Вознесенского ругали, критиковали, брали на попечение… Ничего не помогло. Решили подкупить и послали его за границу, надеясь, что он напишет о несчастной жизни в капиталистической Италии. Однако, вернувшись оттуда, он нарисовал немного другую картину: из спальни жена выкидывает старого мужа, в ресторане появился кто-то в костюме Адама, везде объявления с адресами милых женщин, все и всюду хохочут. Советская делегация, увидав все это, забыла о своих делишках… Где-то в России некая Н. озябла без Андрея, который, с позволения, сказать, подогревал ее. А в это время в Риме молодежь, да и не только молодежь "шуры-муры и сквозь юбки до утра…", "светят женские тела" ("Римские праздники"), а какие-то старички щупают Лоллобриджиду ("Антимиры")…"
Вечер в Люберцах
Помимо работы в журнале я организовывал творческие вечера литераторов, актеров, художников, с которыми дружил или был просто знаком. Эти вечера проходили не только в Москве, но и в других городах. Заниматься подобной "предпринимательской" деятельностью в брежневские времена было непросто и, я бы даже сказал, небезопасно. Подобные массовые мероприятия жестко контролировались партийными и чекистскими органами. (Могу вспомнить вечер в Доме архитекторов, организованный мной в конце 1981 года в связи с выходом первой посмертной книги стихов Высоцкого "Нерв". Улицу Щусева в районе ЦДА практически перекрыли конной милицией. Вечер вызвал неудовольствие власть предержащих. Директора Дома сняли с работы, клуб книголюбов на время закрыли.)
Для выездов в дальние точки, подмосковные города, соседние области требовался транспорт. Вот почему я регулярно обращался к друзьям, имевшим личные или служебные авто, с просьбой составить компанию звездам советской культуры. Однажды я попросил своего друга Евгения Штерна, инженера по профессии и любителя поэзии, помочь в осуществлении очередного вояжа.
Вот его необычный мемуар, написанный специально для данной книги.
Черный ворон с синими очами…
Однажды, это было в 1987 году, мы поехали на завод в подмосковный город Дзержинский по приглашению местного актива, попросившего Феликса Медведева организовать встречу с Андреем Андреевичем Вознесенским. Я, как всегда в таких случаях, исполнял роль водителя. Андрей Андреевич сидел рядом. Мой "опыт" давал уверенность, что встреча обречена на успех. До визита в Дзержинский мы с Феликсом сопровождали Беллу Ахмадулину в городок Киржач, что во Владимирской области (кстати, мы тогда еще не знали, что детство Вознесенского прошло именно там). Четырехчасовое выступление Беллы Ахатовны было воспринято залом, как некий таинственный сеанс чего-то запредельного, почти божественного.
Итак, проехали дымную Капотню, вот и Дворец культуры завода. Переполненный зал, публика в нетерпении…
Вознесенский читает:
В час отлива, возле чайной
Я лежал в ночи печальной,
Говорил друзьям об Озе и величье бытия,
Но внезапно черный ворон
Примешался к разговорам,
Вспыхнув синими очами,
Он сказал: "А на фига?!"
Я стоял за кулисами и слушал… В душе рождались воспоминания, собственные ассоциации… Представил себе чайную на берегу моря или океана, накатывающие волны, шум прибоя, крики чаек, одинокое одноэтажное здание с двускатной крышей и тремя фронтонами. Два фронтона по торцам здания, а один в центре, над входом – на нем вывеска "Чайная". Само здание желтое с белыми пилястрами по углам, только что выбеленное. И вдруг начинается отлив… Когда начался отлив, люди побежали в чайную, чтобы занять очередь, взять в разлив граммов 150 водочки, а на закуску поджарку, хотя в ней одно сало… На улице жара, а в чайной душно. Пахло свежей известковой побелкой и жареным луком…
И тут же, возле чайной, в тени под эвкалиптом лежит в тоске печальной сам Вознесенский в белом костюме и шарфике, в черной широкополой шляпе, несмотря на жару, и разговаривает с какой-то птицей, невесть откуда взявшейся. Люди выходили из заведения, подходили к поэту, и он им рассказывал про Зою и о том, как ему хорошо живется, что даже пить не хочется.
