Книга М. Любимова необычна. Это пронизанное юмором повествование о похождениях советского разведчика. Сам автор - бывший полковник разведки КГБ, ныне литератор.
Содержание:
Подмиг разведчика 1
Предыстория, 1934 - 1961 2
Лондон, 1961 - 1965 4
Командировка в советское искусство, где разведчик крутится на подмостках, мучась от изжоги, циркулирует среди лордов и меломанов, хамит, танцует, вербует и играет все роли, кроме своей собственной 7
Лондон, 1961 - 1965 12
Командировка в суровое подполье, возникшее в памяти у отставника, сидящего в кальсонах у раскрытого окна - со двора веет чем-то очень человечьим, мужик в тапочках запускает турманов, на них, высунув языки, смотрят собаки, грустно и сладко на душе, и хочется поговорить не о сургучных печатях, королях и капусте, а о верных тайных агентах, которых, возможно, и не было 18
Москва - Дания, 1965 - 1969 26
Командировка по кемпингам родины чудесной, по битому стеклу, навозу, глине, канавам, трупам кошек, лужам, когда на все это не обращаешь никакого внимания, если под рукой картошка в мундире, сало, кородряга и любовь 30
Москва, 1969 - 1976 32
Командировка в царство Бахуса, где бедолага-шпион пьет ноздрями, надирается, как зюзя, тискает девиц в фотографии, продевает бечевку в шаровары, проводит сто вербовок, включая Питера Брейгеля, делает жаркое из своих ушей и даже под пытками не выдает секрет приготовления кородряги 34
Москва, 1974 - 1976 40
Командировка в одной компании с Кимом Филби, который не любил чистить сковородки, но зато был первоклассным агентом 42
Дания, 1976 - 1980 46
Командировка в Гренландию, где автор топил льды своею палящей любовью, ел мясо нерп, моржей, тюленей и белых медведей, полюбил карточную систему на выпивку и увидел живую писающую гренландку 53
Москва, 1980- 1991 55
Командировка в гарем Джакомо Казановы, забитый фригидными гуриями, трахальщиками-евнухами, висячими фаллосами, яйцещипательными историями и торчащими фигами 57
Москва, 1985 - 1991 66
Командировка в круиз с врагами, где отставник прочищает глупые американские мозги, зашибает деньгу по 15 рэ в час, ищет смысл жизни и целыми днями плюет в воду 69
Москва, 1980 - 1991 71
Прозрение победителя - (Михаил Любимов - человек, полковник и писатель - как типичный представитель своей эпохи) 76
Примечания 77
Михаил Любимов
Записки непутевого резидента, или Will-о’ - the-wisp
Мемуар-роман с восемью командировками
Подмиг разведчика
Большевики, как известно, люди особого склада. Поскольку они знали только одну партию и путь к успеху при их власти был только один, то казалось нормальным, что герои эпохи кроятся только из особого материала. Адмиралы, чекисты, сталевары… К некоторым фигурам этого героического мемориала Михаил Любимов прислоняется с загадочной улыбкой. "Сталевар" греет душу анкетным пунктом: "из рабочих", хотя всего-то - отец героя, подавшись когда-то в Москву с Тамбовщины, сколько-то послесарничал, пока не прибился в ЧК. "Чекисты", таким образом, из безвестных героев делаются для будущего разведчика родней. "Адмиралы" в его воображение вплывают из рано прочитанного Новикова-Прибоя: прочти (или посмотри) он вовремя что-то другое, в его воображение ворвались бы конники, пограничники, летчики-пилоты, пушки-пулеметы… но все равно это были бы люди особого склада. Дитя социализма есть дитя социализма.
"Разведчику" в этой иерархии изначального места нет. Есть - "чекист": стальной дзержинец с револьвером и в кожанке, "холодная голова и горячее сердце". Есть - "разведчик" полкового масштаба: бинокль у глаз, пакет на груди; апофеоз подвига - поедание пакета, когда тебя берут в плен. Но что такое "резидент", это мальчик, родившийся под звуки злодейского убийства товарища Кирова, вряд ли может вообразить. Здесь - лакуна, пробел, умолчание, белое пятно в синодике советских героев. Идти по улице Лондона с непроницаемым видом, прикрыв один глаз воротником… или нет: сидеть в лондонском пабе и хлебать суп из бычьих хвостов… или нет: упиться на светском рауте до положения риз и при этом железно запомнить, кто именно что именно тебе сказал и что ты завтра ему скажешь, телефонным звонком углубляя связь… Нет, это вообразить себе невозможно. В гайдаровскую систему это не вписывается. Я имею в виду Гайдара-деда с его героями, а не Гайдара-внука с его реформами (адмирала-сына, который меж ними проплыл, оставим Новикову-Прибою).
