Только тут смысл совершенной оплошности дошел до меня. Что я натворила? Решила подойти к Вождю и чокнуться с ним так по-свойски, будто мы были не на людях, а наедине! Щеки и уши начали гореть, рука, держащая бокал, предательски задрожала… Все смотрят на меня! Какой конфуз! Мало конфуза, так ведь переиначат, переврут случившееся, вывернут его наизнанку и начнут рассказывать небылицы. Людям порой нужно так мало или совсем ничего не нужно, чтобы запустить сплетню. Стоило Л. однажды споткнуться на людях, как ее сразу же записали в пьяницы. Кто помог ей подняться? К.? Партнер по их самой известной картине? Прекрасно! Значит, они любовники! И таких примеров можно привести сколько угодно. Людская молва, что вешняя вода, это так, и про любого мало-мальски известного человека всегда будут сплетничать и распускать слухи, но зачем давать лишний повод? Зачем подливать масла в огонь? За всю свою жизнь я ко многому привыкла, но стоит мне только услышать какой-то дрянной слушок про себя, как меня тут же передергивает. Мерзкое ощущение, словно меня в самом деле, а не в переносном смысле разбирают по косточкам и начинают перемывать их в грязной воде. Фу!
Все случилось очень быстро, не успело пройти и минуты. Я захотела вернуться обратно, но вдруг все сидевшие за столом встали, незнакомцы расступились, и я увидела, что навстречу мне идет с бокалом в руке Сталин. Лицо его хранило обычное выражение, но в глубине глаз сверкали веселые искорки. Или это мне так показалось.
Мы остановились в полуметре друг от друга. Ох и хороша была я в тот момент, могу себе представить. Лицо красное, рука дрожит, взгляд сконфуженный. Осталось только в обморок упасть для полноты впечатления.
- Товарищ Орлова хочет сказать тост! - объявил Сталин.
Я испуганно оглянулась и увидела, что встали и те, кто сидел за другими столами. Все стояли с бокалами в руках и смотрели на меня. Мне не привыкать к людскому вниманию, взгляды меня не смущают, но момент… Момент был из тех, когда хочется привлекать к себе как можно меньше внимания.
От смущения и голос дрогнул. Хотелось сказать громко, чтобы все слышали, а вышел какой-то невнятный лепет.
- Я хочу предложить выпить за вас, товарищ Сталин!
Он повел бровью, улыбнулся, осторожно, понимая, насколько легко сейчас можно выбить из моей руки бокал, чокнулся со мной, отпил немного из своего бокала, затем взял меня под руку, привел, усадил рядом с собой и спросил, кого из исторических персонажей я бы хотела сыграть. Я понимала, что вопрос этот был задан в первую очередь для того, чтобы помочь мне справиться со смущением. Подумала и сказала, что, наверное, хотела бы сыграть кавалерист-девицу Надежду Дурову (у меня в самом деле одно время была такая мечта). По выражению лица Сталина я поняла, что эта моя идея ему не приглянулась. Видимо, он ожидал от меня более "серьезного" ответа. Недавно вышедший на экраны "Петр Первый" обозначил еще один путь развития советского кино - исторический. Была у меня еще одна мечта - сыграть Марию Стюарт в пьесе Шиллера, но об этом я говорить не стала. Почувствовала, что Мария Стюарт тем более не понравится. В разговоре возникла пауза, поэтому я поспешила сказать, что играть современниц мне гораздо интереснее и ближе.
Спустя три дня мы встретились наедине. Я - человек прямой, не люблю быть в долгу, поэтому начала с того, что извинилась за свою оплошность. Он сказал, что извиняться должна не я, а некоторые чересчур ретивые сотрудники, которым надо почаще бывать в кино, чтобы узнавать артистку Орлову. Тем все и закончилось.
