Остановился в скромной избушке у одного крестьянина, к[ото] рый охотно пустил к себе меня к[а] к "генерала", в расчете на мою защиту от засилий солдат. Но ни курицы, ни яиц, ни хлеба купить не удалось у него; "Дюже бида – нет курки, яйка – все хворуем," – указывал он себе на живот. Еле-еле раздобыл сена, овса же – нет. Быстро мне убрал он комнату и "запалил" печь.
С 3 часов дня совсем разведрилось; ходил к реке, где возятся с устройством моста местные гражданские власти. Заслышались ружейные одиночные выстрелы; две пули просвистели над моей головой; что за штука? Оказалось, это самовольно стреляют наши солдаты, охотясь за куропатками…
Вечером пришли ко мне крестьянки с седовласыми старцами и, кланяясь в ноги, со слезами молили меня о заступничестве, ч[то] б[ы] солдаты не отбирали у одной – последнюю телушку, у другой – поросенка, и т. д. Солдаты приехали реквизировать скот, т[а] к к[а] к сами голодали. Картина по трагизму потрясающая! Придя в хату, я разрыдался. Я очень рад, что пользуюсь теперь одиночеством; нет у меня сожителя по комнате, не вижу я возле себя толпы офицеров и солдат. Чувствую физическую слабость; меж лопатками уже несколько дней как кол стоит и затрудняет свободное дыхание; зато болей в пальцах почти совсем не ощущается; теперешний режим мой – отличное противоподагрическое средство.
Вечером Лепорелло раздобыл "трошечко" молока, смешал его с картофелем и сварил в своей манерке. Ели мы с ним из одной чаши, я – сидя, он – стоя, рассказывал мне, как он 20 лет живал по чужим людям и всеми всегда был доволен… Когда я ему сказал, что, следуя со мной, он получает по 39 к[опеек] в сутки кормовых, он с изумлением воскликнул: "Ой, как много, в-ство!"
Восхитительная лунная ночь – "не могу я уснуть"… А завтра надо пораньше выехать, ч[то] б[ы] предупредить выступление обозов, к[ото] рые запрудят путь, через к[ото] рый я не сумею пробиться.
20 сентября. Еще не выглянула розоперстая Аврора, как я уже встал, разбудил своего возницу, ч[то] б[ы] пораньше выехать, чем начнется движение войск, могущих запрудить дорогу и затереть меня своими обозами. Рассчитался с гостеприимным паном, заплативши ему за полторы охапки сена и "трошечко" картошки с кружкой "млека" 1 талер. Думал, что в деревушке, где я остановился, никого из военных не будет, но ночью слышал голоса и гомон прибывших солдат и лошадей, занявших соседние избы; это нарушило полное любование мое твердью небесной.
Из Брандвицы выехал около 7 часов утра по дамбе на СЗ к Чекай. Погода прекрасная; по обеим сторонам насыпи – масса разбросанных жестянок из-под консервов, раскрывшихся шрапнелей и окопов, к[ото] рыми перерыта оказалась вскоре и сама дамба; ехать пришлось окольно. По пути бегали, как домашние куры, фазаны… По выезде из Вилька Туребска волей-неволей пришлось влиться в массу движущихся войск и их обозов по направлен[ию] к Сандомиру; части принадлежали 14-му корпусу; то обгоняя, то следуя в обозах, доехал до Горжице; на горизонте белел издали Сандомир, но я круто должен был повернуть к СВ на Чекай, обрадовавшись, что опять, Бог даст, буду ехать один, не в водовороте войск. Около 11 часов утра – у переправы через бурливый Сан; в ожидании окончания совершавшейся наводки моста пришлось простоять около часу. Скопилось немало обозов, следовавших на ту сторону. От сердца отлегло, когда переехал мост; направление взял, руководствуясь картой и расспросами "панов", на Радомысль, где предполагал было остановиться лишь на 1–1½ часа, ч[то] б[ы] покормить лошадей и затем тронуться через границу на Липу. Дорога шла на ЮВ опять дамбой среди дубняка, по сторонам селения как будто без признаков войны: на полях – пахали, паслись стада коров. Ввиду утомления моих лошадок (из к[ото] рых пристяжка уже несколько дней заметно стала худеть) и ч[то] б[ы] легче достать им корму, я решил временно приостановиться, еще не доезжая Радомысля, в одной показавшейся мне небольшой деревушке; въехавши в нее, узнал, что это – самый Радомысль и есть. За лучшее счел остановиться у ксендза, давшего мне приют и скудную трапезу, разделивши со мной пополам небольшую свиную котлету в бураках и картошке, к[ото] рую я проглотил с жадностью крокодила; хлеба, к сожалению, у него не оказалось ни крошки. Радомысль считается за местечко, будучи небольшим селением, но с костелом, без костела же селения называются просто деревнями – весями. Это местечко оказалось, как и до сего времени мне встречавшиеся, также буквально все объеденным и выбранным как австрийск[ими] войсками, два раза прошедшими его, так и нашими ("Австрияки ходили туда и сюда, да русские – сюда и туда", – объясняют причину своего оскудения бедные поляки.). Картина полной и всеобщей нищеты – нет почти ни у кого хлеба, ни соли, ни спичек, на проч. предметов первой необходимости. Горько плачутся мне "как начальнику – генералу", что у них войска все отобрали и они принуждены голодать, на коленях просят моего заступничества. Больших трудов мне стоило раздобыть моим лошадкам овса; за девять гарнцев (три водопойных ведра) заплатил 3 рубля русскими кредитками. Ксендз и другие жители в отчаянии, что им делать: бургомистр их приказал им, ч[то] б[ы] каждый дом выпек для наших войск по караваю хлеба; муки же, дрожжей – ни у кого нет! Кругом слезы и плач. Я с своим возницей – на осадной диете, едим минимально; слава Богу, что он из малопищных по натуре; сегодня по пути из обоза как-то чисто еле-еле я выпросил полкаравая черного хлеба.
