Самое раннее пятно, пророческое: младенец стоит с выпученными глазками в кровати, разминая и размазывая (возможно, и поедая) собственные экскременты, он орет от возмущения, дозываясь мамы.
Пятно святотатственное: года четыре, мост у Азовского моря в Таганроге, герой в коротких штанишках, крестом перепоясанных на груди и на спине, указывает грязным пальчиком на священника: "Мама, почему дядя в юбке?" Священник хмуро делает маме выговор за плохое воспитание ребенка, мама тушуется и извиняется, мальчик недоумевает. Можно дописать: так я стал коммунистом.
Пятно фрейдистское: уже шесть лет, сороковой год, Киев, улица 25-го Октября (Крещатик); автор играет в "папу и маму" с девочкой Леной, которая готовит обед в игрушечной кастрюльке, баюкает детей-кукол, рассказывает "папе" о приключениях Карика и Вали (популярная книга), "папа" же с интересом смотрит на трусики "мамы", он уже знает, чем женщины отличаются от мужчин, но помалкивает.
Еще пятно фрейдистское (о ужас!): уже семь лет, женская баня в Ташкенте, где загадочно мелькают темные треугольники, бабы ругают маму почем зря: "Мальчик-то уже взрослый! Все видит! Что вы его с собою водите?" Мама утверждает, что мальчик еще маленький, и дитя опускает глазки с манящих волосатых треугольников на мокрый пол. Невеликое прегрешение по сравнению с Жан-Жаком Руссо, который не только занимался страшным делом - онанизмом, но и в содомию чуть не влез.
Вот и все самые яркие пятна до семи лет, какая обида! Ничего светлого, ничего святого, ни общения с березками, ни заветного камня у речки, ни радуги, вдруг раскрывшей перед мальчиком свой павлиний хвост.
А потом 22 июня ровно в четыре часа Киев бомбили, и нам объявили, - муть, вой сирен, набитые бомбоубежища (нравилось выходить и смотреть на прожекторы, бегущие по небу), в переполненном эшелоне добрались до родителей в Днепропетровске, дожидались побед Красной Армии, но пришлось эвакуироваться в Таганрог, вскоре и там начали бомбить. Дранг нах остен. В Ташкент с пересадками, ужасный Сталинград: толпы атаковали вагоны и устраивались с тюками на крышах, мама с рыданиями втиснула меня в окно, в руки здоровых офицеров, умоляла проводника впустить ее, но страж был как кремень (страх, что я уеду без мамы), наконец мама в купе и смеется, и я счастлив, хотя и задыхаюсь от дыма папирос.
Длинный коридор коммуналки в Ташкенте, все завалено саксаулом, симпатяги-арыки, куда запускал бумажные кораблики, чтение писем от папы с фронта, патриотические ответы в стихах: "Вот лоб суровый, взгляд бесстрашный, револьвер держишь ты в руке, в атаку ходишь ты бесстрашно, и все же думаешь о мне!"
С годами патриотизм крепчал, социальная направленность определяла творчество, и единственным аполитичным стихом (его стыдился и любил) были несколько строчек о коте Барсике, который хулиганил, за что и получил.
В школе я проникся лозунгом "учиться, учиться и учиться!", у соседа по коммуналке попросил Маркса, важно прочитал страницы три "Капитала" (ничего не понял, впрочем, не понимаю и сейчас), но возгордился и ликовал, когда слышал беседы мамы с подругами: "Мишенька осваивает Маркса". Квартира кишела скорпионами, и один таки меня ночью тяпнул, визжал я ужасно, ибо его раздавил и еще больше перепугался, сбежались все соседи, уверили, что сейчас не сезон и укус неопасен, мертвого скорпиона сунули в банку и залили спиртом - теперь будет противоядие (пить? делать инъекцию? - этого никто не знал).
Прегрешения: у добряка-соседа, приобщившего к Марксу, слямзил из шкафа пистолет, но был засечен мамой.
