* * *
Переписка продолжалась, и в письмах Блока Клюев чувствует лёгкий холодок отчуждения и пытается растопить этот ледок отчуждения своей воистину братской нежностью, обращая блоковские строки к самому Блоку.
"Письмо Ваше я получил, и оно мне дорого - потому справедливо, в одном фальшь, что Вы говорите, что я имею что-то против Вас за тяготение Ваше к культуре. Я не знаю точного значения этого слова, но чувствую, что им называется всё усовершенствованное, всё покоряющее стихию человеку. Я не против всего этого усовершенствованного от электричества до перечницы-машинки, но являюсь врагом усовершенствованных пулемётов и американских ошейников и т. п.: всего, что отнимает от человека всё человеческое. Я понимаю Ваше выражение "Неразлучным с хаосом", верю в думы Ваши, чувствую, что такое "Суета" в Ваших устах. Пьянящие краски жизни манят и меня, а если я и писал Вам, что пойду по монастырям, то это не значит, что я бегу от жизни. По монастырям мы ходим потому, что это самые удобные места: народ "с многих губерний", живёт праздно несколько дней, времени довольно, чтобы прочитать, к примеру, хоть "Слово Божие к народу" (новое сочинение Клюева, не разысканное по сей день. - С. К.) и ещё кой-что "нужное". Вот я и хожу и желающим не отказываю, и ходить стоит, потому удобно и сильно, и свято неотразимо. Без этого же никак невозможно.
Я не считаю себя православным, да и никем не считаю, ненавижу казённого бога, пещь Ваалову Церковь, идолопоклонство "слепых", людоедство верующих - разве я не понимаю этого, нечаянный брат мой!.. И не желать Вам мира, а я подразумеваю под ним высшую, самую светлую радость, - я не могу - сердце не дозволяет. Такой уж я человек зарожён, что от дум и восторгов и чаяния радости жизнь для меня разделена на два - в одном красота, "жемчуговые сны наяву", в другом нечто "Настоящее", про что говорить я не умею, но что одно со мной нерушимо, но что не казённый бог или "православие"…
Вам кажется странным, что Вы не знаете меня в лицо, а мне ничуть, я часто вижу Вас в своём внутреннем храме ровно таким, каким Вы чуетесь в письмах. Мне слышно, что Вам тошно от наружного Зла в жизни - это тоже знак благополучия, и радуюсь этому я высоко… Настоящее в человеке делается из ничего, это-то ничто и есть Всё. Желаю Вам большого Духовного страдания, "чтобы услышать с белой пристани отдалённые рога", и на этот путь "если встанешь - не сойдёшь, и душою безнадёжной Безотзывное поймёшь". Не мне бы говорить Вам об этом, но так хочется сказать Вам что-либо, от чего не страшна бы стала "пучина тёмных встреч"".
"Я не считаю себя православным, да и никем не считаю…" - это раскавыченные блоковские слова из письма Клюеву - и Клюев в ответ утверждает своё понимание этих слов и желает Блоку мира, и объясняет своё хождение по монастырям в наиболее понятных Блоку мотивах… Он жаждет продолжения диалога, а Блок пишет всё реже и реже, словно опасаясь чего-то, словно пытаясь отстраниться и закрыть от Клюева свою душу, однажды распахнутую, и самого Клюева объяснить себе в унизительных категориях, объясняющих его - Блока - холодность и отстранённость… "Пятый месяц пошёл, как не получал я от Вас весточки…", "Я очень обрадован Вашим письмом, благодарен за теплоту Вашу…", "Четвёртый месяц от Вас не слыхать ничего, верно, Вы меня совсем забыли, но страшно не хочется верить в это…" Николай ждёт писем и уповает на духовное возрастание Блока, на ещё большее понимание им его, клюевской, правды жизни и искусства, а в ответ получает послание, наполняющее его душу горечью, которая, может быть, лишь намёком обозначена в его собственных строках: "Если бы Вы не упоминали почти в каждом письме про своё барство, то оно не чувствовалось бы мною вовсе. Бедный человек, в частности, крестьянин, любовен и нежен к человеку-барину, если он заодно с думой-тишиной, т. е. с самой жизнью, которую Вы неверно зовёте елейностью. Эта тишина-жизнь во всех людях одна, у бедных и неучёных она сказывается в доброте и ласке, у иных в думах, больше религиозных, у иных в песнях протяжных, потому что так ощутительней она. Так поют сапожники за работой, печники, жнецы, ямщики и т. д. У ненуждающихся и учёных, когда наука просто надоест, а это в большинстве так и бывает, живущая в человеке Тишина проявляется (как это ни странно) тоже в думах. Но думы всегда певучи, красочны - отсюда музыка и живопись, и живопись и музыка вместе - это книга - проза и поэзия"…
Наша радость, счастье наше
Не крикливы, не шумны,
Но блаженнее и краше,
Чем младенческие сны.В серых избах, в казематах,
В нестерпимый крестный час.