Так если герои социалистической эпохи все сплошь сделаны из особого материала, то что сказать о разведчиках, внедренных в тайные поры той и этой жизни? Разведчики сделаны из особо секретного материала. То есть из "ничего". Ничего не известно! Неразличимо-неотличимо. Невидимый фронт.
Десятилетия спустя вываливается из небытия Павел Судоплатов, когда-то сплетавший сети на полмира, и выясняется, что последние десятилетия своей деятельной жизни он сидел-таки в тюрьме и подавал прошения о смягчении участи как самый заправский зэк. Выясняется, что в "разведчиках" мог оказаться кто угодно… белый генерал Скоблин… американский физик Оппенгеймер… Вопрос о стимулах, убеждениях и мотивах сползает в неизвестность, и совершенно неясно, из какого же особого материала скроены тысячи и тысячи людей, составившие прославленную советскую разведку.
Попросту говоря: что их ведет?
Вопрос - не для историка и очевидца; вопрос - для писателя.
По счастью, Михаил Любимов сочетает способности разведчика и писателя. Первое доказано карьерой чекиста, полковника КГБ, резидента, вербовщика, похитителя секретов и ловца агентов, прошедшего с честью через восемь "командировок". Второе доказано детективной прозой, коей агент занялся по выходе на раннюю (чекистскую) пенсию, - этот жанр поставил его в ряд, где Хаджи-Мурат Мугуев спорит с Юлианом Семеновым.
Мемуар-роман - это третье.
Мемуар-роман позволяет заглянуть в ту сферу, которая у разведчика засекречена много больше, чем его профессиональные подвиги, - в глубину мотивировок: в душу.
Насчет профессиональных секретов не будем строить иллюзий: М. Любимов открывает читателю ровно столько, сколько считает возможным, и ни на волос больше.
Как писатель М. Любимов открывает читателю много больше, чем хочет и планирует, - это особенность литературной стереофонии, эффект исповедальности, пластика талантливой руки, обрисовывающей контур так, что объем проступает как бы сам собой.
Стилистический штрих в автопортрете: "Уши. Сережки нормальные, оттопыривание отсутствует, выверта наружу нет" - выдает одновременно и школу тренировок "наружного наблюдения", и юмористическую готовность самому повернуться перед фотокамерой в фас и в профиль: c’est la vie! все мы под Богом… надо быть готовым ко всему.
Мне приходилось слышать читательские отзывы о текстах Любимова: зачем этот Лоуренс Аравийский столько острит! Лучше бы поподробнее описал технологию.
Не ждите: Лоуренс Аравийский про технологию лишнего не скажет; того, что он уже сказал, достаточно для размышлений. Вопрос в том, о чем при этом размышлять.
И поскольку я размышляю не о том, как устроен тайник на свалке, а о том, что движет Лоуренсом Аравийским, когда он ищет этот тайник на английской свалке, - мне более всего важно именно то, как он на эту тему острит.
Иногда это облегчает чтение текста, иногда затрудняет: пестрение шуточек, флер иронических иносказаний, облако, составленное из опознавательных острот Кэрролла, Ильфа, Петрова и прочих знаковых корифеев великой эпохи. Эта система иносказаний слишком знакома людям моего поколения: мы, школяры сороковых годов, могли объясниться исключительно репликами Остапа Бендера и Кисы Воробьянинова, - это был стиль, шик, компенсация зажатости, выброс энергии, загнанной в подсознание. Это было - как код "разведчика", заброшенного… не в Англию, не в Данию и не в Аравию, а в родимую повседневную реальность, где на каждом шагу подстерегает запрет и грозит опасность.
Михаил Любимов - из этого самого поколения. "Шестидесятник", угодивший из одного Зазеркалья в другое. Дитя героической эпохи, затолканное матерью в окно переполненного вагона при эвакуации из Таганрога в Ташкент. Маленький строитель коммунизма, схватившийся штудировать Маркса, - томик взят у соседа по коммуналке; у того же соседа сперт из шкафа пистолет, - наверное, в том дворе все соседи были - чекисты. После кишащей скорпионами ташкентской коммуналки "западный и очень уютный город Львов" кажется раем, тем более что замнач "Смерша" Прикарпатского военного округа (бывший слесарь с Тамбовщины) вселяется с семьей в "грациозный особняк с часовым у входа". Впрочем, между этим оплотом цивилизации и Московским институтом международных отношений, куда сын слесаря и замнач "Смерша" поступает на излете сталинской эпохи, - отрезвляющей прокладкой ложится культурный слой, накопленный народом в уличной уборной - ее герой осваивает в "пионерлагере под Голицыном". Возможно, эта залитая дерьмом родная реальность черной дырой продолжает смотреть на нашего разведчика, когда он принимает кородрягу на дипломатических приемах.
