
-Я, как умный человек, - после чего его перебил кавказец: "Здесь несколько умных людей – немка, например". (Это я).
Обсуждение идет о происхождении войны, которое они видят в фашизме, в его структуре, которая настраивает к захватам. Встряхивая головами, они дают понять, что, по их мнению, Германия ни в коем случае не начала бы войну - ведь это же была богатая, хорошо-организованная, отточенная страна, которая остается такой даже вопреки всем разрушениям. Довольно долго они диспутировали о жалком раннем капитализме, который привел к русской революции, и о прогрессе, богатстве и гнили позднего капитализма, который они, полагают, видят у нас. С медленными и очень осторожными аргументами они подчеркивают, что их страна стоит только еще в начале большого развития, что нужно обсуждать ее будущее, рассматривать, сравнивать...
Один указывает на мебель вокруг (стиль около 1800) и находит там превосходящую культуру. Наконец, они попадают на тему "Дегенерация" и спорят о том, дегенерировали ли бы они немцев или нет. Они пользуются игрой аргументов, Андрей управляет беседой, спокойно держа все нити беседы.
Иногда злые выпады блондина, раненого, против меня лично. Насмешки и насмешки над агрессивными планами Германии, его поражением. Другие не так себя не ведут, быстро огрызаются, рекомендуют ему показывать такт победителя.
В болтовню влопался Анатоль, усталый от службы, зевая. Он присел на корточки для этого, очень явно, однако скучая. Он им не ровня. Он родом из деревни. Он рассказал мне, что он отвечал в его колхозе за молоко, ну как, например, руководитель молочного завода. Я на это: "Ах, как интересно".
Он: "Да все одно и тоже, ты знаешь, всегда молоко, только молоко..."
И вздохнул.
Рядом спал господин Паули. Снова вдова устроила около него временный ночной привал. Итак, положение ясно: право главы семьи для нескольких друзей семьи, если можно это называть, таким образом, а также для приглашенных Анатолем людей его группы. Ночное право, однако, только для главаря Анатоля. Я - впрочем, теперь действительно табу, по крайней мере, на сегодня. Что будет завтра? Никто не знает. Анатоль снова пришел около 12 часов ночи; затем самостоятельно компания за столом рассеялась. Последним отхромал белокурый на свой этаж и измерил меня в виде немого прощания злым взглядом.
Опять пробелы в памяти. Напитков снова очень много, больше не помню подробностей. Нахожу себя только снова на рассвете в понедельник, в беседе с Анатолем, которая привела к маленькому недоразумению. Я ему: "Ты – медведь". (Слово знакомо мне, Медведь, это известное русское кафе на Тауенцинштрассе).
На это Анатоль, считая, что я не понимаю слова, объясняет мне очень терпеливо, как ребенку: "Нет, это не правильно. Медведь - это животное. Коричневое животное в лесу, оно большое и рычит. А я – Человек, человек".
Ретроспективный взгляд на понедельник, 30 апреля 1945 года.
Ранее утро, серое и розовое. Холодно дует из пещеры окна, дымчатый вкус во рту. Снова вороны кранов. Ранний час для меня. Я тру, сметаю гильзы, рыбьи кости и крошки хлеба, стираю кольца водки на столешнице. Потом экономная стирка белья в ванной, в 2 чашках воды. Между 5 и 7 часами, когда еще рано, и вдова с господином Паули еще спят, лежат мои самые счастливые часы, если слово Счастье уместно применить. Это относительное счастье. Я латаю и намыливаю мою вторую рубашку. В это время, мы знаем, никакой русский не вклинится к нам.
С 8 часов - снова обыкновенное предприятие с открытой задней дверью. Всяческие чужие мужчины. Внезапно 2 или 3 приходят, останавливаются возле меня и вдовы, стремятся схватывать нас, жадные как лисицы. Приходит уже знакомый нам и помогает нам отделаться от чужаков. Я слышала, как Гриша им заявил табу, как он называл имя Анатоля. И я очень горжусь тем, что мне действительно удалось сдержать их при помощи одного из волков, пожалуй, самого сильного из стаи, который отогнал остальных от меня.
