Елизавета выбрала Софию (будущую Екатерину II) умом и сердцем. И в то время ей было безразлично, что ее интересы удивительным образом совпали с интересами прусского императора Фридриха. Тому одновременно удалось просватать свою родную сестру Ульрику за наследника шведского престола. Этими браками Пруссия обезопасила себя с двух сторон. Императрица и император устраивали свои политические и семейные дела так, как считали нужным, о таких пустяках, как чувства женихов и невест, никто даже не собирался задумываться.
Приехавшая в Россию из маленького немецкого княжества принцесса София тоже руководствовалась вовсе не романтическими мечтами, а политическими соображения, которые могли бы быть удивительными для любой другой пятнадцатилетней барышни, но не для нее. Знатные, связанные родством со многими владетельными домами Европы, но изрядно обедневшие, родители Софии все надежды на ее будущее связывали с браком с каким-нибудь принцем или герцогом. Ее воспитывали в строгости и учили подавлять в себе порывы гордости и излишнего тщеславия. К ней самой понимание того, что в число наиболее значительных особ можно попасть только через выгодный брак, пришло довольно рано. В своих мемуарах позднее она напишет, что первый укол честолюбия почувствовала в девятилетием возрасте, когда при ней один из придворных читал ее отцу заметку в газете о свадьбе принцессы Августы Саксен-Готской, троюродной сестры Софии, с принцем Уэльским, сыном английского короля Георга II. При этом придворный не преминул добавить от себя: "Эта принцесса была воспитана гораздо хуже, чем наша, да она совсем и не красива, и, однако, вот суждено ей стать королевой Англии; кто знает, что станется с нашей". Слышала она в доме родителей разговоры и о других родственницах, ставших королевами или, на худой конец, матерями и бабушками царствующих особ.
Говорили при дворе и о возможных будущих женихах принцессы Софии. В качестве одного из них упоминали и Карла Петра Ульриха. Она имела возможность видеть его в 1739 году в Эйтине. Там собралась вся многочисленная семья герцогов Голштинских, чтобы решить судьбу осиротевшего мальчика, потенциального наследника русской и шведской короны, приходившегося, волею судьбы, внуком двум непримиримым противникам – Петру I и Карлу XII. Поговаривали, что одиннадцатилетний подросток уже имеет существенный недостаток: под влиянием некоторых своих придворных и воспитателей пристрастился к спиртному. Но это на принцессу не произвело особого впечатления, зато запомнилось слово "Россия", часто звучавшее из уст старших родственников. Несколько лет спустя она будет рада возможности поехать в эту большую и, по слухам, богатую страну с целью стать возможной невестой юноши, облик которого уже почти стерся из ее памяти.
Отправляясь в Россию, принцесса Фике, как называли Софию Фредерику в домашнем кругу, не рассчитывала произвести на императрицу и ее наследника сногсшибательное внешнее впечатление. Графиня Меллин, видевшая принцессу в отрочестве, так описывала ее наружность:
"Она была отлично сложена, с младенчества отличалась благородной осанкою и была выше своих лет. Выражение лица ее не было красиво, но очень приятно, причем открытый взгляд и любезная улыбка делали всю ее фигуру весьма привлекательною".
У Софии был прекрасный цвет лица, чудесные густые темно-каштановые волосы и ярко-голубые глаза. Она была достаточно мила, чтобы казаться привлекательной своему жениху – великому князю, но не могла соперничать в красоте и умении следовать моде с императрицей Елизаветой. Зато современников поражали недетский ум и рассудительность принцессы, которая сама себя впоследствии называла "философом в пятнадцать лет".
Россия и русская императрица поначалу привели малышку Фике в полный восторг. София решила сделать все, чтобы остаться в этой стране и приблизиться к престолу. Она старалась понравиться Елизавете и не разочаровывать ее. Императрица общалась с ней ежедневно, но на десятый день знакомства уехала из Москвы в Троице-Сергиев монастырь. Софии к этому времени уже определили троих учителей: архимандрита Симона Теодорского для наставления в православной вере, математика и переводчика, первого адъюнкта Петербургской Академии наук Василия Евдокимовича Ададурова для обучения русскому языку и придворного учителя танцев Лоде для совершенствования этого искусства. Особенно принцесса усердствовала в изучении языка, который должен был заменить ей родной немецкий (она будет заниматься русским всю жизнь, никогда не достигнет в нем полного совершенства, но станет упорно говорить преимущественно по-русски с небольшим акцентом и некоторыми ошибками, много писать на нем).
