Декабрь
1 декабря. На озерах Мазурских все тамо же седохом и плакахом… Скоро Рождество. Так больно манит на родину и к детям, через которых душа лечится (Достоевский?).
Легкий морозец при продолжающемся бесснежии. Что за дикий приказ главнокомандующего от 8 ноября за № 183: "Ввиду полезного действия риса на желудок, в особенности при некоторых родах желудочных заболеваний, приказываю ежедневно на одну из варок делать суп, в к[ото] рый, кроме овощей и других приварочных припасов, класть по шести фунтов риса на каждые сто чел[овек], каковое количество с 15 ноября сего года отпускать сверх указанной дачи круп того или другого сорта…"
Около полудня выехал в Сувалки обревизовать два госпиталя – № 339 и № 504, и разобрать возникшие между врачами распри; крючкотворы мои по санитарн[ому] отделу уже начали подписывать всякие статьи закона для создания целой судебной истории, но… но… не призван я судить по параграфам да статьям закона и устава, а могу судить лишь по совести, ч[то] б[ы] водворять лишь мир и благоволение. Часа через 2 были в Сувалках. Какой резкий контраст в остатках благоустройства местности до Рачек и за Рачками, между творениями рук немецких и русских! Весь вечер посвятил разбору кляузных дел. Как всегда, в разборах между старшими и младшими явился защитником последних.
2 декабря. Мокропогодица продолжается. Спал в госпитале, где остановился – тревожно: всю ночь грезились мне раздетые, босые, окровавленные солдаты.
Продолжаю осмотр госпиталей. Завтра чуть свет еду в Августов для осмотра госпиталя № 495 с таким расчетом, ч[то] б[ы] на автомобиле успеть к вечеру того же дня возвратиться в Марграбово. Нелепые требования, ч[то] б[ы] госпиталя при погрузке в санитарн[ые] вагоны б[ольны]х и раненых обязательно снабжали их полной амуницией и сапогами, хотя бы раненые были с ампутирован[ными] ногами, и это в такое время, когда на позициях люди – босые!! Наша своеобразная российская приверженность "к порядку"!
Как противны мне стали "господа люди", и тем отвратительней, чем они выше по рангам и положению. Недавно вышел приказ главнокоман[дующ] его, совершенно, казалось бы, правильно коррегирующий вопрос о прогонах применительно к обстановке на театре войны, но – увы! – не забыл он и в этом случае оставить большой простор "произволению" и "усмотрению", в результате чего с низшими рангами чины лишены теперь возможности получать прогоны при командировках, высшие же, или стоящие близко к большим штабам лица, продолжают пользоваться ими, при благоволении же начальства и командировки могут устраиваться чаще… Есть ли хот какая надежда, что, наконец-таки, эта война заставит в дальнейшем обуздать самодурственно-хищнические аппетиты нашей полицейски правящей бессовестной олигархии?!
3 декабря. Серый день. В 9 часов выехал в Августов, куда лихо прикатил уже через час. Госпиталь нашел в большом порядке. Главный врач Авербург на высоте своего положения.
В госпитале лежит 13-летний малыш, бежавший от родителей на войну. Вчера же были еле-еле выпровожены на позиции из госпиталя офицеры со столь часто у них развивающейся болезнью febris loderans.
После обеда выехал прямо на Марграбово, пролетевши расстояние верст в 70 в течение как[их]-либо 2½ часов. Ужасно я разбиваюсь в этом шумном автомобиле! Хоть и очень устал, но пошел ужинать. За столом сидел прибывший Каульбарс. Смотрел я на сего старца, взысканного судьбой, и думал, болеет ли он душой и сердцем хоть в малейшей степени за переживаемые матушкой Россией невзгоды?! Увы! Патриотизм нашей высшей бюрократии не выходит за рамки ее карманного благополучия.
