Но нечего и болтать про то, чего не знаешь… А между тем ни один из них не объявится - "меня за умного считайте или за дурака, а я ничего не знаю".
Тогда бы всем легче стало… Впрочем, я не знаю, какого бога они разумеют…
Того, кто сам ходит…
Или которого на руках носят…
Может быть, у них, у Булгаковых да Бердяевых, такой бог и есть, которого носить надо…"
С этой речью впрямую перекликается клюевская "Святая быль", где "други-воины" навещают на земле "добра-молодца", что сам был из их рати небесной: "Моё платье - заря, венец-радуга, перстни-звёзды, а песня, то вихори, камню, травке и зверю утешные…" Слетев звездой на "землю святорусския - матери", он, человеком став, - "всем по духу брат с человеками разошёлся… жизнью внутренней…". И вещает - в чём суть этого разлада:
Святорусский люд тёмен разумом,
Страшен косностью, лют обычаем;
Он на зелен бор топоры вострит,
Замуруд степей губит полымем.
Перед сильным - червь, он про слабого
За сивухи ковш яму выроет,
Он на цвет полей тучей хмурится,
На красу небес не оглянется…
Так видится русский человек ангелу во плоти, который знает, что творит "навет", и "навет" этот "чутко слушают" его друзья, и отвечают по достоинству: возвращают "друга" в небесные выси:
"Мир и мир тебе, одноотчий брат,
Мир устам твоим, слову каждому!
Мы к твоим устам преклонили слух
И дадим ответ по разумию".
Тут взмахнул мечом светозарный гость,
Рассекал мою клеть телесную,
Выпускал меня, словно голубя,
Под зенитный круг в Божьи воздухи;
И открылось мне: Глубина Глубин,
Незакатный Свет, только Свет один!
Только громы кругом откликаются,
Только гор алтари озаряются,
Только крылья кругом развеваются!
Не прижившийся среди людей, при всей любви к "земле святорусския", вернулся в родную обитель. А за навет - рассечённая плоть.
* * *
…Ещё в сентябре Клюев писал Василию Гиппиусу, также привлекая его к сотрудничеству в новом журнале: "Здесь очень хорошие люди около журнала "Новое вино"". Но ознакомившись с брихничёвским "посланием", резко отстранился от бывшего друга и в письме издателю К. Некрасову просил снять посвящение Брихничёву над "Святой былью" в готовящемся издании "Лесных былей", а 22 мая 1913 года написал Брюсову: "Дорогой Валерий Яковлевич, я получил письмо от Брихничёва, в котором он выражает сожаление о том, что написал Вам обо мне и 800 экземплярах "Сосен перезвона". Дело объясняется очень просто, и к нему я никакого касательства не имею. С Брихничёвым я порвал знакомство, так как убедился, что он смотрит на меня как фартовый антрепренёр на шпагоглотателя - всё это мне омерзительно, и я не мог поступить иначе".
Стараниями Брихничёва ещё одно произведение - стихотворение в прозе "За столом Его" появится в одесском альманахе "Солнечный путь", и на этом их контакты прервутся раз и навсегда.
А в октябре Клюев знакомится с Алексеем Николаевичем Толстым, который два вечера подряд слушает его стихи, боясь пошевельнуться.
В просинь вод загляделися ивы,
Словно в зеркальце девка-краса.
Убегают дороги извивы,
Перелесков, лесов пояса.На деревне грачиные граи,
Бродит сонь, волокнится дымок:
У плотины, где мшистые сваи,
Нижет скатную зернь Солнопёк…
"Его стихи более чем талантливы", - писал Толстой Некрасову. С подачи Алексея Николаевича издатель принял к печати "Лесные были". И в том же году состоялось знакомство Клюева с Сергеем Антоновичем Клычковым.
Красавец цыганистого вида, тончайший лирик, увлечённый славянской мифологией (увлечение ею переживали многие из тогдашних поэтов - да у Клычкова была в стихах та песенная органика, которой в помине не было у многих из них, как и у того же Городецкого) - он сразу стал одним из близких Клюеву людей в холодном и неуютном столичном мире. Его первые книги "Песни" и "Потаенный сад" не пришлись по душе ни Блоку, ни Гумилёву - а Клюев их принял сразу же. При том, что сам Клычков напрочь отвергал советы иных "доброжелателей" подражать Клюеву ("…Я, право, не знаю, что надо сделать, чтобы идти по тропе Клюева", - писал он Борису Садовскому). Для Николая он стал драгоценным другом и собеседником.
Клюев, Клычков, Карпов… Позже их вместе с Александром Ширяевцем, Сергеем Есениным и Алексеем Ганиным назовут "новокрестьянскими поэтами". На самом деле это было явление поэтов Русского Возрождения, становление уникального направления в русской литературе, второй жизни которого отечественный читатель дождётся лишь к середине 1960-х годов.