В местечке Радомысль еще существуют следы разрушений, произведен[ных] артиллерий[скими] снарядами. Каким-то чудом уцелели ветхий деревянный костел и памятник "Адаму Мицкевичу, 1910 г.". Оказывается, что памятники Мицкевичу имеются во многих деревнях и местечках, и я ошибся, предположивши ранее, увидав этот памятник в Сеняве, что она – его родина; его родина, как объяснил мне ксендз, – Новогрудков. Ксендз заметил во мне необычайную особенность: что я очень заботливо отношусь к питанию и доставлению возможных удобств своему вознице. Скорее бы мне Господь привел вырваться из этого голодного района! Познакомился с австрийским коллегой Становским – земским врачом в Галиции, владеющим настолько русск[им] языком, что можно понимать его. Взаимоотношения врачей и сих последних к пациентам у них, оказывается, отлично урегулированы в этическом смысле в противоположность нашей российской разъединенности.
21 сентября. Погода днем гнусная, по прекрасной лунной звездной ночи никак не предвидимая. Заплатил ксендзу за взятый у него пуд с небольшим сена, немного молока и картошку 1 р[убль] плюс 1 крону плюс 10 геллер[ов] и в 8½ часов пустился в путь-дорогу. Еду, удаляясь от кромешного ада; дорога не представляла обычного запружения войсками, лишь встретил идущие к Радомыслю 18-й саперн[ый] батальон, 18-ю артилл[ерийскую] бригаду, а еще далее – артиллерийские части 83-й дивизии и 45-й. Проехал Жабно, затем Домброву, откуда повернул к западу на Липу; последняя дорога была убийственная по своей трясучести, т[а] к к[а] к была устлана поперек дороги уложенными бревнами; непосредственно перед Липой – трясина, из к[ото] рой еле вытаскивали мои кони.
Около 11½ дня были уже в Липах – на своей земле. Селение это представляет сплошные развалины – следы артиллерийск[ого] огня, справа и слева все окопы и позиции; сложенные в штабели и так валяющиеся рельсы декавильки, лежавшие всю дорогу, в Закликове же – целое депо вагонеток; очевидно, дело австрийских рук. Стали попадаться братские могилки. Проголодался, а хлеба нема; остановился у одной корчмы; что люди в ней есть заключил из того, что бегает поросенок; встретили меня одна старая еврейка и два поляка-крестьянина; на просьбу продать хлеба отговаривались неимением его; но когда я сказал, что "хочу кушать", дали около 1 фунта черного хлеба, а на предложенную лепту ответили решительным отказом "пане генерале".
Дорога от Лип до Закликова около 10 верст шла сплошным сосновым лесом все по тому же трясучему деревянному шоссе, к[ото] рое старался, елико возможно, объезжать просеками. На мой вопрос моему вознице, сыты ли теперь лошадки мои, отвечал: "Даже очень, а то от почтенной казны, к[ото] рая их кормила перед этим, у них даже слезы из глаз шли".
Около 2 дня прибыл в Закликов. Тотчас же при въезде заглянул в первую попавшуюся избушку, ч[то] б[ы] спросить про запас еще кусок хлеба. К удивлению моему, у хозяйки-польки оказались целые караваи печеного белого хлеба, да еще на молоке, печеные яйца, кроме того – и овес для лошадей. С жадностью набросился я с Лепореллой на сии сокровища; по-видимому – конец нашему голоданию. За неимением при этой хате навеса или сарая для лошадок остановился у ксендза, к[ото] рый отвел мне одну проходную комнату и дал удобное помещение лошадям, кроме того – накормил меня превкусным обедом, какого я за всю кампанию не едал. Да будут благословенны ксендз и его "племянница", оказавшие столь хлебосольный прием "пане генерале"!