По необходимости пришлось беседовать с "гнидой"… Эта сволочь, держащая нос по ветру, не преминула поставить точку над "i", заметивши, что-де Будберг, наш теперешний начальник штаба, не любит врачей! Отсюда, значит, разумей и держи себя "смирно"! Как досадно и невыразимо больно видеть, что мы, врачи, исполняя свой святой долг по отношению к страждущим, с другой стороны льем только воду и на чужую мельницу презренной группы лиц, революционно узурпировавшей себе власть над нами, находящимися в положении илотов!
4 декабря. +5°R; день серый, скучный. Когда-то Господь уберет меня из этого омута? Не получаю вестей из Петербурга, к[ото] рых жду с нетерпением; невмоготу становится мне здесь пребывание. Пришло письмо от Сережи-сына. Возмутительно, что не все мои письма к ним доходят.
Сейчас только получил потрясающее известие: застрелился полковник Краевский, наш интендант, человек, безусловно, хороший; я не обманулся в предвидении: мне за последнее время при встречах с ним всегда казалось, что он или сойдет с ума, или покончит с собой; он страшно болел душой за необеспеченность нашего солдата предметами первой необходимости и мрачно взирал на ближайшее безотрадное и безнадежное в этом отношении его будущее; застрелился он на моем любимом для прогулок месте – кладбище! Это именно он был той фигурой, к[ото] рая рано утром ежедневно прогуливалась внизу по берегу озера, когда я постоянно в это время прохаживался возле кладбища к обрыву. Да будет тебе земля пухом, несчастный страдалец, не обладавший толстой кожей переживших тебя сослуживцев!
С отрадным чувством прочитал в газетах воззвание Таврического епископа Дмитрия, предостерегающего свою паству от "злонамеренных людей", сеющих среди нас рознь и вражду, возбуждающих нас против наших же, каких бы то ни было, соотечественников. В pendant к этому отрадному факту нельзя без сочувствия отнестись к ходатайству Совета съездов представителей промышленности и торговли 20 ноября о необходимости отмены процентной нормы для приема евреев в высшие технические учебные заведения. Какой прекрасный момент упустило бы правительство сделать доброе и справедливое дело!
Что творится у нас теперь под Варшавой – покрыто мраком неизвестности. У нас на фронте – затишье; немцы здорово укрепились в бетонных сооружениях, наши же страстотерпцы сидят в окопах по брюхо в воде. Телеграммы штаба главнокоманд[ующ] его гласят изо дня в день, что боевые действия "развиваются нормально".
5 декабря. Та же мокропогодица; ночью морозец; с утра +2°R. Уже не вижу я теперь прохаживающей по берегу озера скорбящей фигуры Краевского, нашедшего для себя вечное упокоение. И сам бы я бежал и бежал от всей окружающей мерзости, от людской суетности, полной фальши, подлости, лицемерия, злобы и ненавистничества; так хочется подальше уйти от "господ людей" и заключиться в замок духовной тишины, отдаться "праздности вольной, подруге размышленья…" Постиг я теперь суть всего сущего, только бы "извести из темницы душу мою", и поведал бы я, "что и откуда начало бысть"…
Заехал ко мне уполномоченный Всероссийского союза Н. Н. Ковалевский и сообщил, что дела наши под Варшавой – неважны; позавчера взят немцами Сохачев. Насколько предусмотрительными оказались немцы, устроившие заблаговременно в каждом селении у себя крепости и редуты, обеспечившие себя целой сетью жел[езно] дорожных и шоссейных путей, приведя в оборонительное состояние все проходы между озер и лесов, настолько лаптеплетами оказались мы, срывши крепости, защищавшие когда-то Варшаву; я не сомневаюсь, что здесь действовали высокосановные предатели…
До сих пор мы еще не можем провести жел[езную] дорогу от Сувалок на Марграбово; имеющая же быть проведенной обещает быть ширококолейной до Рачек, а от них до Марграбова – узкоколейной! Черепашьим ходом, да еще с перегрузкой! Нет, далеко нам до немцев в культуре; сильны мы только взаимной грызней и рознью.
