- Спасибо большое… Хорошо, что вы хоть все объяснили…
Начинаю быстро раздеваться.
- А из жарилки вещи пропасть не могут?
Он усмехается:
- Всякое бывает…
Я останавливаюсь.
- А как же? Что же делать?
- Послушайте, - говорит он, наклоняясь ко мне, - у вас хороший бушлат. Из жарилки вы его не получите - факт. Если хотите, я вам его сохраню. Помоетесь, выйдете и получите свой бушлат. Все остальное - может быть, а бушлат наверняка!
- Конечно, берите. Спасибо… Вы меня так выручите…
Он сворачивает бушлат, а я, запихав лапти и все остальное в рубашку, сдаю узел в жарилку и бегу в мыльную.
Гул в облаках пара. Ничего не видно. Голые мокрые тела. Вонь. Гомон. Из одной шайки моются по трое. Пытаюсь пристроиться к одной компании, но на меня орут, и я отхожу, скользя по мокрому полу. Еще две моих попытки начать совместное мытье из общей шайки оканчиваются неудачей; меня отталкивают, облаивают, и я продолжаю ходить голый с куском мыла, зажатым в кулаке. В углу из шайки моются двое. Это роскошь. Подхожу и сую руки в воду. Меня пытаются оттолкнуть, но я вдруг, неожиданно для себя, взрываюсь бешеным матом, выхватываю шайку и бью ею одного из моющихся по голой груди. Грязная вода выплескивается на меня, парень вопит и куда-то убегает, а я подскакиваю к другому и что-то ору ему, размахивая шайкой. Через минуту мы моемся вместе и даже трем друг другу спины.
Кажется, начинаю учиться жить.
Намыливаюсь. Напарник выливает на себя воду. Встаю в очередь за новой. Собственно говоря, это не очередь, а свалка. Каждый рвется с шайкой к крану, отталкивая других. Ну что же - с волками жить, по-волчьи выть… Кидаюсь в свалку скользких тел. Меня толкают, ругают, кто-то сзади бьет по спине, но все же я добываю полшайки теплой воды.
- Кончай мыться! Вылетай! Вещи выкидывают из жарилки!
Баня мгновенно пустеет.
Едва успеваю вылить на себя воду и выбегаю в предбанник.
Летят в общую кучу узлы из жарилки. Общая свалка. Все тянут что-то к себе, у кого-то развязались узлы, какой-то ботинок бросают со смехом через все помещение, многие, получив свое, лихорадочно одеваются.
- Выходи строиться! Быстрей!
Снова бросаюсь в бой. Где мое? На коленях раскидываю узлы. Кто-то голый наваливается сзади. Из-под рук что-то выхватывают. Крики. Ругань. Вот мое! Хватаю, выкарабкиваюсь, одеваюсь. Все цело. Ура!
- Выходи строиться!
Одетые выбегают во двор. Оттуда слышатся команды построения. Ищу глазами моего парикмахера. Что-то его не видно. Баня пустеет, вокруг меня остались единицы, остальные строятся на улице. Где же парикмахер? Я бегаю и спрашиваю оставшихся. Всем не до меня, отмахиваются.
- Быстрей, вашу в душу! - влетает сержант. - Кончай копаться! Выходи!
- А где парикмахер? - спрашиваю его.
- Какой парикмахер? Ты что, сдурел? Выходи!
- Наш парикмахер, который стриг нас… Он взял мой бушлат на сохранение!
Сержант стоит, выпучив глаза.
- Выходи, сказано! Ты что, не видишь - последний остался!
- Не пойду я на улицу без бушлата! - ору я и сажусь на скамью. - Где мой бушлат? Где парикмахер?
В предбаннике я и сержант. Вбегает офицер.
- Сержант, в чем дело? Почему задерживаете?
- Да вот бушлат пропал у этого недоноска!
- Какой бушлат? - строго спрашивает офицер. - Встать!
Я вскакиваю и объясняю, в чем дело.
- Сержант, беги в каптерку, возьми шинель б/у и выдай этому дураку. Бегом!
Мне приносят шинель, и я облачаюсь в нее. Ну и шинель! Рваная. На груди рыжее пятно. Крючков нет - застегнуть нельзя.
Неумело, кое-как запахиваюсь и выбегаю во двор.
- Становись! - командует сержант. - Из-за одного охломона на двадцать минут задержали роту! Шагом марш! Бегом марш!