Что такое кородряга, мы не знаем, и Мих. Любимов, опытный конспиратор, предупреждает нас, чтобы не пытались дознаться.
Мы знаем другое: мир, с детства распахнутый в воображенные светлые дали социализма, имеет противовесом темное Зазеркалье проклятого Запада. Потом Зазеркалье оборачивается: воображенная тьма компенсируется блеском жизни, проведенной в этом Зазеркалье как в непреложной реальности. Что изнутри держит душу посреди разведуемой кородряги: томик Маркса, изученный в отрочестве, пистолет, найденный у соседа в шкафу, обидная черная дыра голицынского пионерлагеря или часовой у подъезда дома "недалеко от Стрыйского парка" - этого Лоуренс Аравийский не скажет и самой королеве, не то что нам с вами. Но дело свое сделает. И как резидент, и как мемуарист.
Память разведчика удержит все, что надо. "Угольная яма", вывернутая в сверкающий резидентский быт, будет возвращена обратно. Это позволит автору мемуар-романа увидеть свою восьмикратно обернутую жизнь как целое - безжалостными глазами… впрочем, может быть, и жалостными, как сказал о том Владимир Набоков, а Михаил Любимов - в эпиграфе - подтвердил, то ли заговорщически подмигнув нам, читателям, то ли смахнув предательскую слезу.
Л. Аннинский
- Смотри, Пьетро, какие блистающие глаза у малютки, какой ум написан у него на лобике! Наверное, он будет если не кардиналом, то, во всяком случае, полковником!
Михаил Кузин. Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро
…Дорогими слепыми глазами
Не смотри на меня, пожалей,
Не ищи в этой угольной яме,
Не нащупывай жизни моей!
Владимир Набоков
Предыстория, 1934 - 1961
Будущий полковник КГБ родился в роковой 1934 год (убийство Кирова) в семье чекиста с 1918 года, женатого на красавице из Днепропетровска. Именно в этом городе, где потом дерзал Брежнев, в доме на улице Маркса (странно, что дитятю не нарекли Карлом или, на худой конец, Владленом) под родительским крылом и предпочла мама дать мне жизнь, правда, через три месяца после этого эпохального события благополучно возвратилась на место постоянной прописки в Даев переулок, что на Сретенке.
Отец родом из Кадома Тамбовской губернии, дед- крестьянин и ремесленник, переехал туда из деревни; отец неплохо слесарничал (одно время в анкетах в графе "социальное положение", стыдясь паразитического и негегемонского "из служащих", я гордо писал "из рабочих"), в 1918 году приехал на заработки в Москву и случайно попал на работу в ЧК.
Дедушка по маминой линии был врачом и носил пенсне, бабушка писала стихи и болела диабетом.
Глубже все корни обрублены и покрыты мраком: в семье никто прошлым не интересовался.
Простые люди, которых Октябрь, как говорится, поднял на гребень.
Черт побери.
Так я хотел начать.
Попытка жизнеописания в надежде, что жизнь, запечатленная в Слове, сообщит мешку с костями полковника желанное бессмертие.
Самоутверждение, чтобы, корчась в предсмертных судорогах, гордо прохрипеть, что прожил безупречную жизнь и, если бы довелось, повторил бы всю эту катавасию снова и, конечно же, снова поступил бы в КГБ.
Не хочется. Если повторять, то можно найти место и поудобнее, вся жизнь и все силы отданы гнусной Системке, которая и взрастила и подарила вполне благополучное существование и, распавшись, оставила только горечь.
По милости Истории главный герой не вырывал ногти подследственным и не стрелял в затылок (наверное, смог, если бы потребовали Родина и Партия: ломали людей и покрепче), да и на разведывательном поприще небоскребов не взрывал и королев не травил- занимался в основном кражей секретов, не такой уж страшный грех, если даже святой Августин воровал груши из соседского сада, а отец Флоренский столкнул с лестницы своего брата Васеньку (сами признались).