В ташкентском нашем дворе жило много шпаны, нас, мальцов, подкармливали жмыхом и использовали на побегушках, впрочем, мальцы (1–2 классы) живо интересовались тайнами зачатия, оттачивали мат и даже пощупывали девочек, визжавших от счастья.
В 1943 году, похоронив родителей, мама перебралась в Москву: аэростаты в небе, немецкие пленные после Сталинграда, бредущие по улицам под конвоем, жизнь у приятельницы в комнатушке на Серпуховке (любил я покопаться в ее шкафу, разглядывая лифчики, юбки и презервативы, запрятанные в шкатулку), в школе я был чужаком и иногда доставалось, особенно запомнилось, как лупцевали ранцами, набитыми учебниками (от книг всегда больно), телефоны-автоматы у метро "Серпуховская", - из них так нравилось звонить кому попало! - дребезжащий трамвай, погоня за ним, ухват за поручни, прыжок на ступеньку, шикарнейший соскок на полном ходу…
Настало время всерьез готовить себя к мировой славе, голоса у вундеркинда не было, шахматные таланты не прорезались, пришлось последовать примеру русских классиков, входивших в историю с младых ногтей (правда, я считал, что Пушкин начал писать слишком поздно).
Так появился роман из морской жизни, созданный под влиянием Новикова-Прибоя, страниц десять, написанных кровью сердца ("Прекрасный роман, сынок, одно лишь замечание: у тебя адмирал ест мороженое в метро, но разве наш советский адмирал станет это делать?").
Но романы пишутся долго, они ведь должны быть толстыми, а славы хотелось сразу же, одним махом: пришлось наполнить тетрадку стихами, нарисовать иллюстрации (тут помогал дружок) и отправить в "Пионерскую правду", регулярно открывавшую гениев. Ответ как кулак в нос: "Печатать стихи в газете тебе еще рано. Учись писать правильно. Слова "светит" нет. Присылай стихи на консультацию…".
Вместе с мамой делали бусы: залезали в прозрачные стекляшки кисточками с краской, мазали почище Кандинского, потом нанизывали стекляшки на толстую нитку, - артель была довольна, бусы, как ни странно, шли нарасхват.
Отец в то время ловил диверсантов на разных фронтах, один раз приехал в Москву в белом коротком полушубке, на фронте забурел, сморкался прямо на тротуар, зажав пальцем одну ноздрю, я впился в его трофейный "вальтер" и забыл обо всем на свете.
Страшные дни в пионерлагере под Голицыном: нелегкие соприкосновения с деревянной уборной, утопавшей в грязи, унизительное сидение над черными дырами, куда старшеклассники грозили сбросить, нелегкое привыкание городского мальчика к орлиной позе - зачатки ненависти к пионерлагерям, общественным клозетам и прочим формам коллективизма.
В 1944 году после захвата Львова отца поставили заместителем начальника "Смерша" Прикарпатского округа, мы переселились из Москвы в типично западный и очень уютный город, где стояли добротные дома и особняки с палисадниками. Город утопал в зелени, весной полыхали белыми гроздьями каштаны на Гвардейской, там недалеко от Стрыйского парка мы и устроились.
Школа с недалекими, но милыми учителями, день Победы и радостные люди, палившие в небо из автоматов и пистолетов, внезапная смерть мамы, завывавшая собачонка Ролька (ее потом искусал дог), запах свечей в часовне Лычаковского кладбища, переезд в грациозный особняк с часовым у входа, недосягаемая блондинка Оля в бантиках, с которой все же однажды прошел под руку по Академической, обсаженной тополями, за толстушкой Инной ухаживал а-ля маркиз де Сад: стрелял в нее солью из духового ружья, целясь чуть пониже спины, однажды попал и убил роман.
Уроки музыки, потные руки, становившиеся еще горячее и мокрее, если об этом думать, проклятый Черни-мучитель, как я ненавидел его этюды!