Мы бежим по ночным улицам, и мостовая гулко отвечает нам. Куда бежим? Куда торопимся? Спрашивать нельзя. Не положено. Офицер наверстывает время, потерянное из-за меня, - охломона, недоноска, дурака…
Улицы кончаются. Пути. Шпалы. Гудок паровоза… Как? Опять? А как же курсантская рота? Синие одеяла?
Так и есть. Темнеет товарный эшелон.
- По вагонам!
Темнота.
Стук колес.
Зябко в "новой" шинели.
Пропавший штык
И надо ж такому случиться - пропал штык!
Еще вчера, когда я принимал дежурство по части и тщательно пересчитал все оружие, штыков было 120 - столько же, сколько винтовок в роте, а сегодня крайняя винтовка в пирамиде стоит укороченная - без штыка.
Куда он мог деться - ума не приложу!
Дежурство по части - хлопотное и ответственное дело. До сих пор дежурили по части только младшие командиры, и то, что мне, первому из солдат, поручили его, - большая честь.
Всю ночь я старался, как мог, - наряд на кухне работает, уборная вычищена, полы вымыты, выдраены, все в ажуре.
Все, кроме проклятого штыка. Исчез, и все!
Рыжий сержант - вопреки моему ожиданию - не стал орать, а нехорошо ухмыльнулся и бросил: "Роди, да найди! Найдешь - сдашь мне лично. Не найдешь - "губа"".
"Губа"! "Губа" мне не улыбается…
Мне не довелось, к счастью, бывать на "губе", но рассказывали о ней страшное.
Полковая гауптвахта ("губа") помещалась на окраине Канаша в зарешеченных подвалах кирпичного здания.
Это была самая настоящая уголовная тюрьма, в камерах которой верховодили бандиты в военной форме, бесконтрольно заводившие там свои порядки. Так, новичок, попадавший на "губу" и впервые входивший в камеру, сразу оглушался воплями тридцати или сорока человек, находящихся на нарах и на полу. Его немедленно выводили в центр, окружали и по указаниям "короля" (в каждой камере был свой "король") "приводили к присяге".
"Присяга" заключалась в том, что новичка ставили на колени и заставляли повторять вслед за "королем" слова воинской присяги, переиначенной на уголовный лад. Смысл "присяги" состоял в том, что новичок обязывался воровать, а добычу отдавать братству воров, он присягал в верности этому братству, становился его членом и так далее…
С первых же слов "присяги" новичку начинали натирать стриженую голову металлической щеткой для чистки лошадей. Это испытание необходимо было выдержать до конца; тот, кто переставал произносить слова присяги или кричал от боли, становился конченым человеком. Его били всей камерой, издевались по-всякому, раздевали догола и натирали конской щеткой разные места тела…
Два раза в день часовые вносили в камеру хлеб и бачки с супом и выходили, закрыв за собой дверь. Еду распределял сам "король". Весь хлеб он забирал себе и раздавал своим дружкам. Гуща из супа разливалась в пять-шесть мисок и поедалась "аристократией", остальное - жижу от супа - разрешалось съесть остальным.
Насытившись, главари камеры начинали развлекаться: играть в карты на оставшийся хлеб или гонять новичков строевым шагом по камере, заставляя выполнять все воинские команды. Иногда кого-нибудь из молодых проигрывали в карты и принуждали идти на базар, и он, рискуя быть пойманным патрулем (за побег с гауптвахты грозил трибунал и штрафная рота), пускался на всяческие ухищрения, чтобы обмануть часовых, и если это удавалось, то всякими закоулками бежал на базар, прижимая к себе хлеб, и возвращался назад с водкой.
Часовых - таких же юнцов 1926 года рождения - обычно подкупали пайкой хлеба, и они, жадно запихивая на морозе серый мякиш в рот, закрывали глаза и на побеги на базар, и на крики избиваемых в камере. Хозяйничали в камере обычно сержанты и солдаты-сверхсрочники, прошедшие огонь и воду, сидевшие и на "гражданке", и в военных тюрьмах.
Казарма после "губы" представлялась родным домом.
Но куда же все-таки мог деваться штык? Украли его, что ли? Шутка сказать - найди! Что же делать?
Рассказал во взводе. Встретили по-разному. Жигалка обозвал растяпой, Кулик злобно обрадовался: "То ж, "губы" понюхаешь теперь". Замм беспомощно и сочувственно развел руками.