А интересно знать, какое начальство у немцев: такое ли самодурное, лютое и гневное, как, напр[имер], у нас по-теперешнему "Резвой", а по прежнему названию – "Рейнбот", бывший насадитель чайных домиков и арестант? А подчиненные: так ли, к[а] к у нас, стараются угодить лишь главным образом начальству, а не закону?
6 декабря. +2°R. Ранним утром на дворе хмуро, а на душе мглисто. Скоро разведрилось, засветило и солнышко; очистилось и на душе. Сходил к обедне в церковь Св. Марка. Один из любимейших мною праздников – Николая Чудотворца, "смирением высокого, нищетою богатого".
Как грустно читать, что "Петроградский окружной суд постановил уничтожить I и V томы "Круга чтения" Льва Толстого, изданного в качестве приложен[ия] к журн[алу] "Ясная Поляна". Зачем и как можно уничтожать какие бы то ни было мысли?!
Есть ли надежда по окончании войны на ослабление полицейского характера нашей государственности? Едва ли, мне кажется, особенно если окончится победой для нас; post hoc ergo propter hoc будет неизбежным логически заключением для нашего правящего класса. Глубоко обидно и больно. Поставленная во главе медицинской части полиция вон из кожи лезет, ч[то] б[ы] с садическим сладострастием натешиться здесь над нами – врачами; этого чувства не чужд и властный элемент. Свое порабощение тем не менее переношу я терпеливо, как ни противно мне постоянное лицезрение этой полицейской сволочи… По обстоятельств[ам], что я теперь живу в сравнительном тепле, сытости, имею возможность читать газеты и не видеть уж очень близко страдающих… не достаточная ли для меня компенсация?! Ха-ха-ха!!
7 декабря. Слякотно, хмуро и туманно на дворе. t°+2°R.
"Как часто в горестной разлуке
В моей блуждающей судьбе
Рязань, я думал о тебе!
Рязань! Как много в этом звуке
Для сердца моего слилось…"
О, как я устал, устал. Вот-вот, кажется, потеряю я свою способность жить больше в себе, чем вне себя и на людях… Все поступки людей мне представляются как[ими]-то внешними, не действительными и не исходящими от души, какие-то все манекены.
Наступившее затишье в боевых действиях заметно усилило писанину. Сегодня или завтра отправляюсь, между прочим, в местечко Шиткемен для осмотра немецкого лазарета, ч[то] б[ы] выяснить, согласно данного мне предписания, выполняет ли он свое прямое назначение и "не занимается ли другим делом".
За ужином наши штабные верхи много говорили возмутительного об истории нашего крепостного как строительства, так и разрушительства. С грустью предвижу скорое падение к ногам Вильгельма Варшавы…
8 декабря. 0°R. Серая ветреная погода. Рано утром на автомобиле с Пономаренко выехал проводить инспекторский смотр госпиталей – в Ковален, Гольдап, Шиткемен, Филипово. Сначала отправился через Ковален в Шиткемен осматривать немецкий лазарет, внушивший нашему начальству подозрение относительно своей благонадежности. Из Гольдапа на Шиткемен дорога, между прочим, пролегала по королевскому охотничьему лесу с обильно водящимися в нем оленями, кабанами, сернами и т. п. живностью.
Помещение и обстановка лазарета произвели на меня превосходное впечатление: видна на всем рука культурности; понравились мне висящие чуть ли не на каждой стене разные изречения из Евангелия и всяких мудрецов, картины из библейской истории. Приятно было встретить мать старшего врача Мейера, отлично говорящую по-русски и долгое время жившую в Петербурге.
Лазарет – на 50 кроватей, но в нем можно поместить по военному времени в 2–3 раза больше. Оказалось, что здесь содержатся две койки на средства, пожертвован[ные] нашим государем в бытность его здесь в гостях у Вильгельма.