Смертным ужасом объятых
Не отыщется меж нас.Мы блаженны, неизменны,
Веря любим и молчим,
Тайну Бога и вселенной
В глубине своей храним.
В глубине храним, а не выставляем на торжище в нескончаемых наглых и нецеломудренных дискуссиях о "Христе" и "Антихристе"…
Таковы "жнецы вселенской нивы", живущие "тишиной-жизнью", несущие в себе Божественный свет, ибо "поле есть мир… жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы" - по Евангелию от Матфея.
…Он пытается передать Блоку самое сокровенное, а в ответ читает то, что потом пойдёт за ним чёрной тенью и при жизни, и после смерти - и про "елейность", и про попытки "указывать пути", и про "отторжение от культуры"… И чрезмерное подчёркивание Блоком - "я - такой, а Вы - другой"… И за всем этим - недоверие и попытки отстраниться. Клюев не верит этому недоверию, не хочет пока ещё верить.
"В Питере мне говорили, что Ваши стихи утончённы, писаны для брюханов, для лежачих дам, быть может, это и так в общем, но многое и многое, в особенности же "Тишина" и какие-то жаворонковые трепеты, переживанья мгновенные - общелюдски, присущи каждому сердцу… И Ваше жестокое "Я барин - вы крестьянин" становится пустотой - "новой ложью", и уж не нужно больше "каяться" (что Вы каялись раньше, мне почему-то не узнавалось). И верится, что "во тьме лжи лучится правда" (слова из Вашего письма). Быть может, Вам оттого тяжело - что время летит, летит… или что я хорошо думаю о Вас, но не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь мне, не вспугивайте то малое, нежное, что сложилось обо мне в Вас. Говорить про это много нельзя, иначе истратишь слова, не сказав ничего (подчёркнуто в оригинале Блоком! - С. К.). Понимаю, что наружная жизнь Ваша несправедлива, но не презираю, а скорее жалею Вас. Никогда не было в моих помыслах указывать Вам пути, и очень прошу Вас не считать меня способным на какое-либо указание… Желаю Вам от всего сердца Света, Правды и Красоты новой, здоровья и мужества переносить наружные потери жизни. Крепко желается не забыть Вас. Не отталкивайте же и Вы меня своей, быть может, фальшивой тьмою. Сам себя я не считаю светлым, и Вы не считайте меня ни за кого другого, как за такого же. Всякое другое мнение Ваше для меня тяжко…"
Клюев сам на распутье. Посылает Блоку стихи, спрашивает, что из них напечатано в том или ином журнале, а сам всерьёз думает бросить стихописание: "Пропадут мои песни, а может, и я пропаду"… Это не жалоба, это сомнение всерьёз - его ли это путь? "Буду молчать. Не знаю, верно ли, но думаю, что игра словами вредна, хоть и много копошится красивых слов, - позывы сказать, но лучше молчать. Бог с ними, со словами-стихами" (из письма Блоку от сентября 1909 года). Позже, в 1920-е годы, Клюев напишет в автобиографии: "Почитаю стихи мои только за сор мысленный. Не в них суть моя". А в "Гагарьей судьбине" ещё конкретнее: "Всё, что я писал и напишу, я считаю только лишь мысленным сором и ни во что почитаю мои писательские заслуги. И удивляюсь, и недоумеваю, почему по виду умные люди находят в моих стихах какое-то значение и ценность. Тысячи стихов, моих ли или тех поэтов, которых я знаю в России, не стоят одного распевца моей матери".
Но - путь уже выбран. Не им, а свыше. И встречается на этом пути человек, который возносит Клюева до небес. И как поэта, и как пророка.
Иона Пантелеймонович Брихничёв, бывший тифлисский священник, издавал газету "Встань, спящий!", полную революционных воззваний. "…Не должно быть господства и насилия… За эту идею нас будут преследовать, потому что те, которые живут одним господством и насилием, должны преследовать борцов против них; потому что за эту идею Христа распяли; потому за эту идею людей вешают, расстреливают, в тюрьму сажают, священников сана лишают; чиновников, рабочих и других тружеников выгоняют со службы, лишают права трудиться и обрекают на голод. Мы всё же будем служить этой идее".
"Красным пастырем" называли неистового проповедника, который спустя много лет напишет в автобиографической заметке: "…за редактирование журнала "Встань, спящий!" и агитацию в войсках был арестован и заключён в Карскую крепость. Наказание отбывал в Метехском замке… Весь период с 1907 по 1914 г. был для меня временем сплошных скитаний и высылок из одного города в другой".