…А тогда шло бурное обсуждение "Братских песен".
"Клюев - это настоящий, Божьей милостью поэт - самобытный, сочный, красочный, с интересным религиозно-философским мировоззрением и чистым откровенным цветением души. "Братские песни" по образности и одухотворённости изумительны" ("Воскресная вечерняя газета").
"Песни Клюева - явление весьма незаурядное, глубоко вдохновенные, стихийно-яркие, оригинальные. Это - поэзия новых, освободительных настроений в народе" ("Современное слово").
"Новая книга Клюева напоминает "духовные стихи", "сектантские псальмы"… И действительно, братские песни удивительно общенародны. Их неопределённое воздыхание, обещание искупления, заложенное в них чаяние конечного счастья, счастья, добытого мукой крестной, отвечают упованиям многих и многих измученных народных душ…" ("Речь").
""Братские песни" Клюева радуют, как зорька нового дня. Песни Клюева - это гимны воинов Христовых" ("Копейка").
"Вдохновенные, волнующие, подкупающие стихи. Это звучная, красивая песня-молитва, песня-пророчество, песня-скорбь" ("Кубанский край").
Читать это было приятно, но пищи ни для души, ни для ума эти восторги не давали.
* * *
Впрочем, восторги быстро поубавились. Клюев начал в полной мере ощущать на себе, что такое "художественная критика".
"Тощую, претенциозную "вторую книгу" Н. Клюева трудно дочитать до конца… Тут кресты, терновник, венцы из терний, Голгофа, кущи рая, райский крин, зверь из бездны и т. д., и т. д. …Но тут нет живого человеческого слова, идущего от сердца к сердцу…" (Василий Львов-Рогачевский, журнал "Современный мир").
"Искупление грехов, кровавые слёзы раскаяния, эшафот и костёр, вот что сменило недавно бодрую музу Клюева… Потух внутренний огонь… и помертвели слова и образы… Неблагоприятное впечатление довершается крикливой статьёй Свенцицкого" (Виктор Ховин, газета "Новая Жизнь").
Куда больший интерес вызывала статья Брюсова в "Русской мысли".
"Среди подлинных дебютантов первое место принадлежит г. Н. Клюеву. Его первый сборник появился с предисловием пишущего эти строки, и потому мы считаем неудобным говорить об нём. Но теперь уже издана вторая книга Клюева "Братские песни", может быть, более тесная по захвату, чем первая, но едва ли не более сильная… Проходя мимо стихотворений просто слабых (каких в книге немало), мы должны сказать, что лучшие являют редкий у нас образец подлинной религиозной поэзии. То, что давалось коллективному творчеству общин наших сектантов, выражено у г. Клюева в порыве личного, индивидуального вдохновения и окрылено стихом, часто совершенным, иногда сделанным умелой и искусной рукой… Некоторая нелитературность его речи, неприятно останавливавшая в его поэтических описаниях природы, как нельзя более к месту оказалась в этих "духовных стихах", которым и подобает говорить безхитростным народным говором… Мы затрудняемся пророчить о судьбе г. Клюева как поэта. Но во всяком случае он дал нам две хороших книги, - светские, молодые, яркие".
Там, где "затруднялся" Брюсов, никаких затруднений не испытывал Гумилёв, отвергавший принадлежность поэзии Клюева к поэзии "сектантской".
"До сих пор ни критика, ни публика не знает, как относиться к Николаю Клюеву. Что он - экзотическая птица, странный гротеск, только крестьянин - по удивительной случайности пишущий безукоризненные стихи, или провозвестник новой силы, народной культуры? По выходе его первой книги "Сосен перезвон" я говорил второе. "Братские песни" укрепляют меня в моём мнении… Именно так и складываются образцы народного творчества, где-нибудь в лесу, на дороге, где нет возможности да и охоты записывать, отделывать, где можно к удачной строфе приделать неуклюжее окончание, поступиться не только грамматикой, но и размером. Пафос Клюева - всё тот же, глубоко религиозный… Христос для Клюева - лейтмотив не только поэзии, но и жизни. Это не сектантство, отнюдь, это естественное устремление высокой души к небесному Жениху… Вступительная статья В. Свенцицкого грешит именно сектантской узостью и бездоказательностью. Вскрывая каждый намёк, философски обосновывая каждую метафору, она обесценивает творчество Николая Клюева, сводя его к пересказу учения Голгофской церкви".