"И почему, – думал я, – не написать: "В час разлива, возле чайной…", ведь в час разлива можно было зайти в чайную, подойти к прилавку, заказать стопку-другую водки в разлив, отмеренной продавщицей в белом накрахмаленном кокошнике в специальный мерник и перелитой в граненый стакан, эскиз которого сделала сама Вера Мухина. Здесь же у стойки заказать какую-либо закуску и, отоварившись, отойти к алюминиевому столику с пластмассовой столешницей. И так повторять много раз, пока тебя не разбудят и не скажут, что отлив прекратился и чайная закрывается. В проушины стального засова повесят амбарный замок и контрольный замок с проложенной белой бумажкой, на которой распишется завчайной и поставит общепитовскую печать. Утром завчайной придет проверит, не продырявлена ли бумажка ключом или отмычкой, та самая ли эта бумажка с хозяйской подписью и печатью, и откроет заведение. И все пойдет по кругу, а Андрей Андреевич Вознесенский будет продолжать и продолжать рассказывать про Зою и Н. С. Хрущева, невзирая на наглую, черную птицу с синими глазами и не обращая внимания на то, что недалеко от места их беседы кого-то мутит и выворачивает наизнанку.
Никогда не видел черных птиц с синими глазами! Впрочем, я не орнитолог.
Вспомнился Эдгар Алан По в переводе М. Донского:
Раз в тоскливый час полночный я искал основы прочной
Для своих мечтаний – в дебрях философского труда.
Истомлен пустой работой, я поник, сморен дремотой,
Вдруг – негромко стукнул кто-то. Словно стукнул в дверь…
Да, да!
"Верно, гость, – пробормотал я, – гость стучится в дверь.
Да, да!
Гость пожаловал сюда".
…
И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
Хриплым карком: "Nevermore".(Это уже перевод М. Зенкевича)
Зал затих и слушал с замиранием все, что Он читал. Он читал о том, как на перекрестке на Купавну бьют женщину:
Бьют женщину. Блестит белок.
В машине темень и жара.
И бьются ноги в потолок,
Как белые прожектора!Бьют женщину. Так бьют рабынь.
Она в заплаканной красе
срывает ручку как рубильник,
выбрасываясь на шоссе!
И взвизгивали тормоза.
К ней подбегали, тормоша.
И волочили и лупили
лицом по лугу и крапиве…
Подонок, как он бил подробно,
стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!
Вонзался в дышащие ребра
ботинок узкий, как утюг.
Прошел концерт, погасли рампы… Молчаливо и одухотворенно люди покидали зал… Стали приглашать на банкет. Но Андрею Андреевичу было не до банкета. Не знаю почему. Я с ужасом заметил, что Он был одет в черную фетровую широкополую шляпу, белое пальто, его шея, как у Айседоры, обмотана длинным белым шарфом, концы которого развевались знаменем на флагштоках. Он отказался от банкета – и мы по окружной дороге поехали в Переделкино. Справа раскинулась Москва в неоновых огнях. Проезжая мимо магазина с неоновой вывеской "Мебель", я обратил внимание Вознесенского и Медведева на зловещее мигание буквы "М", она мигала-мигала и совсем потухла. От неожиданности я притормозил, хотел сказать, спешился. Андрей Андреевич повернулся ко мне и грустно промолвил: "Этим сказано все!"
Я дал форсаж, и мы поехали дальше.