Пятно животного хохота: школьный карнавал, когда в танце краковяк лопнула бечевка в огромных шароварах запорожского казака и бедный мальчик, путаясь и потея, с трудом добрался до сортира и там часа два продевал булавкой новую веревку.
Пятно политического негодования: убийство бандеровцами униатского священника Костельника прямо у рынка, а затем и писателя Ярослава Галана, борца с иезуитами.
Пятно нежности: до смерти желанная учительница физкультуры; грубое пятнище: бритый наголо географ в галифе, потешавший весь класс матом, пятно - занудство: преподавательница украинского в оспинках, научившая декламировать стих о Сталине знаменитого Павло Тычины: "Людина стоiть в зореноснiм Кремлi, людина у сiрiй вiйсковiй шинелi", - выступал на всех концертах самодеятельности.
В 1949 году отца перебросили в Куйбышев, школьный драмкружок, репертуар от Сатина и Протасова, через Астрова к современным американским полковникам - исчадиям ада, платонический роман с девушкой из соседней школы, работа над собой во имя великого будущего, с выписками афоризмов в толстые тетради (на случай выступлений с трибуны ООН), неудачное обучение плаванию в Волге одноклассника и гения шахмат Льва Полугаевского, который чуть не утонул и очень после этого на меня разозлился.
А еще я ловил в озерах карасей бреднем, запер случайно в квартире опаздывавшего на поезд друга отца, за что получил от папы по морде (в первый раз, второй - уже в Москве, когда затанцевал его партнершу), собирал на квартире компании, пел с придыханием "Очи черные" под собственноручный аккомпанемент (считал себя обладателем неплохого альта, но, наблюдая за кислыми физиономиями слушателей, вскоре засомневался), а еще выиграли мы первенство города по волейболу среди школ, а еще был выпускной вечер с вручением золотой медали, вроде бы дававшей право распахивать ногою двери во все вузы без экзаменов, а еще - ночные гуляния у Волги, тогда еще нормально-широкой, а не огромной лужи, изуродованной водохранилищами, а еще, а еще…
Московский государственный институт международных отношений, все ново, все загадочно, и греют сердце обращения "вам, будущим дипломатам", впереди - вся жизнь, впереди успех, а пока поездки в подшефный колхоз с питанием одной картошкой- это веселило, и ночью соревновались, кто громче пукнет. Подслеповатый, похожий на постаревшего Добролюбова, профессор Дурденевский, ходивший в мидовской форме и пару раз по инерции отдавший мне честь (я носил отцовскую полковничью бекешу и сапоги, ноги при этом обматывал портянками, чем гордился), неуютная, но счастливая жизнь на Твербуле в крохотной комнатушке, снятой у актера театра имени Пушкина - бывшего Камерного (там узнал о Таирове, Коонен, о пьесах О’Нила и безыдейном "Багровом острове" Булгакова), первая любовь и блуждания в районе Патриарших, недалеко от дома Берии (однажды видел, как он прогуливался, отмахивая от себя охрану), золотой (!) медальон с дымчатым локоном, отставка отца и его переезд в Москву, смерть Сталина (на похороны не пошел из-за нелюбви к очередям), разброд и шатания после разоблачения Хрущевым "культа личности", и вновь обретенная вера в коммунизм - счастье человечества.
Попытка личного счастья, поиск Идеала - спутницы жизни а-ля Жорж Санд ("когда сей женственный талант бросал перо и фолиант, часы любви бывали сладки - французы так на это падки" - это из институтской стенгазеты), но только покрасивее, искал целеустремленно и чисто, при этом очень уважал отца Сергия за железную волю (пальцы стал рубить в более зрелом возрасте). Записка от сокурсницы: "Я не знаю, Христос ли ты, но единственное, в чем я уверена: я не Магдалина и мне не нужны святые объятия пастора ни в коем случае, будь то пастор из монахов Боккаччо или фанатик, уничтожающий свою плоть. Аминь!"