Около 10 часов мы поднялись к семье книготорговца, за отличными защитными замками, которые ищет еще дюжина жителей.
Толкотня мужчин и женщин. Я вовсе не узнала сразу народ подвала. Некоторые изменились невероятно. Почти у всех женщин есть сразу седые волосы; привычный парикмахерский цвет отсутствует. Также лица выглядят старыми.
Мы размещаемся вокруг стола, в большой поспешности, со страхом, что наше "собрание" могло бы бросаться в глаза русским и было превратно истолковано. В самом быстром темпе, так быстро, как я могу говорить, я сообщаю, что я знаю в новостях из русских газет и от русских, что узнала преимущественно от Андрея и Анатоля: кольцо вокруг Берлина закрыто; все пригороды заняты, только зоопарк и Моабит еще бьются; массовая сдача генералов; Гитлер должно быть уже мертв, все же, точное не знаю; Геббельс совершил самоубийство; Муссолини застрелен итальянцами; русские стоят на Эльбе, встретились там с американцами и объединились.
Жадно все слушают, все это было здесь новостью. Я оглянулась, спросила гамбурженку о ее дочери, о Стинхен. Узнаю в ответ, что восемнадцатилетняя в полу чердачной квартире наверху и провела там под потолком все ночи и большую часть дней. От полу чердаков русские ничего не ожидают. Такие странные каморки они не знают у себя дома. Раньше держали чемоданы наверху; еще раньше служанки должны были там ночевать. Теперь там прозябает Стинхен в тесном, затхлом помещении, с постельными принадлежностями, ночной посудой. И всякий раз как становятся слышны шаги или какой-нибудь другой шум, она быстро запирается матерью в ее помещении. Во всяком случае, Стинхен - еще девушка.
Мы тяжело ступали снова вниз. Давно наш дом - это солдатский дом. Всюду запах. Куски лошадиного навоза окружают нас, запах солдатских сапог. Они не ни к чему не принуждают себя, победители. Они мочатся на стены, где хотят. Запах мочи стоит на площадках лестниц и внизу в прихожей. Это значит, что они делают это и в покинутых, брошенных квартирах.
В нашей кухне нас ждал уже, прямо как охранник с вывески, ребенок Ваня, с автоматом в полной готовности. Верным собачьим взглядом он предлагал нам свои услуги для сопровождения в подвал. Снова спуск в темноту. В задней прихожей еще несколько русских спали через день. В углу под винтовой лестницей лежал нам один на дороге, из него исходила лужа. Бурча он пытался пнуть Ваню. Но Ваня в свои 16 лет - это уже сержант и его звание останавливает. Андрей рассказал мне, что он работал как молодой иностранный рабочий в восточно-прусском поместье и присоединился к продвигающимся вперед русским войскам, после чего он благодаря каким-нибудь подвигам скоро был повышен по службе.
В домашнем подвале мы искали на ощупь вокруг, искали вещи вдовы. Вещи, которые я не знаю и которые и вдова теперь не хотела знать в точности, так как она брала и брала себе, что казалось ей пригодным. При слабом свете из окон верхнего света и лампа из штаба которую держал Ваня, мы собирали картофель и лук и подбирали оставшиеся невредимые банки с законсервированным.
Какие-то парни подошли, узкий разрез глаз, говорили по-свински, смешивая слова с немецкими словами. Ваня спокойно сказал в воздух: "Хорошо, хватит".
И эти с раскосыми глазами убрались.
Обед. У нас всего достаточно. По сравнению с худыми трапезами моей одинокой экономики наверху в мансардной квартире я веду теперь жирную жизнь. Никакой крапивы больше, вместо этого мясо, шпик, масло, горох, лук, овощные консервы. Господин Паули ест как амбарный молотильщик. Только при грушевом компоте он заругался и потянулся к длинному, острому осколку стекла из зубов. Также я нашла острые зубцы у себя во рту. Стакан компота был из подвала, разбит.