Позже, когда я стал профессионально заниматься стандартизацией и сертификацией, я видел, как безграмотно это делается в нашем королевстве. Да и зачем делать что-то грамотно, толково, когда доллары сами так и прут из-под земли? Я вспоминал Вознесенского: "Раб стандарта, царь природы, ты свободен без свободы. Ты летишь в автомобиле, а машина без руля". Еще я вспомнил его слова "Этим сказано все" и по поводу чего это сказано…
В память о той давней встрече у меня сохранилась книга поэта с надписью: "Жене Штерн от автора с самыми сердечными пожеланиями. Вознесенский, 1987 г.".
Во всех театрах Киева случился ремонт
В восьмидесятые годы по инициативе киевского общества любителей книги я проводил в столице Украины творческие вечера известных советских поэтов, актеров, юмористов. Среди гостей Киева были Арсений Тарковский, Аркадий Арканов, Римма Казакова, Валентин Гафт… Все шло хорошо.
Пригласил в Киев Андрея Вознесенского. Заманить его туда было непросто, он часто выезжал за рубеж, регулярно выступал на московских подмостках. Но, что говорить, приличный гонорар за авторский вечер и обещание, что он будет читать стихи в самом престижном зале Киева, сделали свое дело. Поэт согласился.
Местные книголюбы постарались: отпечатали красочные афиши, распространили билеты, даже запаслись только что вышедшим сборником Вознесенского для продажи перед концертом.
Людмила Зубрицкая, глава киевского общества книголюбов, чтобы не было нареканий от партийных органов, решила подстраховаться и вместо меня в качестве ведущего пригласила во всех смыслах "своего" Виталия Коротича (шел 1983 год).
Но, узнав о приезде Вознесенского, украинские власти всполошились. Цековские ревнители тихого порядка в последний момент испугались и отменили выступление опасного "москаля", на которого когда-то Хрущев орал благим матом.
Что произошло дальше, рассказывает в своей книге "Киев и "Киевлянин" (Киев, 1995) краевед и библиофил, мой друг Виктор Киркевич:
"Позвонили Вознесенскому, дескать, Коротич заболел, выступление отменяется, не приезжайте. С присущим им наплевательством они забыли предупредить Коротича о его "болезни". А тот звонит в Москву и спрашивает, в каком вагоне едет Вознесенский, чтобы его встретить.
Произошел огромный скандал. Ведь ко всему прочему надо было возвращать деньги за распроданные билеты. Огорченным киевским книголюбам досталось по полной программе: заклеивание афиш, уплата неустойки за залы, разборки со зрителями, сочинение объяснительных руководству… Обидно, что в том инциденте наказали не виновных, а инициативных, тех, кто хотел только хорошего – встретиться с любимым поэтом.
Традиционные встречи с московскими знаменитостями, организуемые Феликсом Медведевым, запретили, Л. Зубрицкую уволили".
А вот как сам Андрей Вознесенский комментирует в книге "На виртуальном ветру" (Вагриус, 1998) ту сорвавшуюся поездку:
"В самом роскошном Киевском театре были распроданы билеты на мой вечер. Должен был открывать выступление В. Коротич. Накануне, перед ночным поездом, меня перехватил звонок. Плачущая администратор просила сдать билет, сказав, что в театре начался срочный ремонт и вечер отменяется. "А в другом театре, где я выступаю на следующий день, тоже ремонт?" – спросил я. "Ну, конечно", – ответил упавший голос. В то время секретарем по идеологии Украинского ЦК был Кравчук. Говорят, он сам занимался "ремонтом" театров".
Ходил к Яковлеву пробивать Ходасевича
Работая над этой книгой, я встретился с Владимиром Петровичем Енишерловым (заведующим отделом литературы "Огонька" до 1987 года, ныне главным редактором журнала "Наше наследие"). Спросил его о контактах с Андреем Вознесенским, который стал сотрудничать с журналом после ухода из него А. Софронова.