Она так хотела побыстрее освоить русский, что вставала по ночам, чтобы в тишине заучить то, что оставлял ей записанным в тетрадках Ададуров. Принцесса экономила время и не желала тратить его на переодевание. Ей казалось, что в комнатах достаточно тепло, поэтому за стол с тетрадями она садилась в неглиже и босиком. Она еще ничего не знала о русских сквозняках, гуляющих по полу даже в императорских дворцах и домах именитых вельмож. София не заметила, как сильно простудилась. На пятнадцатый день пребывания в Москве она подхватила болезнь, от которой едва не умерла.
То, что она нездорова, София поняла, когда стала надевать парадное платье, чтобы идти с матерью на обед к великому князю Петру Федоровичу, своему жениху. У нее неожиданно начался сильный озноб, и ей с большим трудом удалось уговорить мать оставить ее дома и разрешить лечь в постель. Когда мать Софии вернулась из гостей, то обнаружила принцессу почти без сознания, с сильной температурой и нестерпимой болью в боку. Она решила, что у дочери оспа, от которой умер в России ее брат, герцог Голштинский Карл, жених Елизаветы Петровны.
Пять дней ушло на препирательство старшей принцессы Цербстской с придворными врачами по поводу методов лечения дочери. Врачи хотели пустить принцессе Софии кровь и тем самым облегчить ее страдания, мать требовала лечить ее от оспы, хотя никаких явных признаков этого заболевания не было. На пятый день из Троицы приехала императрица Елизавета и прямиком прошла в комнату больной. С ней был лейб-медик Лесток. Выслушав врачей, императрица велела немедленно пустить принцессе кровь, после чего сразу наступило некоторое облегчение. Но София боролась за жизнь еще три недели, пока не прорвался страшный нарыв в правом боку, возникший от простуды.
Во время болезни, находясь между жизнью и смертью, принцесса продолжала думать о своих политических интересах. Когда ей стало совсем плохо, мать хотела послать за протестантским пастором, но София отказалась и потребовала позвать своего нового православного духовника Симона Теодорского. Позже в своих мемуарах она напишет: "Призвали его, и он говорил со мною в присутствии всех, и все были очень довольны нашим разговором. Это очень расположило ко мне императрицу и весь двор. Императрица часто плакала обо мне". Так, невольно, болезнь оказала Софии неожиданную услугу, сблизив ее с Елизаветой Петровной.
В то же время болезнь принцессы вызвала оживление в стане противников брака с ней великого князя Петра Федоровича. Это сильно рассердило императрицу Елизавету, и она во всеуслышание заявила, что даже если она, к своему несчастью, потеряет такое дорогое дитя, то саксонскую принцессу в невесты своему племяннику все равно не возьмет. Но все же, несмотря на приязнь к Софии, императрица на случай ее смерти рассматривала как вариант другую невесту наследника – принцессу дармштадтскую, которую также рекомендовал император Фридрих Прусский.
К счастью для Софии и Елизаветы Петровны, болезнь отступила. Но не хотел отступаться от своего вице-канцлер Бестужев, все еще надеявшийся разыграть саксонскую карту. Он был в ярости от приезда принцессы Цербстской и ее дружбы с императрицей. Французский посол Шетарди писал своему правительству, что Бестужев до того рассержен, что в запальчивости заявил при всех: "Посмотрим, могут ли такие брачные союзы заключаться без совета с нами, большими господами этого государства". Шетарди также утверждал, что вице-канцлеру удалось склонить на свою сторону московского архиерея, и тот стал внушать императрице, что брак принцессы Цербстской с великим князем незаконен по причине их кровного родства и надобно женить наследника на принцессе Саксонской. В свою очередь, Шетарди втянул в свои интриги старшую принцессу Цербстскую. Так за спиной маленькой принцессы Фике разгорелись серьезные дипломатические баталии. Разрубить этот гордиев узел могла только императрица Елизавета. Но она тоже колебалась. Ей не хотелось отказываться от такого ловкого и опытного сановника и дипломата, каким был Бестужев, но и Шетарди она была многим обязана: он имел прямое отношение к ее восхождению на трон. Над головой Софии сгустились тучи.