Насмешил меня своей трусостью мой адъютант, боявшийся сначала войти в лазарет (как бы из засады немцы не убили!!), а затем – что-н[и] б[удь] выпить здесь или съесть (как бы не отравили!!). Мое поведение его поприободрило, и мы с удовольствием здесь выпили кофе со сливками и всякими печеньями, а под конец угощены были сигарами. Отлично вымуштрованная немецкая прислуга, аккуратн[ые] и чистоплотные сестры милосердия… Удивило меня неприятно лишь лежание венерика между двумя б[ольны] ми внутренними болезнями; на это мною было обращено мое начальническое око, и повелено было этот симбиоз устранить.
Разговорившись, я размяк душой и искренне вопрошал коллег: зачем и для чего было нам, русским, ссориться с немцами, с к[ото] рыми жить бы да жить в дружбе и братстве; последовал как-то нудно ответ "да…", и к этому "да" с точками над "i" прибавилось было, что-де на войне умирают самые лучшие люди; я понял это в смысле, что "dulce et decorum [est] pro patria mori…" Жалко мне было уезжать из этого уютного уголка, где до последней мелочи так было благоустроено.
На обратном пути к Гольдапу заехал через Дубенинкен в Пляуцкемен (госпиталь 53-й дивизии) и Яркишкен (госпиталь 29-й дивизии). Заночевал в Гольдапе – в госпитале 28-й дивизии, предварительно сделавши проверку отчетности и состояния денежных сумм в 501-м госпитале; признаюсь, до сего времени вся эта бухгалтерия для меня в значительной степени – китайская азбука.
Настоящая война открыла дорогу многим из опороченных по суду сановник[ов] вроде Курлова, назначенного куда-то чуть ли не генерал-губернатором. А наш "Резвой"?!
Главные врачи заявляют о частых случаях уклонений офицеров от службы и их страстном устремлении эвакуироваться.
9 декабря. Запорошило снежком. Окончил осмотр 501-го госпит[аля]. Пообедал в Рижском питат[ельно]-перевяз[очном] отряде, вся администрация коего говорит на ломаном русском языке; представители ее перед отправлением на войну представлялись государыне императрице. Расставаясь с деятелями этого отряда, я спрашивал себя: враги они наши или друзья?
Выехал на Ковален, откуда – на Филипово, в 316-й госпиталь. Хороший ансамбль работников; главн[ый] врач – тюфяк! Ночевка ужасно утомляет меня предупредительностью ко мне всех чинов посещаемых мной учреждений; принужден даже поступаться своей свободой в угоду им.
10 декабря. Зимний пейзаж; выпало порядочно снега, буксующего колеса автомобиля. Выехали утром на Ковален; на пути, как и вчера, сплошные картины Помпей. Горят мельницы и немецкие промышленные заведения.
Осмотрел 397-й госпиталь – прекрасно поставленный. У врачей в комнате летает канарейка, к[ото] рую они спасли от холода и голода. Совсем ручная – только не говорит; отрада иметь при себе такие милые существа, могущих заменить собой всяких друзей в образе и подобии Божием…
В одной из палат – портрет Бисмарка, в другой – Вильгельма; физиономии их чьей-то безжалостной рукой жестоко обезображены. Перед входом на немецк[ом] языке надпись: "Хорошая выпивка делает стариков молодыми!"
Пообедавши в дружной и хорошей компании, выехал восвояси. Снег и вьюга. Уже стемнело, когда прибыл в Марграбово.
Раненых в госпиталях сравнит[ельно] очень мало. Боевое затишье. Тифозных прибывает порядочно.
К Летцену осадные орудия мы подвезли, да снарядов не хватает! Наверное, зазимуем в Марграбове. Вчера, говорят, были здесь в штабе командиры корпусов, а вчера ездил в Седлец начальник штаба. Что-то, очевидно, сообща придумывают. Вразуми их, Боже, и наставь!
11 декабря. 1 градус мороза. Поля покрылись глубоким снегом. На белом их фоне незамерзшее еще озеро почернело и кажется страшным и угрюмым; чувствуется к[акое]-то демоническое очарование.