В 1909 году "красный пастырь" в Царицыне издаёт журнал "Слушай, земля!" и газету "Город и деревня", пытается привлечь к сотрудничеству известных писателей, пишет Блоку о цели изданий - "служить Ивану Простому". Блок помечает в записной книжке: "Поехать можно в Царицын на Волге - к Ионе Брихничёву. В Олонецкую губернию - к Клюеву. С Пришвиным поваландаться? К сектантам - в Россию".
Он даёт согласие на сотрудничество и посылает стихи Клюева. Одно из них - "Под вечер", герой которого "с молчаливо-ласковым лицом" отправляется на плаху, - печатается в газете "Царицынская жизнь". В одном из номеров журнала "Слушай, земля!" Блок и Клюев указываются как сотрудники. А уже в конце сентября того же года Брихничёв сообщает Блоку о закрытии журнала и о своей высылке из Саратовской губернии и предполагает выпускать в Петербурге народный журнал "Пламень огненный". Но оказывается в Москве, где начинает издавать журнал "Новая земля", ставший печатной платформой "голгофского христианства".
"Что такое голгофское христианство" - так назвал Брихничёв свою брошюру, выпущенную в 1912 году, где объявил, что церкви - "это своего рода дисциплинарные батальоны для исправления "преступников"", что современное ему христианство - "это жестокое учение, по которому "праведник" может спокойно блаженствовать "в раю", когда грешник томится муками адского пламени… система самоспасания, личной святости, дрожания только за свою шкуру (моя хата с краю)". А голгофское христианство - религия свободного человека - учит "не самоспасанию и рабским добродетелям… а иному - Спасению Целого. Не всё для себя (для своей души), а всё для всех (для тела и души всего человечества)… Я уверен, что рая как блаженства нет и не будет, пока все не спасутся… Огнём горящие, пламенеющие сердца человеческие, объединённые одним общим желанием воскрешения Всего, составят из себя то Вселенское Пламя, в котором, как сказано, - старая земля и все старые дела сгорят. И явятся Новое Небо и Новая Земля. И от пламени этих живых факелов загорятся угасшие души. Воскреснут мёртвые. И все земнородные возрадуются". Здесь явно слышен мотив, заимствованный у Николая Фёдорова, его "Философии общего дела"… Брошюра "Что такое голгофское христианство" завершается впервые публикуемым стихотворением Клюева "Песнь утешения", - где готовится брань со смертью и поётся песнь в ожидании всеобщего воскрешения:
Победительные громы
До седьмых дойдут небес,
Заградит твердынь проломы
Серафимских копий лес!Что, собратья, приуныли,
Оскудели моготой?
Расплесните перья крылий,
Просияйте молоньёй.Красотой затмите зори,
Славу звёзд, луны чертог,
Как бывало на Фаворе
У Христовых чистых ног!
Ближайшими соратниками Брихничёва становятся старообрядческий епископ Михаил (Семёнов), собственно автор идеи общины "голгофских христиан", будущий автор замечательных повестей: "Великий разгром", посвящённой трагедии церковного раскола XVII века, и "Второй Рим", о Византии, - и о. Валентин Свенцицкий, создатель совместно с В. Эрном "Христианского братства борьбы", целью которого было созвать церковный собор и Учредительное собрание, уничтожить эксплуатацию труда и частную собственность на землю, автор книг о Толстом, Достоевском и Владимире Соловьёве, пьесы "Интеллигенция", где предупреждал: "…если у нас не хватит сил слиться с верой народной - на русской интеллигенции надо поставить крест". И Эрн, и Свенцицкий вместе с князьями Е. Н. и Г. Н. Трубецкими, протоиереем Иосифом Фуделем, о. Павлом Флоренским, Сергеем Булгаковым, Сергеем Дурылиным входили в "Кружок ищущих христианского просвещения", более ориентированный на старцев, чем на официальную церковь, и поддержавший позднее имяславцев в их противостоянии со Святейшим синодом.
В течение следующих полутора лет Клюев печатает стихи в "Новой земле". И голос его звучит в унисон с голосами новых собратьев. Одно из стихотворений, "Голос из народа", - ключевое для него в этот период - он посвящает "русской интеллигенции", отталкиваясь от стихотворения Мережковского "Дети ночи" - поэтического манифеста декадентства:
Мы неведомое чуем,
И с надеждою в сердцах
Умирая, мы тоскуем
О несозданных мирах.Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
Клюев пишет ответ умирающим от имени пробуждающихся к жизни, детям ночи - от детей света.
Вы - отгул глухой, дремучей,
Обессилевшей волны,
Мы - предутренние тучи,
Зори росные весны.Ваши помыслы - ненастье,
Дрожь и тени вечеров.