Вот что он рассказал:
– Когда Виталий Коротич еще жил в Киеве (это было до Чернобыльской катастрофы), а бывшего редактора уже убрали из "Огонька", в журнале наступило безвластие. Длилось оно месяца два. Именно в это время на съезде писателей академик Дмитрий Сергеевич Лихачев призвал вспомнить о забытых и полузабытых русских поэтах, доселе запрещенных цензурой. Наш отдел литературы за короткий срок сумел подготовить к публикации стихи Николая Гумилева, расстрелянного большевиками в 1921 году.
Вскоре после этого Андрей Вознесенский предложил "Огоньку" "рассекретить" творчество Владислава Ходасевича, умершего в эмиграции.
Надо заметить, что появлению в нашем журнале Вознесенского предшествовал грустный эпизод, связанный с поэмой Анны Ахматовой "Реквием". Отдел литературы, располагая уникальным экземпляром с правками самой Анны Андреевны, подготовил текст к публикации. Четыре полосы уже были набраны, когда Коротич, к тому времени заступивший на пост главного редактора, решив подстраховаться, отправился с этими полосами к секретарю ЦК КПСС А. Н. Яковлеву. Тот сказал: "Не время". А вскоре "Реквием" вышел в другом журнале и, к сожалению, гораздо меньшим тиражом…
Ходасевич, думали мы, это не антисталинский "Реквием", с ним, наверное, все будет проще.
Так вот, Вознесенский, написав предисловие к публикации Ходасевича, приехал в "Огонек". При встрече с ним я поразился… внешнему виду Андрея Андреевича. Обычно он носил легкий шейный платок, а тут костюм, белая рубашка, галстук. Спрашиваю: "Андрей Андреевич! Что случилось? Вы в таком официальном наряде!"
Показывая журнальные полосы, Вознесенский отвечает: "Да вот, Коротич заставляет ехать к Яковлеву, пробивать Ходасевича!" – "Ну, что ж, Бог в помощь!"
И поэт побрел к лифту.
На этот раз кончилось все благополучно: именитый ходатай уговорил главного идеолога, и стихи одного из лучших русских поэтов XX века вышли в нашем журнале. А вскоре мы выпустили сборник Ходасевича в серии "Библиотека "Огонек". Кстати, для этого издания Андрей Андреевич написал от руки свою автобиографию и вручил ее мне с нарисованным симпатичным цветком. Этот автограф хранится до сих пор у меня.
Так Владислава Фелициановича напечатали в партийном журнале двухмиллионным тиражом! Благодаря хлопотам Вознесенского.
Еще одна встреча с Андреем Андреевичем произошла значительно позже, в середине 90-х годов. Вместе со Станиславом Лесневским он пришел в редакцию журнала "Наше наследие". Мы побеседовали на общие темы, о литературе, о нашем издании… И вдруг поэт стал жаловаться: для ремонта крыши дачной пристройки ему нужно три-пять тысяч долларов, но он не может раздобыть деньги. Скажу честно – его слова тогда меня поразили. У известнейшего, признанного во всем мире поэта не было таких денег…
P. S. Что ж, в признаниях великого российского поэта нет ничего удивительного. Они не позор и не шок. В ельцинские лихие 90-е, когда миллионы людей стали нищими, поэт жил так, как жила страна, о которой он написал:
Россия, нищая Россия,
Ни разу в муке вековой
Ты милостыню не просила…
Стоишь с протянутой рукой.1994
В нас Рим и Азия смыкаются.
Мы истеричны и странны.
Мы стали экономикадзе
Самоубийственной страны.
1997
ЦДЛ: последнее интервью
Уже давно по Москве бродили слухи о том, что Андрей Вознесенский болен. То ли инфаркт, то ли инсульт… После смерти его жена Зоя Богуславская поставила точку: "Пятнадцать лет назад у Андрея начался Паркинсон". Не буду копаться в тонкостях различных человеческих недугов, но сам для себя могу сделать вывод: Бог дал поэту возможность творить практически до самых последних мгновений жизни. Его глаза вдохновенно горели всегдашним ярко-синим светом. И это главное.