- Послухай мэнэ, - обратился ко мне Юхимец, - ты за штык горюешь? Нэ горюй! Нэ знаешь, иде взяты його? От задача! На другому этажи був?
- Да.
- Пирамиду третьей роты бачив?
- Ну, бачыл.
- Так там же бильше ста штыкив стоить. Поняв?
- Так что же - пойти и украсть их штык?
- Дурэнь ты дурэнь, - ласково говорит Юхимец, - то ж не их штык ты возьмешь, а свий. Цей штык уже два месяца из роты в роту кочуеть. У кого-то давно штык пропал. Сдавать надо? Надо. На "губу" кто иты хочеть? Ночью пишлы, из другой роты сбондилы, утром сдалы - усэ в порядке! Другая рота хватилась - дэ штык? Пишлы, у третьей роты штык снялы - обратно полный учет. Зараз до тэбэ дило дошло. Тык невжели ты за всих отдуваться должен?
Бегу к рыжему сержанту уговорить его подождать до ночи. Он сразу соглашается.
Ночью в одном белье прокрадываюсь на второй этаж. Тихо и полутемно в казарме. Около пирамиды с винтовками бродит часовой. Стою, притаясь, за выступом стены, жду, когда он отвернется или уйдет, но он топчется на месте, взяв винтовку под мышку, греет руки в рукавах. В коридоре дует из щелей, холодина.
Начинаю мерзнуть, но стою не шевелясь. Боюсь скрипнуть, произвести какой-нибудь звук. Проходят минуты, кажущиеся мне вечностью. Проходит полчаса, может быть, час.
Ничего не выйдет.
Надо уходить. Не умею я воровать, идиот такой! Жаров давно бы уже был со штыком, а я стою тут, мерзну, а завтра пойду на "губу".
Медленно выползаю из-за уступа стены, выхожу на лестничную площадку и оборачиваюсь в последний раз.
Темная фигура часового сидит, сгорбившись у пирамиды, спиной ко мне. Винтовка прислонена к плечу, и я вижу, как она мерно двигается туда-сюда, туда-сюда…
Спит. Или дремлет…
Ну - давай! Сейчас или никогда!
Быстро снимаю ботинки. Босиком вперед - два скачка до пирамиды. Спокойно, не звякни. Штык - вот он. Свернул. Два скачка назад. Каменные ступени обжигают холодом босые ступни. Лечу, не замечая этого. В одной руке - ботинки, другой прижимаю к животу драгоценный штык.
Рыжий сержант скалит зубы.
- Проявил, значит?
- Что проявил?
- Солдатскую смекалку, дура! А теперь - марш спать! Чтоб не видел тебя никто!
…Лезу на нары и втискиваюсь между Кузнецовым и Заммом. Замм что-то бормочет во сне. Кругом сопят, храпят на разные голоса. Как там тот часовой? Такой же бедолага, как и я…
Завтра ему идти воровать штык…
Хороший день
Мне здорово повезло.
Вчера Филиппов, распределяя посты, сказал: "Разумовский - на хлебозавод!"
Жаров прямо охнул: "Ну и везет же людям, то его на кухню назначат, зараз на хлебозавод…"
- Так шо его посылаты? - вступает Жигалка. - Вин же ничого нэ сумеет промыслить усэ равно!
- Да ну, не сумеет! Быть коло хлиба и не наистысь? То ж вэлыкым дурнем надо быть!
Я сам чувствую, что мне отчаянно повезло, но не совсем представляю, как я сумею реализовать свое везение, как "быть коло хлиба и наистысь при этом"? Ведь не станешь же хватать буханку и грызть ее…
Меня мучает это целый день, я думаю и передумываю варианты, как украсть хлеб, и, наконец, кляня свою беспомощность и неприспособленность, решаю обратиться за советом к Жарову.
Он не скрывает своего презрения.
- Как? От дурень! Так ты ж его в руках держать будэшь, так хиба ж ты нэ отломишь?
- Как же отломишь? - мучаюсь я. - Ведь заметно же, если отломишь.
- А ты нэ по многу, - поучает Жаров, - с одной буханки корочку, с другой, с третьей, вот хлеба и наешься, и мне за совет принесешь. И посылают же таких! - добавляет он со злостью.