В мае императрица Елизавета вновь отправилась в Троице-Сергиев монастырь. На этот раз она взяла с собой великого князя Петра Федоровича, обеих принцесс Цербстских, лейб-медика Лестока и придворного Воронцова. Уже в дороге София заметила, что императрица подчеркнуто холодно обращается с ее матерью. В один из дней пребывания в монастыре, где у царицы были свои палаты, великий князь после обеда пришел в комнату принцесс, чтобы пообщаться со своей невестой. Вслед за ним появились Елизавета и Лесток и пригласили принцессу-мать пройти с ними в другие покои. Был теплый весенний день; великий князь с Софией уселись на подоконнике открытого окна и стали разговаривать о всяких пустяках. Ждать возвращения старших пришлось долго, но молодым людям было весело, они беззаботно болтали и много смеялись. Тут в комнату вновь вошел Лесток и сказал: "Ваше веселье сейчас прекратится". Чуть погодя он добавил, обращаясь к Софии: "Укладывайте ваши вещи, вы немедленно отправитесь восвояси". Великому князю, который выразил по этому поводу свое недоумение, лейб-медик сообщил, что тот узнает обо всем позже. В это время в комнату вошли императрица с разгневанным раскрасневшимся лицом и принцесса-мать с заплаканными глазами. Но когда молодые люди при виде Елизаветы Петровны поспешно и испуганно соскочили с подоконника, та неожиданно рассмеялась, поцеловала обоих и вышла из комнаты.
Угроза Лестока оказалась преждевременной. Императрица ограничилась высылкой из России Шетарди и резким разговором с принцессой-матерью, которой было приказано не лезть не в свои дела и не вмешиваться в русскую внешнюю политику. Своих намерений относительно принцессы Софии Елизавета не изменила. Ее продолжали готовить к браку с наследником.
К концу июня архимандрит Теодорский закончил обучение принцессы основам православия, и она решила переменить веру. Своему отцу, который долго противился принятию дочерью православия, София написала, что не видит между ним и исповедуемым их семьей лютеранством большой разницы как по содержанию, так и в обрядах. Цербстское семейство должно было смириться с этой необходимостью, ведь неправославная принцесса не могла стать женой наследника русского престола.
Для совершения обряда нужно было выбрать крестную. Елизавета Петровна и сама не отказалась бы крестить Софию, но она уже была крестной матерью своего племянника Петра Федоровича. По православной традиции крестное родство считалось ближе кровного, и крестники одного человека не могли вступить в брак друг с другом. Многие придворные дамы надеялись, что станут крестными принцессы и через кумовство породнятся с семьей Романовых. Вокруг этих крестин уже начали плестись интриги, но Елизавета Петровна нашла другой выход из ситуации: в крестные матери Софии она пригласила восьмидесятилетнюю монахиню Новодевичьего монастыря, которая в силу своего преклонного возраста и иноческого сана не стала бы претендовать потом на особое к себе отношение при императорском дворе.
28 июня 1744 года принцесса София в присутствии императрицы, великого князя и придворных приняла миропомазание от архиепископа Новгородского. Она приняла новое православное имя – Екатерина Алексеевна. Позже бывшая принцесса Фике напишет: "России я обязана всем, даже именем Екатерина". Во время церковной церемонии юная немка демонстрировала такое истовое православное благочестие, что многие придворные и сама императрица плакали от умиления. Довольная Елизавета подарила своей протеже алмазный аграф с первой буквой своего имени и икону-складень, усыпанную бриллиантами, стоимостью в несколько сотен тысяч рублей. Щедрость этого поистине царского подарка отметили многие бывшие на крещении.
На другой день, 29 июня, двор праздновал именины великого князя Петра Федоровича. В этот же день последовало официальное обручение его с новоиспеченной Екатериной Алексеевной, которая по этому случаю получила титул великой княжны. Во время праздничного пира императрица в очередной раз подчеркнула различие в своем отношении к принцессам Цербстским. Обрученные великие князь и княгиня сидели за столом рядом с ней, под балдахином. Туда же, за главный стол, были приглашены иностранные послы. А вот принцессе-матери пришлось обедать одной, на хорах пиршественной залы, так как возле императрицы ей якобы не хватило места.
26 июля великий князь с невестой и будущей тещей отбыл в Киев, на другой день туда же выехала Елизавета Петровна. Императорская семья пробыла на Украине два месяца и вернулась в Москву 1 октября. Во время этой поездки отношения между императрицей и принцессой-матерью еще больше испортились. Несмотря на грозное предупреждение, старшая принцесса Цербстская продолжала лезть в российские политические дела. Стал проявлять активность и отец невесты великого князя. Принцу Цербстскому надоело служить на генеральских должностях при прусском королевском дворе, он вознамерился получить герцогство Курляндское и просил его у Елизаветы в качестве подарка к свадьбе дочери. Но Елизавета Петровна уже решила, что герцогом Курляндским сделает Бирона, возвратив его из ссылки, чему немало способствовал Бестужев, удостоенный к тому времени чина канцлера и пользовавшийся большим влиянием. Императрице хотелось поскорее избавиться от надоедливых немецких родственников. Для этого нужно было скорее сыграть свадьбу наследника, а потом его тещу можно было отправить восвояси.