Все еще война снаружи. И наша новая утренняя молитва, и вечерняя молитва:
- Мы обязаны этим всем вождю.
Предложение, которое рисовалось в течение мирных лет тысячу раз как похвала и благодарность на плакатах, высказывалось в речах. Теперь оно резко меняет смысл исходного тексте, его содержание становится насмешкой. Я полагаю, что это вид диалектического изменения.
Тихая вторая половина дня. Анатоль разъехался со своей дружиной. Это значит, они обсуждают праздник 1 мая. Мы беспокоимся перед этим праздником. Все русские, так сообщается, получают тогда водку.
Нет еще Анатоля. Вместо него маленький парень появлялась поздно вечером около 21 часа, уже постаревший, рябой, со вспоротыми щеками. Сердцебиение. Такое необычное лицо!
Однако у него удивительно хорошие, усердные манеры и весьма изысканная манера говорить. Он первый солдат также, который называет меня "Гражданка", "гражданка" - русское обращение для чужих женщин, которые нельзя именовать "товарищ". Он представился, как новый адъютант Анатоля, который уполномочен им, чтобы сказать, что он придет на ужин, и принести необходимое для этого. Это все лежит снаружи перед главным входом.
Я впустила его, предложила ему стул. Он, очевидно, хотел пуститься в беседу со мной. Определенно он знает, какое недоверие внушает его лицо, и беспокоится, поэтому вдвойне, чтобы нравиться другим. Он сообщил, что он жил на Кавказе, в местности, которую посещал Пушкин, и где он нашел новые темы и стимулы для своих произведений. Я не понимал все, он выражался образованно, формировал длинные, подробные предложения. Все-таки я смогла что-то ответить на реплику про "Пушкин", несколько слов из Бориса Годунова и Станционного Смотрителя. Я рассказала ему, что Станционного Смотрителя экранизировали несколько лет назад в Германии, что заметно порадовало его. Короткая, чисто салонная болтовня, очень странно. Я не ориентируюсь с этими парнями, всегда поражаюсь, чем они еще поразят нас.
Внезапно в кухне шум и мужские голоса. Анатоль? Маленький кавказец думает, что нет, идет, однако, сразу со мной в кухню, из которой только что выбегает вдова со всеми признаками ужаса и кричит:
- Осторожно, Петька!
Петька? Да прибудет Господь Бог! Петька с ежиком волос и лапищами, которые дрожали неловко, когда он произносил, заикаясь, свой монолог Ромео для меня.
Втроем мы продвигаемся вперед в кухню. Там стоит на буфете маленький, иссякающий свет Гинденбурга. Согнутый русский, которого я еще не видела. Другой, конечно, без сомнения, Петька, я слышу его голос. С позавчера (да, это было по настоящему только позавчера) его любовь ко мне резко сменилась на ненависть. Петька, оттесненный Сибиряк, подходит, увидев меня. Его щетина топорщится как на голове оборотня. Его маленькие глаза блестят. Он пьян в стельку.
В углу у окна стоит швейная машина. Петька кидает ее ко мне через всю кухню. Треща, щелкает мебель на кафеле. Я пугаюсь, кричу маленькому кавказцу: "Зови Анатоля!" Тот оттесняет меня за другого, чужого солдата, который пришел с Петькой, умоляя его о помощи против пьяного. Теперь Петька бьется голыми кулаками за меня, промахивается, однако, его борьба вследствие его большого крена безнадежна. Неожиданно он задувает тогда маленький свет на буфете. Теперь и батарея карманного фонаря также полностью отказывает, мы в темноте. Я слышу, как Петька пыхтит, от него несет запахом сивухи. У меня вовсе нет страха, собственно, слишком занята тем, чтобы уклоняться от Петьки, подставлять ему ногу, и чувствую вокруг себя союзников. Наконец, мы выпроводили его с другом к задней двери. Лампа из штаба испускает снова несколько светлых лоскутов. Мы выжимаем Петьку на винтовую лестницу вниз, он падает несколько ступеней вниз. На лету он кричит мне, что я плохая, что я грязная, и ругательства по матери.