Теперь я начинаю понимать. Воровать нужно умеючи, незаметно. Что ж, попробуем. Главное - не упустить возможности, наряд на хлебозавод такая редкость, такая удача, впервые за три месяца.
Ночью нас поднимают в четыре часа. Наряд выстраивается в темноте перед казармой. Тускло светит лампочка. Сильный мороз заставляет нас притопывать, хлопать рукавицами, следует команда: "Опустить уши!", и вот мы уже идем по ночному Канашу мимо высоких наборов, мимо спящих домов, пересекаем железнодорожную ветку, проходим мимо товарных вагонов в тупике и выходим в поле. Хлебозавод расположен далеко от города, и около часа мы шагаем по полю гуськом по еле заметной тропинке, следуя за сержантом, начальником караула.
Большой серый дощатый забор хлебозавода обит сверху колючей проволокой, у ворот охрана с винтовками, у проходной тоже.
Сержант предъявляет пропуск, и мы входим в ворота. Запах свежего хлеба и солода раздражает обоняние, все нюхают воздух, топают ногами и бодрятся. Настроение приподнятое, кто-то даже шутит, всем не терпится приступить к работе, скорее взять в руки теплые буханки, которые так великолепно пахнут.
Меня назначают на выгрузку хлеба. Вдвоем с незнакомым солдатом мы встаем около деревянного желоба, идущего из небольшого окошка наружной стены цеха, и ждем. К желобу подъезжают сани. Оттуда выскакивает солдат, расправляет большую тряпку в санях и кричит: "Сюда грузить будете!" Лошадка, небольшая, коричневая, мохнатая, вся в инее, поворачивает голову и жадно раздувает ноздри. Этот запах кого хочешь может свести с ума!
- Эй, не зевай! Хлеб принимай!
Бросаюсь к желобу.
Окошечко раскрылось, и оттуда очень быстро, одна за другой, падают буханки. Мы втроем бросаемся к ним, хватаем и бежим укладывать в сани. Буханки горячие и тяжелые, хлеб сырой и непрочный, рукавицы я сбросил и теперь каждым пальцем, всей ладонью ощущаю неровную поверхность буханки. Вот у этой корочка отпала - раз! - и она во рту!
Работа продолжается в быстром темпе. Мы уже грузим третьи сани. Сержант стоит рядом, считает буханки и покрикивает. Я уже приспособился собирать дань почти с каждой буханки. Рот набит корочками, я не успеваю их съедать и начинаю понемногу набивать карман шинели. То же самое делает мой напарник. Мы радуемся тому, что двор хлебозавода скудно освещен и что буханки сами рассыпаются в руках. Сержант, возможно, замечает наши уловки, но молчит пока. И на том спасибо!
Хлоп! Окошко закрывается. Выгрузка окончена. Сани отъезжают, а нас посылают пилить дрова. Жаль! Хорошая была работа! Мы нагрелись от нее, почти наелись, я с удовольствием поглаживаю карман, набитый теплыми корочками. Тепло от них проходит к ноге, и мне хорошо. Приятно и радостно.
Не спеша, мы начинаем пилить. Дров много, они никуда не убегут. Распилив два бревна, мы устраиваем перекур, рассаживаемся на бревнах и начинаем беседовать. Я чувствую необычайную симпатию к моему напарнику - рябому, низкорослому солдату, мы понимаем друг друга без слов. Он закуривает, а я сижу рядом и посасываю корочку. Сегодня хороший день!
- Кипяточку бы достать! - говорит он, бросая самокрутку.
- А что - сейчас достанем! - отвечаю я с готовностью. Я чувствую прилив сил и необыкновенной энергии. Все мне кажется сейчас выполнимым, чувство гордости и уважения к себе переполняет меня. Как же! Ведь я не оказался "великим дурнем", а наоборот, я, оказывается очень ловок и хитер, карман у меня полон хлеба, я сыт, мне тепло - море мне по колено! Сейчас еще и кипяточку достану!
- Эй, тетя! - стучу я в окно цеха. - Нет ли у вас кипяточку?
Женщина в платке высовывается в форточку.
- А кружка есть?
- Нету. Нет кружки.
- Ну, ладно! Я тебе в миске дам, только миску-то отдай, слышишь?
- Отдам, спасибо!
Рука с эмалированной выщербленной миской просовывается в форточку. От миски валит пар. Я бережно принимаю миску в руки и почти обжигаюсь. Настоящий кипяток!