Наши - мерное согласье
Тяжких времени шагов.Прозревается лишь в книге
Вами мудрости конец, -
В каждом облике и миге
Наш взыскующий Отец.Ласка матери-природы
Вас забвеньем не дарит, -
Чародейны наши воды
И огонь многоочит.
Это не только полемика с Мережковским, не только эмоциональное и интонационное созвучие переписки с Блоком и не только перекличка с Ионой Брихничёвым и о. Валентином Свенцицким. Это прямая полемика с прежним кумиром П. Якубовичем, с его рассуждениями из книги "В мире отверженных": "Как он могуч и как вместе тёмен и слеп, этот несчастный труженик народ, и как жалка ты, зрячая интеллигенция, пылающая горячей любовью к нему, мечтающая о вселенском братстве и счастье, но имеющая такие слабые руки, такую ничтожную волю для осуществления высокого идеала! Кричи, плачь, взывай - твои вопли бесплодно замрут в глухом лабиринте действительности и не будут услышаны титаном, оглушаемым дикой музыкой своей повседневной работы, этими звуками, от которых вздрагивает мать-земля и с нею наше бессильное, пугливое сердце".
Но Клюев с этим не согласен. Он уверен, что порыв интеллигенции, действительно пылающей любовью к народу, её сердечное устремление к народной стихии найдёт свой отзыв.
За слиянье нет поруки,
Перевал скалист и крут.
Но бесплодно ваши стуки
В лабиринте не замрут.Мы, как рек подземных струи,
К вам незримо притечём
И в безбрежном поцелуе
Души братские сольём.
Иное дело те, кто дичится народа, для кого народ - "другая раса", кто не знает и не желает знать народной души и измывается над народной плотью. С ними разговор совсем другой.
Вы на себя плетёте петли
И навостряете мечи.
Ищу вотще: меж вами нет ли
Рассвета алчущих в ночи?В мой хлеб мешаете вы пепел,
Отраву горькую в вино,
Но я, как небо, мудро-светел
И не разгадан, как оно.Вы обошли моря и сушу,
К созвездьям взвили корабли,
И лишь меня - мирскую душу,
Как жалкий сор, пренебрегли.
В поддонный смысл клюевского "Пахаря" заложены и пророчество Исайи, и стихи из Книги Иезекииля и Деяний и послание апостола Павла Коринфянам. Но превалирует над всем гневный глас Христа: "Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что обходите море и сушу, дабы обратить хотя одного; и когда это случится, делаете его сыном геенны, вдвое худшим вас".
Работник Господа свободный
На ниве жизни и труда,
Могу ль я вас, как тёрн негодный,
Не вырвать с корнем навсегда?
Народ - Христос. Униженный и распинаемый новыми книжниками, которые в лучшем случае смотрят на него, на его духовные сокровища, как на игрушку для баловства… "Я обещаю вам сады, где поселитесь вы навеки, где свежесть утренней звезды, где спят нешепчущие реки", - щебетал Константин Бальмонт, упражнявшийся заодно в стилизации "хлыстовских песнопений", создававших впечатление поверхностного прикосновения и бессмысленного словоизвержения человека, едва ли понимающего - с чем он играется, создавая свои вариации.
Можно ли было оставить это завлекательное щебетание без ответа?
На зов пошли: Чума, Увечье,
Убийство, Голод и Разврат,
С лица - вампиры, по наречью -
В глухом ущельи водопад.За ними следом Страх тлетворный
С дырявой бедностью пошли -
И облетел ваш сад узорный,
Ручьи отравой потекли.За пришлецами напоследок
Идём неведомые Мы, -
Наш аромат смолист и едок,
Мы освежительней зимы.Вскормили нас ущелий недра,
Вспоил дождями небосклон,
Мы - валуны, седые кедры,
Лесных ключей и сосен звон.
Этот "сосен звон", сливающийся с песнью любимой матери, с шумом северного ветра облекает лёгким холодом тело, вселяет покой в душу, навевает грустные воспоминания, а сосны, качая кронами в такт его нешумным порывам, безмолвно беседуют с тем, кто постигает тайну их шума.
В златотканые дни сентября
Мнится папертью бора опушка.
Сосны молятся, ладан куря,
Над твоей опустелой избушкой.Я узнаю косынки кайму,
Голосок с легковейной походкой…
Сосны шепчут про мрак и тюрьму,
Про мерцание звёзд за решёткой,Про бубенчик в жестоком пути,
Про седые бурятские дали…
Мир вам, сосны, вы думы мои,
Как родимая мать, разгадали!
…Стихи, напечатанные в "Новой земле", станут основой первых его книг - "Сосен перезвон" и "Братские песни".