1 час ночи, итак уже вторник, 1 мая. Я сидела в кресле с подголовником, была такой усталой как собака. Маленький адъютант снова пришел, Анатоль теперь действительно собирался придти. Я слушала, дремала... Давно уже вдова и господин Паули пошли спать. Я не решалась на это, ждала...
Наконец, стук в главную дверь. Снова малыш. На этот раз он нагружен шпиком, хлебом, сельдями, кухонной посудой с изобилием водки. Спотыкаясь перед дремотой, я собираю в кухне тарелки и стаканы, накрываю круглый стол, в чем малыш мне помогает. Изящно вьются филе из сельди, чистые с удаленными костями. Я зеваю, малыш утешает меня: "Скоро придет Анатоль".
Действительно, он приходит 10 минутами позднее, вместе с мрачно-белокурым лейтенантом, который прихрамывает все еще. Анатоль тянет меня на колени, зевает: "Я, сплю..."
Едва мы сели вчетвером за еду и питье, стучат снова снаружи. Кто-то из группы Анатоля, что-то передать Анатолю и его адъютанту от коменданта. Что-то кажется насчет дежурства в связи с первомайским праздником? Анатоль встает, вздыхая, исчезает. Быстро малыш кусает еще раз сильно хлеб со шпиком и убегает, жуя на ходу.
Все ушли. Остается тусклый блондин. Беспокойно он отталкивается палкой, проходя через комнату, снова садится, пристально смотрит на меня. Свеча мерцает. Я сползаю почти от стула от сонливости. Все слова из головы вылетели.
Белокурый пристально смотрит. Он говорит, он хочет остаться здесь. Я хочу показывать ему заднюю комнату. Нет, здесь в этой комнате он хочет оставаться. Я кладу ему покрывало на диван. Нет, он хочет в кровати, ноет он упрямо, однообразно, как маленький ребенок. Хорошо, иди. Я ложусь, с интересом на диван. Нет, я должна присоединиться к нему в кровать. Я отказываюсь. Тогда он становится надоедливым и приходит ко мне на диван. Я угрожаю Анатолем. Тусклый блондин смеется грубо: "Он больше не придет на ночь".
Я встаю, хочу идти к вдове, куда-нибудь. Тогда он уступает, довольно лежит на диване, уставившись в потолок.
Теперь я ложусь с интересом на кровать, сняла только ботинки.
Несколько позже я издаю высокий пугливый вскрик, слыша в темноте, как он тяжело ступает ближе. Снова он подходит, хочет ко мне в кровать. Я пьяна от усталости, защищаюсь, запинаюсь, говорю, что не хочу. Он не ослабевает, жесткие, хмурые безрадостные попытки. Пару раз он повторяет ворчливо: "Я – молодой". Ему самое большее 20.
Однажды я ударяю его при защите в раненую ногу. Он стонет, ругает меня, бьет тупым кулаком около меня. Потом он склоняется у кровати, ищет что-то на земле. Только через некоторое время я понимаю, что он ищет свой костыль, который он оставил перед кроватью. Он наклоняется, вместе с тем над головой у меня в темноте, добиваясь. Я пытаюсь держать ему руки, отталкиваю его от края кровати прочь. Снова он ловит меня и настаивает. Я шепчу ему: "Это как у собак..." Предложение, которое исключительно понравилось ему, и он повторяет его ворчливо: "Да – это хорошо именно вот так - как у собак - очень хорошо - собачья любовь - собачья любовь"
Иногда мы оба падаем на минуту от усталости в сон, потом он снова настаивает и пробирается... Я вся изранена, вся испорчена, он глухо удерживает и дальше в полусне, у него очень холодные губы...
Около 5 часов, при первом пении петуха, он с трудом поднимается, засучивает себе штанину и отгибает край марли над зубцами раны. Я, невольно с опаской:
- Может помочь?
Он качает головой, таращится на меня довольно долго - и плюет потом неожиданно перед моей кроватью, плюет с презрением. Он ушел. Удушье отступало. Я спала еще 3 часа глубоко, набираясь сил.