Одним из самых ярых почитателей Клюева в это время стал Сергей Городецкий. Он написал восторженнейшую статью о поэте "Незакатное пламя", где, в частности, указал, что "литератором он (Клюев) покорно просит себя не считать, а только блюстителем древних песенных заветов и хранителем живого, действенного начала в слове". Через посредничество Городецкого стихи Клюева появились в "Гиперборее" и в "Литературном альманахе", издаваемом "Аполлоном". Он же ввёл Клюева в только что созданный Цех поэтов, с ним же Николай посещал кабаре "Бродячая собака", где Городецкий 19 декабря 1912 года делал доклад "Символизм и акмеизм". А в статье "Некоторые течения в современной русской поэзии", напечатанной в первом номере "Аполлона" за 1913 год, писал буквально следующее: "Искупителем символизма явился бы Николай Клюев, но он не символист. Клюев хранит в себе народное отношение к слову, как к незыблемой твердыне, как к Алмазу Непорочному. Ему и в голову не могло бы прийти, что "слова - хамелеоны"; поставить в песню слово незначащее, шаткое да валкое, ему показалось бы преступлением; сплести слова между собою не очень тесно, да с причудами, не с такой прочностью и простотой, как брёвна сруба, для него невозможно. Вздох облегчения пронёсся от его книг. Вяло отнёсся к нему символизм. Радостно приветствовал его акмеизм". Это и большущий камень в огород Брюсова, упоминавшего "шероховатые" и "неудачные" стихи у Клюева, и спор с Гумилёвым по поводу "неудачных окончаний"… Но самое главное: Городецкий выдёргивает Клюева из "объятий" Блока и Брюсова и объявляет себя и других акмеистов - единственным, кто по достоинству оценил клюевскую поэзию… Вот тут и подумаешь - не выступает ли новый покровитель в роли того самого "антрепренёра", которым ранее был Брихничёв?
Клычков, наблюдая всю эту кутерьму, писал об акмеистах своему другу Петру Журову: "Жалко мне, что Городецкий спутался с их дикой компанией. Все они очень культурные люди - но вот, мой друг, пример ещё того, что и культура изощрённая иногда куда хуже открытого варварства. Господи помилуй, недавно узнал, что и Клюев там, куда этого-то нелёгкая несёт? Я счастлив, что я до сих пор в стороне от этой литературной возни и маскарада культурных зверей".
Превращение в "литератора модного" не могло радовать Николая. А "Бродячая собака" произвела на него впечатление жуткое.
Позже он напишет Блоку: "Я пришёл в отчаяние от Питера с Москвой. Вот уж где всякая чистота считается самаринскою проказою, а потупленные долу очи и тихие слова от жизни почитаются вредными и подлежащими уничтожению наравне с крысиными полчищами в калашниковских рядах и где сифилис титулован священной болезнью, а онанизм под разными соусами принят как "воробьиное занятие" - походя, даже без улыбки, отличающей человеческие действия вообще, а непроизвольно, уже без памяти о свершившемся. Нет, уж лучше рекрутчина, снохачество, казёнка, чем "Бродячая собака", лучше Семёновские казармы, Эрмитаж с гербами и с привратником в семиэтажной ливрее, чем "танец апашей", лучше терем Виктора Васнецова, чем "Зон", крест на месте убиения князя Сергия в Кремле лучше искусства Бурлюка".
Но пока - он принимает правила предложенной игры. Тем более что она сопровождается неуёмными и неглупыми похвалами Городецкого.
С прежними товарищами по "Новой земле" он расстался навсегда.
Глава 7
"ПРИРОДЫ ВЕЛИКИЙ ПОМИНОК"
1913 год. Последний "спокойный" год России, как о нём позже многажды говорили и писали. Год 300-летия дома Романовых, празднование которого должно было стать лишним свидетельством несокрушимого могущества империи. В Санкт-Петербурге готовились к прибытию антиохийского патриарха Григория IV.
Бурное промышленное и культурное развитие страны и впрямь поражало. К означенному году были заложены и начали воплощаться в жизнь проекты, осуществлять которые пришлось уже иной власти при ином строе. В 1910 году развернулось строительство Волховской гидроэлектростанции и метрополитена. В 1912-м - закладывались Днепрогэс и Волго-Донской канал. А в 1914-м началось строительство железной дороги Туркестан - Сибирь.
К 1913 году в стране выходят две тысячи газет и журналов. О масштабах книгоиздания говорит тот факт, что количество изданных книг и их общий тираж составляют количество и тираж изданных в это же время книг во Франции, Англии и США вместе взятых.
А ещё в России царит мир. Пока. После Ленского расстрела - никаких внутренних кровопролитий. И внешних - тоже. Уже удалось избежать участия в двух Балканских войнах, куда Россию усиленно затягивали.
Этот 1913 год потом многие будут вспоминать с ностальгией по тому времени. Те, кто этой эпохи не застал, через десятилетия станут сочинять красивые легенды о "России, которую мы потеряли", заставляя соотечественников поверить в сказки, не сочетаемые с реальной жизнью.