Мы сидим на бревнах и поочередно отхлебываем из зеленой миски горячую, пахнущую прелым воду и заедаем хлебом. Нам хорошо.
- Кончай пилить, выходи строиться!
Отдаю миску. Строимся и шагаем домой, в казарму.
После обеда меня отзывает дежурный по части.
- Пойдешь на хлебозавод. Дополучишь две буханки. И давай по-быстрому! Туда-сюда, чтобы за два часа был назад!
- Есть.
Снова утренний путь. Приятно пахнет дымком из труб. Миную железнодорожную ветку, и вот я уже бреду по снежному полю. Далеко на горизонте видны дома, серые, темные. Справа где-то начинается лес, передо мною вытоптанная в снегу тропка, ржавая солома редкими кустиками пробивается то там, то сям из снега, ветер покручивает вокруг нее снежок. Безлюдно. Только раз мне встречается женщина, закутанная в черный платок, да рыжая собака уступила дорогу, вынюхивая что-то в снегу.
Неплохой все-таки сегодня день. Во-первых, я сыт, во-вторых, я могу немного побыть сам с собой, состояние такое же редкое, как и сытость… Сколько мы еще будем здесь? Скоро ли на фронт? Я жду этого с нетерпением. На фронте хорошо кормят, хлеб там валяется просто под ногами - так говорят все мои украинцы…
На хлебозаводе я предъявляю бумажку, и мне вручают две огромные горячие буханки. Тесто настолько сырое, что я теряюсь - как их нести? На мою просьбу во что-нибудь завернуть их мне не отвечают, да и наивно думать, чтобы мне дали какую-нибудь газету. Газета - дефицит, она вся идет на самокрутки.
Ставлю буханку на буханку, беру их под мышку и иду. С первых же шагов буханки начинают прогибаться под моею рукой, корка отслаивается от мякиша, и крошки драгоценного хлеба падают на снег. Осторожно перемещаю буханки вперед, на грудь, и несу их, как носят ребенка, - двумя руками. Идти так неудобно. Буханки оттягивают руки, но хоть не разваливаются. Ускоряю темп. Вот уже и поле, вот тропинка, а вот и моя старая знакомая - рыжая собака. Она сидит на снегу, смотрит на меня, ноздри ее двигаются, а из розового с черным ободом рта бежит слюна.
Я двигаюсь прямо на нее и кричу. Она уступает мне дорогу, а потом идет за мной на расстоянии нескольких шагов, жадно глотая крошки хлеба, падающие с моих рук.
Идти становится тяжелее. Ветер намел на тропинку сугробы, и ноги увязают в глубоком снегу. Буханки оттягивают вытянутые вперед руки, и я замечаю, как нижняя под тяжестью верхней заметно деформировалась - она раздалась вширь, боковая корка у нее отстала и грозит упасть. Руки у меня начинают замерзать, надо переменить положение, иначе я просто выроню хлеб в снег.
Опускаюсь на одно колено, кладу на него буханки. Корка отваливается и падает в снег. Я оглядываюсь на рыжую собаку и вижу, что она не одна, с ней еще две, они незаметно подошли сзади, когда все мое внимание было приковано к буханкам. Собаки останавливаются и смотрят на меня. Вдали, около начинающего синеть в наступающих сумерках леса, я замечаю две приближающиеся к нам точки… Еще не разглядев, угадываю - собаки!
Становится тревожно. Я вспоминаю рассказы о том, что здесь много одичавших собак. Канаш голодает, собак кормить нечем, они бегают поодиночке, иногда собираются стаями и промышляют чем попадется. Запах свежего хлеба привел их на мой след. Надо спешить! Сейчас они еще робеют, но если их соберется стая…
Подхватываю буханки, запихиваю упавшую корку в карман, быстро поднимаюсь с колен и иду скорым шагом. Мое внимание теперь раздваивается - я слежу за разваливающимися буханками и поминутно оглядываюсь на собак, которые следуют за мной, не отставая. Их уже пять. Впереди новая, крупная овчарка, она худа как скелет, уши прижаты, она первая хватает падающие крошки, глухо рыча на остальных. Вот она приближается ко мне, осмелев, и ее морда оказывается почти у моих ботинок. Резко оборачиваюсь и с криком бью ее ногой. Она успевает отскочить, я промахиваюсь и теряю равновесие.