Системка изначально немного кастрировала мозги героя (если можно быть немного беременной), всю жизнь он набирался ума, прозревал и, возможно, прозрел окончательно, что похвально, когда дело касается полковников.
Впрочем, прозревал он с большинством родного народа (это утешает душу коллективиста), от него, от народа, он не отрывался ни туда, ни сюда, с ним и путался, и полностью запутался, а на старости лет вдруг осознал, что и жизнь, и история - всего лишь бред, в общем, шум и ярость.
Взглянем на героя с высоты низколетящего самолета, что избавляет от разгребания завалов души.
Перед вами человек с головой длиною в 10,83 дюйма и шириною в 6,36 дюйма (со щеками гораздо больше), в детстве за большой затылок дразнили Геббельсом, нос, к сожалению, не длинный и не крюком, как хотелось бы, дабы возбуждать внимание дам, а весьма ординарный, небольшой, с заметными кровеносными сосудами (с детства), с годами выросшими по загадочной причине в склеротические жилки, выступ надбровных дуг убого мал и не отдает талантом, зато высота лба внушает уважение, лоб растет с каждым годом все выше и выше, как полет наших птиц. Уши: сережки нормальные, прекрасный верхний бордюр, выверта наружу нет, объем противокозелка нормальный, оттопыривание отсутствует (nota bene!), общая форма - овальная, по периметру ползут одуванчики светлых волос, они вздымаются и вдруг напарываются на черный, неясно зачем и откуда выросший куст.
Обладатель головы впивается в эту смоль двумя обгрызенными пальцами, с наслаждением вырывает куст и подносит к глазам, дивясь, что такое может вырасти на человеческом ухе, пробует добычу на язык, дует изо всех сил, щекочет волосинками нос, чихает и, сдерживая искушение все это заглотнуть, вдруг хохочет и с сожалением кидает на пол.
Бесцветны и жидки брови, они нарисованы, словно для подтверждения, что эта сторона головки сыра суть лицо, узко и безрадостно межглазное пространство, что свидетельствует об остроте ума, а возможно, о тупости, контур фаса - лошадиный, но размытый в ширину все из-за тех же необъятных щек.
Глаза серые и невыразительные, шпионско-дипломатические, рот правильный, почему-то не чувственный, без заячьей губы и слюнявости, он, правда, становится выразительней и часто раскрывается после стакана кородряги, зубы все с пломбами, с некоторых слезла эмаль, но все вместе образует великолепную улыбку, по многим свидетельствам, не единственное достоинство полковника. Подбородок не выпирает несокрушимой волей, как у настоящих рыцарей, хотя герой скромно относит к себе строчки Вяземского: "Под бурей рока - твердый камень, в волненьи страсти - легкий лист".
Сейчас это любопытное соединение щек и задницы начнет ползти и по жизни, и по разведке.
Итак, мемуар-роман с восемью командировками.
Мемуар, ибо все быль и ни капли лжи.
Роман, ибо все фикция: человек не способен восстановить прошлое, тем более сотрудник разведки, вечно помешанный на конспирации.
Роман с командировками, ибо автор не может без командировок, особенно заграничных.
Исповедь? Возможно.
Will-o’ - the-wisp - это блуждающий огонек. Они мерцают в дали, блуждающие огоньки, и заманивают путников в болотные топи.
Серебряных дел мастер и авантюрист Бенвенуто Челлини учил вволю послужить государю, а потом обязательно описать свою жизнь, но сделать это не раньше сорока.
Челлини был не писатель, не литератор, а просто человек пишущий. Это намек.
Хронология невыносима, все мозаично, процесс воспоминания - это тоже жизнь, это лишь переход в другое измерение.
Чосер перевел у Боккаччо: "Шутник с кинжалом под плащом". Еще намек.
Льюис Кэрролл играл в куролесы и писал повесть в виде хвоста.
Хвосты. Хвосты в институте. Суп из бычьих хвостов в Лондоне. Хвосты слежки. Хвосты убегающих комет счастья. Кошке под хвост. Хвосты бесов. Хвост павлина. Собственный хвост, наконец, самый главный. Сначала хвостик, потом хвост, а дальше уже хвостище, каждый волос имеет голос, губы имеет, голову, нос, поет, заливается каждый волос и, следовательно, - целый хвост.
Хвост и мемуар-роман имеют общее: они оба сзади.
Жизнь проступает пятнами, - она уже вымахала в океан, ее можно окинуть взором и ничего не увидеть, поэтому лучше смотреть в одну точку: пятно - человек, пятно - событие, пятно - дымка, которую сейчас уже не разгадать.