Торопиться с браком и рождением следующего поколения потомства царской семьи заставляло и слабое здоровье великого князя. Перед поездкой в Москву в 1743 году у Петра Федоровича был сильный припадок. Что его спровоцировало, неизвестно. Но на наследника вдруг напала сильная слабость и апатия, он потерял интерес ко всему и не мог подняться с постели. Императрица, которая сама в это же время была нездорова, поспешила в комнату племянника и увидела его лежащим без движения, с мертвенной бледностью на лице. Она расплакалась и не знала, что предпринять. Через некоторое время у великого князя выступил пот на лбу. Его лейб-медик доктор Боэргав обрадовался, так как увидел в этом хороший признак. Он был прав, вскоре болезнь отступила. Уже в Москве в ноябре 1744 года Петр Федорович сильно заболел корью и почти месяц пролежал в постели. В декабре, как только установился санный путь, императрица выехала в Петербург. Через несколько дней за ней отправились и великий князь с невестой и ее матерью. Но только успели проехать Тверь, как на отдыхе в селе Хотилове Петру Федоровичу вновь стало плохо. У него обнаружилась оспа. Императрица, уже прибывшая к этому времени в Петербург, немедленно выехала обратно. В Хотилове она оставалась весь январь и буквально не отходила от больного племянника, следя за малейшими изменениями его состояния. Во многом благодаря ее заботам великий князь поправился, и в начале февраля императорская семья вернулась в Петербург.
10 февраля 1745 года наследнику престола исполнилось 17 лет. По представлениям того времени, это был возраст совершеннолетия, когда можно и нужно было вступать в брак. День рождения великого князя отмечали торжественно. Возле Зимнего дворца был возведен украшенный иллюминацией символический храм греческой богини здоровья Гигиеи, внутри которого была установлена статуя радости и веселья с вензелем великого князя Петра Федоровича в руках.
Но как бы ни торопилась императрица женить племянника, приготовления к свадьбе наследника престола по традиции заняли несколько месяцев. Венчание Петра Федоровича с Екатериной Алексеевной состоялось 21 августа 1745 года в церкви Казанской Божьей Матери в Санкт-Петербурге. Шаферами, державшими над головами молодых брачные венцы, были: у великого князя – родной дядя Екатерины, епископ Любский; у великой княгини – морганатический супруг Елизаветы, обер-егермейстер граф Алексей Разумовский.
Свадьба отличалась необыкновенной пышностью и продолжалась 10 дней. Елизавета Петровна, у которой не было собственного свадебного торжества, хотела гулять и за себя, и за племянника. Напомним, что свадебных торжеств в императорской семье Романовых не было уже давно – со времени заключения официального брака между Петром I и Екатериной I (о свадьбе Анны Леопольдовны с Антоном Ульрихом предпочитали не вспоминать), и бракосочетание наследника престола имело серьезный политический подтекст.
На другой день после венчания для молодых был дан обед в Летнем дворце. Императрица подарила невестке подушку, на которой лежал роскошный изумрудный гарнитур, а племяннику послала сапфировый убор, опять же для подарка Екатерине, но уже от его имени. Все должно было блистать, сверкать и поражать роскошью, как это любила Елизавета Петровна.
О чувствах жениха и невесты опять никто не думал, и, как позже выяснилось, совершенно напрасно. Вот что напишет позже о своей свадьбе сама Екатерина, ставшая уже государыней:
"Императрица назначила быть свадьбе 21 августа. По мере того, как приближался этот день, меланхолия все более и более овладевала мною. Сердце не предвещало мне счастья: одно честолюбие меня поддерживало".
Была у этой свадьбы и еще одна цель. Английский посланник писал своему двору, что с брачной церемонией спешили, чтобы "приличным образом избавиться от некоторых бесполезных особ обоего пола". Он имел в виду старшую принцессу Цербстскую и гофмаршала великого князя Брюммера, которого небезосновательно подозревали в шпионаже в пользу прусского короля Фридриха.