Прощальная выставка дрезденской галереи, взволновавшая Москву, встреча с первой женой Катей в домике на ул. Огарева (деревянный ангел висел в коммунальной комнате), тусклая практика в отделе печати МИДа, статьи под псевдонимом с критикой американских корреспондентов в Москве ("Пуговичная" объективность г-на Катлера - шедевр пропагандистской атаки), там пятно-дерьмо: выступил на собрании с критикой начальства за плохую работу с практикантами, начальство возмутилось, снова выступил, но уже в другом тоне.
Но вот распределение в Финляндию, прощай, предыстория, ты оказалась такой короткой, здравствуй, зрелая жизнь, переполненная подвигами на ниве невидимого фронта.
Вперед под звуки марша, под музыку Судьбы, сверкните неповторимой улыбкой, сэр, но не застывайте в ней, помня об отскочившей эмали на зубах, вдохните и выдохните воздух!
Я просил своего друга Игоря Крылова, крупного ученого и добрейшего человека, посвятить мне венок сонетов, он и написал:
"Мой друг, спешу тебе ответить, творец, мыслитель и поэт, зачем тебе венок сонетов? Я напишу тебе букет. Ведь согласись со мной, мой милый, что в буче нашей боевой венки мы ставим у могилы, а ты еще - вполне живой. А коль взглянуть на дело трезво (Светоний это описал), венок придумал Юлий Цезарь: он плешь венками прикрывал. Зачем тебе такие вещи? Ведь череп твой ничем не блещет!"
Череп, действительно, не блещет, но зато какой хвост!
И я исчезаю из предыстории, как Чеширский кот: первым - кончик хвоста, последней - улыбка, до этого она долго парила в воздухе, удивляя Алису: ведь она видела котов без улыбки, но никогда не подозревала, что улыбка может быть без кота.
Улыбка тем временем опускается вниз на грешную землю, прямо между разведкой и жизнью.
Лондон, 1961 - 1965
Король. Так приготовься. Корабль уж снаряжен, благоприятен ветер, отплытья в Англию ждут спутники, и все готово.
Гамлет. В Англию?
Король. Да, Гамлет.
Гамлет. Хорошо.
У. Шекспир
Привет, неуловимый, загадочный Альбион! Предрассветный Пэлл-Мэлл, по которому гнал я безбожно кар, мчался на первое свидание с сыном в трущобы Ист-Энда, воспетые в свое время Джеком Лондоном и другими обличителями капитализма, именно там и находился роддом, где трудились акушеры-коммунисты и потому риск погибнуть во время родов был гораздо меньше, чем в буржуазных больницах, где все, как известно, подвластно звону злата.
Привет, универмаг "Маркс и Спенсер", не бивший ценами по голове, как помпезный "Хэрродс", а дешевый, демократический магазин (не зря ведь носил святое имя!), где, стыдно признаться, меня, великого дипломата и шпиона, иногда покупатели принимали за сирого продавца и просили показать то терку для овощей, а то и жилет - наверное, на физиономии моей лежала печать предупредительной услужливости, недаром взращен я был во времена Первого Машиниста Истории.
Привет, викторианский "Бакли-отель", грузноватое украшение Пиккадилли, - "Прощай, Пиккадилли, прощай, Лестер-сквер, далеко до Типперэри, но сердце мое здесь!" - и олени, гулявшие по лужайкам и газонам Ричмонд-парка, вечная загадка для русской души, ибо голову сломишь, но не поймешь, почему, несмотря на бродячие и лежащие толпы, трава в Англии дышит свежестью, а в родных пенатах, где ходить по ней строго запрещено, все вытерто и серо.
И коттеджи Челси в георгианском стиле с цветами на подоконниках и кожаными чиппендейлскими диванами, под которые тянуло заглянуть - вдруг там закоченевший труп из романа Агаты Кристи.