А ведь было, было о чём тревожиться. Но о том, что это затишье - даже не перед бурей, а перед вселенским землетрясением, - задумывались немногие. К таким немногим принадлежал, в частности, прочно и надолго забытый, а в то время весьма известный писатель и черносотенный деятель Иван Родионов, вешавший в 1912 году на заседании Русского Собрания: "…Русская душа с тысячами смутных хотений, с тысячами неосознанных возможностей, подобно безбрежному океану, разливается - через край… Великий народ… создавший мировую державу, не мог не быть обладателем такой воли, которая двигает горами… И народ доспел теперь до революции… Я не верю в Россию… не верю в её будущность, если она немедленно не свернёт на другую дорогу с того расточительного и гибельного пути жизни, по которому она с некоторого времени пошла. Потенциальная сила народа тогда только внушает веру в себя, когда она расходуется в меру… У нас же этот Божеский закон нарушен".
В том же году произошло достопамятное событие, обнажившее всю суть церковного нестроения. Силами Святейшего синода было разгромлено имяславческое движение на Афоне. По поводу этой расправы с афонскими монахами-имяславцами, обвинёнными в "ереси", Сергей Булгаков писал в "Русской мысли": "Своими действиями Синод как будто хочет довершить давно уже происходящий разрыв нравственной связи между ним и церковным народом, и, конечно, самоубийственным для него является это расселение по городам и весям российских афонских "исповедников", вкусивших сладости архипастырского жезла. Этот разрыв может не чувствоваться, пока церковная власть прикрыта оградой государства, но это обнаружится тотчас же, как только, по воле судеб, (раз)рушится эта ограда".
…Ещё до начала юбилейных торжеств произошло событие, всколыхнувшее всю культурную публику. Правда, смысл происшедшего так и остался неразгаданным. Происшествие более походило на грозное знамение, чем на странный для многих, реальный эпизод.
Шестнадцатого января в Третьяковскую галерею пришёл бледный, бедно одетый человек среднего возраста. Засунув правую руку за пазуху, он долго стоял перед суриковской "Боярыней Морозовой", напряжённо вглядываясь в каждую деталь картины. Казалось, он безмолвно беседовал со всеми её персонажами по отдельности. Ненависть пополам с жалостью сверкала в его глазах, когда в них отражались смеющиеся лица горожан, ликующих при виде увозимой на царский суд боярыни. Нежность и ласка блестели в них пополам с непрошеной слезой, когда он ловил своим помутневшим взором юродивого, воздевшего двуперстный крест, и переводил взгляд на торопливо идущую, прижавшую в ужасе и мольбе руки к груди Евдокию Урусову… И совершенно менялось лицо, когда он подолгу, пытаясь ещё что-то глубинное понять и услышать внутренним слухом, вглядывался в сидящую на розвальнях Федосью Морозову. Сидящую так, словно вознеслась она над всей толпой, а воздетый над её головой тот же двуперстный крест будто осенял не только собравшихся, а весь честной русский люд - и тех, кто приказал отправить её в Печерский монастырь, а потом в смертную боровскую ссылку и заморить голодом.
…Долго стоял, глаз не отводил… Наконец пошевелился. Прошёл чуть далее - и повернулся к картине Репина "Иван Грозный и сын его Иван". Там - свет зимнего дня. Здесь - тьма царских покоев. Там - народ, братья и сёстры - и враги смертные. Здесь только двое - отец и сын, царь и царевич, детоубийца и жертва. Давящая темнота - и кровь, кровь, кровь…
- Довольно крови!!! - На этот страшный крик обернулись немногочисленные посетители и увидели, как человек выхватил из-за пазухи сапожный нож и ринулся к картине. Один удар, второй, третий…
Старовер-иконописец Абрам Балашов после этого покушения на репинский шедевр был признан психически больным и заключён в "жёлтый дом". Истинно верующие люди, однако, едва ли могли усмотреть признаки сумасшествия в его поступке.
Задавленная, выключенная из множества сфер жизни, собственными усилиями всплывающая на поверхность вопреки государственной воле, веками мучимая черносошная, стародедовская, народная Русь криком кричала это "Довольно крови!" на протяжении нескольких столетий. Её не слышали. Не желали слышать. И не было никакого дела тому же Балашову до того, что Иван Грозный не убивал на самом деле своего сына Ивана, что царь, изображённый Репиным, - Рюрикович, а не Романов… Царский дом последних двух с половиной столетий представлял собой нечто совершенно отъединённое от народного тела, от народной души. И в этом дворе убивали своих же. По лужам крови шли к престолу. И своей - и подданных… "Немцы", "антихристы", духовные оккупанты в своей же собственной стране… Крика не слышат - значит, увидят блеск ножей.