Читая пронзительные строчки последних лет, понимаешь, как мужественно он боролся с болезнью: "Бог ли, бес ли, не надо большего, хоть секундочку без обезболивающего!..", "Это право на боль и дает тебе право на любую любовь, закидоны и славу".
Впервые мне показалось, что Андрей стал каким-то другим в движениях, во взгляде, в голосе, на его юбилейном вечере в зале Чайковского в мае 2003 года. Во время выступления он, по-видимому, старался держаться и начал читать стихи, как в былые времена, стоя у микрофона. Но вскоре ему подставили стул. Думаю, тот вечер дался ему нелегко.
После концерта в буфете зала Чайковского мы немного посидели, и тут вблизи я увидел нового для себя Андрея. Сгорбленного, утомленного, с опавшими щеками. Рядом друзья, поклонники, любители автографов. Я заметил, что и эта всегда любимая забава творцов слова давалась ему с трудом.
Работая над книгой, перебирая сборники А. А. В. с автографами, я понял, что и почерк его изменился: если раньше слова походили на уверенных в себе лебедей, то теперь они стали похожи на легких пташек.
Портится почерк. Не разберешь,
Что накарябал.
Портится почерк. Стиль нехорош,
Но не характер…
Последнее интервью у поэта я взял в ноябре 2008 года. В этой акции мне помогала Зоя Борисовна.
К назначенному часу пришел в артистическое кафе Центрального дома литераторов. Андрей сидел возле стены за отдельным столиком. Зоя Борисовна поодаль вела деловую беседу. Я подсел к нему, подождал, пока он закончит скромную трапезу, включил диктофон. Вопросов не задавал. Андрей знал о цели нашей встречи. Тогда я готовил к изданию биографию весьма интересного человека – бизнесмена, мецената, покровителя искусств Феликса Комарова. Андрей и Зоя дружили с ним, поэтому могли мне что-то рассказать. Свой диктофон я подставлял прямо к губам Андрея Андреевича. Он не говорил, а шептал. Но мысль его была четкой, понятной, как всегда, метафоричной. Он не сбился ни на секунду. Интервью длилось минут пятнадцать-двадцать. Подошедшая Зоя продолжила рассказ.
Сохранившаяся кассета стала для меня реликвией. Но после 1 июня 2010 года я не могу ее слушать.
… Андрей Вознесенский жил в Переделкино. Дом соседствовал с домом его кумира Бориса Пастернака. Мужественно, как и Пастернак, он переносил смертельный недуг. Слабел голос. Слабел, конечно, физически, слово его, воплощенное на бумаге, дышит вечностью. Недаром о влиянии Вознесенского на мировую поэзию писали и говорили Пикассо, Хайдеггер, Шагал, Рихтер, Оден, Мур, Раушенберг, Арагон, Шостакович, Сартр…
Он умер в 77: две магические цифры стоят рядом. Зная его озорство и тонкую самоиронию, можно предположить (в порядке сюра), какую видеому он изобразил бы по этому поводу…
Его голосом говорила Надежда
Прощание с Андреем Вознесенским в Центральном доме литераторов 4 июня 2010 года
Эти похороны были для меня почти неправдоподобными. Не хотелось верить, что на свете уже нет Андрея Вознесенского. Так много лет он был рядом – живой, смеющийся, читающий стихи… Даже все утончающийся, удаляющийся куда-то его голос не слишком смущал. Главное, поэт мыслил, творил. Давал интервью. А тут вдруг телевидение, радио, газеты – в один голос: "Великий поэт ушел из жизни".
В ЦДЛ я пришел, захватив с собой диктофон. Просто так, по журналистской привычке. Но когда начались прощальные речи, я вытащил его из кармана и поднял над головой. И пленка вобрала в себя все слова, все шорохи несуетной суеты расставания. В вечерних репортажах ТВ был виден мой торчащий над головами людей диктофон. Он зафиксировал прощанье. Прощанье навсегда.