Looking at things and trying new drinks.
Шел я к великолепному Альбиону извилистыми тропами: в тогда еще не до конца прогнившем МГИМО растили из меня американиста, вырастили полускандинава с ужасным шведским, но, как повелось в нашей плановой державе, загремел я на работу в посольство в Финляндии, хотя по-фински не знал ни слова.
Там я тихо тосковал, штемпелюя визы в консульстве, пристрастился к гороховому супу со шкварками и разогретому клюквенному соку, которым торговали прямо рядом с лыжней в Лахти, пытался понять "сухой закон" и увязать его с пьяными в дым на улицах и, конечно же, разинув рот, глазел на витрины, бегал в кино и до такой степени наслаждался свободой, что даже купил "Доктора Живаго" на английском, правда, не осмелился приобрести лежавший на другом прилавке русский оригинал, ибо его окружали Бердяев, "Грани" и прочий ужас- казалось, что Большой Брат не спускал с меня глаз.
В посольстве многое выглядело чертовщиной, окутанной пеленой важности и секретности: кто-то делал вырезки из газет, кто-то делал запись беседы с принятым в МИДе комическим заголовком "Из дневника N. N.", кто-то ничего не делал, но делал вид, что делал, на приемах все дружно напивались, а на следующий день говорили, что "прием прошел хорошо" и на нем "отлично поработали", а я страдал в своем консульском отделе и думал: неужели я родился для виз и справок о невыносимом положении финских трудящихся? Монолог Сатина о Человеке, рожденном для лучшего, крепко сидел в моих мозгах.
И в этом занудстве будней временами появлялись таинственные люди, снисходительно взиравшие на нас, тихих мышек - сотрудников МИДа, они вылезали из шикарных заграничных лимузинов, по лицам их блуждала озабоченность, словно в предвестье войны, они негромко переговаривались на своем профессиональном сленге и спешили в Кабинет- иной буквы, кроме заглавной, и не поставить! - где сидел резидент КГБ, человек всесильный, паривший где-то высоко над послом в невидимых облаках и вершивший настоящие дела, явно не имевшие ничего общего с бумажной суетой. Секретная служба, как жаждал я приобщиться к твоему рыцарскому ордену, к основе основ нашего непобедимого государства, как мечтал я войти в когорту отважных и посвященных, у которых были холодная голова, горячее сердце и чистые руки!
И вошел.
Очень скоро я начал работать на разведку и был нацелен на прыщавую долговязую девку-курьера из очень враждебного посольства, которую я должен был изучать и обрабатывать, постепенно завлекая в лоно. Горд я был ужасно - наконец почувствовал себя Человеком, а не клерком, наконец обрел долгожданную свободу и отныне меня не отторгали от иностранцев, наоборот, дали зеленый свет и бросили в гущу финляндской жизни, - ощущение свободы волновало, моя влюбленность в фирму была посильнее страсти Ромео.
Девка-курьер почему-то не спешила передавать секретные пакеты с сургучными печатями, хотя я всячески намекал ей на розовое будущее. Мой покровитель - консул Григорий был строг, как Иосиф Виссарионович, и предупредил, чтобы я не вздумал заводить с курьершей шуры-муры ("КГБ знает все! Каждый твой шаг, каждый вздох! Даже у нее на квартире!") и работал на сугубо идейной основе.
Я и работал, больше всего боясь, что она вдруг вопьется мне в рот чувственными губами (консул Григорий вконец запугал меня провокациями), курьершу мой платонизм, по-видимому, не устраивал, службой она дорожила и вскоре дала мне от ворот поворот.
Впрочем, моя ретивость, очевидно, произвела впечатление, и мне предложили перейти в кадры разведки (несколько ночей я не спал от счастья, фантазировал, видел себя в "Подвиге разведчика", когда невозмутимый красавец Кадочников бросал в лицо врагу: "Вы болван, Штюбинг!").