22 сентября. Погода премерзейшая – дождь и невылазная грязь. Слава Богу, что нет большого ветра. Переночевал у любезного ксендза довольно удобно, предупредительности его ко мне не было границ: даже на ночь подставил мне горшок, шутя назвавши его "полковником", и немного смущен был, когда я его поправил, сказавши, что вы-де, батюшка, лишь деликатничаете передо мной, не желая эту посудину назвать настоящим именем – "генералом", как следовало бы, если бы был у вас полковник… Пан ксендз именуется настоятелем римско-католического прихода в Закликове Виктор[ом] Игнатьевич[ем] Суским; очень беспокоится и просит ему откровенно сообщить, дабы принять необходимые меры к самоохранению, – могут ли сюда прийти германцы, к[ото] рые-де прут теперь стеной на Вислу и хотят отрезать нашу Галицийскую армию – или нет? Я ему объяснил, что имеются наибольшие шансы этого не опасаться. В другой половине у ксендза поместились врачи госпиталей 83-й пех[отной] дивизии, жаловавшиеся мне на свою бездеятельность и безостановочное их мотание с места на место.
В 8½ ч[асов] утра выехал на Здеховицы. Дороги отвратительные. Мой Лепорелло чрезвычайно невзыскателен к удобствам жизни, может безропотно подолгу не есть и не пить; сегодня он часто покрикивает на своих лошадей уже новой кличкой: "Эй вы, храбрые!" Дорога и далее становилась не лучше, приходилось все время делать объезды, т[а] к к[а] к шоссе чрезвычайно избито. Местность весьма холмистая; возле проезжаемых деревень попадаются скот и гуси, слышится пение петухов, жители мирно на полях роют картошку. Обратил на это внимание и мой возница, заметивши: "Здесь, в-во, хорошо живут, деревни не объедены". Обогнали нас казаки 9-го Уральского полка. То там, то сям валяются еще не убранные трупы лошадей. У Ржечицы обогнал полевую почту 9-й армии, следующую как и я – в Красник, куда – узнал, – передвигается и штаб означенной армии.
Около 2 часов дня приехал в Красник; грязь, не поддающаяся ни описанию, ни даже воображению. Город внутри – чисто еврейский, по окаринам же – польский; евреи заняты более торговлей, поляки же – земледелием. Остановился по указанию магистрата заночевать в одном еврейском семействе, принявшем меня со всеми выражениями преданности, угостили щукой по-жидовски и вареной курицей, горячего же жидкого пошел искать в "ресторан", оказавшийся самой завалящей харчевней; поел щей; хуже солдатских. Цена не разбойничья. В городе можно купить по части снеди и хлеба, и колбасы, и сала. В сравнении с той нуждой и полным отсутствием самого необходимого, что было в палестинах, откуда я выехал, это оказалось благодатью.
Выбрасываю скоплявшиеся у меня про черный день засохшие куски белого и черного хлеба, так как имею возможность пользоваться мягким. Поехал за город к "казачьим казармам", где расположился штаб 9-й армии, ч[то] б[ы] навести справки о месте нахождения штаба моей армии; с положительностью уверяют меня, что она входит в группу армий Северо-Западного фронта и штаб ее или в Белостоке, или же в Гродно. Говорят, что начальником санитарной части армий упомянутого фронта назначили вместо Савицкого (врача) некоего известного Рейнбота! Что учинило военное ведомство над военными врачами в текущую кампанию – это уму непостижимо!! Умалением наших прав и ущемлением чувства нашего служебного достоинства за счет уширения первых и возвышения последних у чисто военных чинов – деградацией и подчинением заведующих санитарной частью армии (назначаемых по большей части из корпусных врачей и помощн[иков] окружн[ых] в[оенно]-санит[арных] инспекторов мирного времени) какому-либо, подчас завалящему полковнику в роли заведующего этапно-хозяйственным отделом армии, а также внесением щекотливо-странных взаимоотношений между корпусн[ыми] врачами коронными (кадровыми) и заведующими санитарной частью армии, назначаемыми из дивизион[ных] врачей – ведомство военное грубо и зло надглумилось над нами введением нового устава о полевой службе (уже после объявления войны), ответивши на все домогательства Евдокимова сделать врачей офицерами и на его несчастную реформу, учиненную над Воен[но]-медицинской академией!
23 сентября. Проснулся рано; мои услужливые еврейчики уже изготовили мне чай, подали белый хлеб и даже со сливочным маслом и на придачу сварили всмятку два яйца. Распинаются передо мной и призывают Всевышнего в свидетели, что они во всю жизнь свою в первый раз видят такого большого начальника, к[ото] рый бы так заботился о своем солдате, как я; им кажется необычайным то, что я старался и накормить к[а] к следует своего Лепорелло, и положить его на ночь в тепле, а то "все офицеры крепко ругают своих солдат и не дают им помещаться в одном доме" (sic!). Что ж, это правда, и это великое зло, что наше офицерство слишком узколобо смотрит на поддержание дисциплины, полагая, что чем грубей обращение с солдатом, тем крепче-де дисциплина.