Ни кавалерист-девицу, ни Марию Стюарт я не сыграла и уже скорее всего не сыграю. Впрочем, если с кавалерист-девицей все уже ясно, то шанс сыграть Марию у меня еще есть, пускай и призрачный. А это так замечательно, когда шанс все еще есть. Пускай не сбудется, пускай не сложится, лишь бы пореже слышать это неотвратимое "никогда". "Никогда" - это приговор. Не забуду, не смогу забыть, как один человек, мэтр, почти корифей, едва не поставил крест на всей моей жизни. Совершенно не имея к тому достаточных оснований, он попытался преградить мне дорогу в кино. Почему? Ему не понравилась маленькая, едва заметная глазу родинка на моем носу. Он решил, что на экране, в увеличенных пропорциях, эта родинка станет слишком заметной и испортит впечатление. То есть будет привлекать к себе внимание зрителей, да так, что ни на что другое у них внимания не останется. "Зритель будет цепляться глазом за вашу родинку", - трижды повторил он. Слово-то какое мерзкое подобрал - "цепляться". Разве это торчащий гвоздь? Не знаю, в родинке ли было дело или же я ему просто не понравилась. Но каким страшным приговором для меня, неопытной, не знавшей толком ничего о кино, прозвучали его слова: "Вам в кино нечего делать, оставайтесь в театре!"
А я так мечтала сниматься в кино!
Я шла по улице и рыдала. Вдруг начала стесняться родинки, на которую до тех пор совершенно не обращала внимания. Достала платок и закрыла им нос, притворяясь, что у меня сильный насморк.
"Вам в кино нечего делать, оставайтесь в театре!" Сказал, как отрезал. Некоторые мэтры, из не самых умных, грешат верхоглядством, опирающимся на ложное сознание собственной непогрешимости. Только взглянул на мою родинку и все про меня понял, прочел мое будущее… Как бы не так!
По природе своей я не способна к долгим переживаниям, отчаянию, капитуляции. Выплакавшись в подушку, утром я внимательнейшим образом рассмотрела свое лицо в зеркале и нашла, что родинка совершенно не портит моего лица и не привлекает к себе особого внимания и что ее довольно несложно загримировать, если потребуется. "Ах, Люба, - поддержала меня мама, которой я обо всем рассказала. - Разве дело в родинке? Может, у него желчь с утра разлилась, а может, ты ему кого-то из знакомых напомнила, кого он недолюбливает. Ладно бы на кончике носа бородавка была, а то…"
По неопытности своей я тогда еще и понятия не имела о том, сколько всяких ухищрений существует в кино. Режиссер снимает актера так, как ему надо. Здесь добавить света, здесь убавить, повернуть так камеру и не то, что родинку, нос можно сделать незаметным! Я не сдалась, и моя настойчивость была вознаграждена по заслугам. С глубочайшей признательностью вспоминаю я Б.И. (несмотря на всех тех кошек, что пробежали между нами). Я благодарна ему за то, что он ввел меня в мир кино.
Б.И. уже нет в живых, а с тем мэтром, которому так не понравилась моя родинка, мы время от времени встречаемся до сих пор. Он давно, еще во время войны, ушел из режиссеров в педагоги, поняв, что тот успех, который выпал на его долю в двадцатые, уже не повторится. В тридцатые и в начале сороковых он не снял ни одной мало-мальски примечательной картины. "Запал иссяк", - говорит в таких случаях Г.В. Мы иногда встречаемся, здороваемся, обмениваемся парой вежливых фраз и расходимся. Но во взгляде его я неизменно вижу смущение. Он все помнит. И понимает, что я о нем думаю. И, возможно, боится того, что однажды я прилюдно (про родинку говорилось при свидетелях) спрошу его: "Как же это вы так ошиблись?" Но я не спрошу, не стану унижаться до такого. И так ведь все ясно, кто прав, а кто нет. Дело и не в родинке, и не в плохом настроении, а в том, что нельзя подрезать человеку крылья на взлете.
Педагог он, впрочем, хороший, написал учебник по кинорежиссуре, о котором Г.В. весьма высокого мнения (для меня это многое значит), воспитал много известных учеников. Некоторые льстецы называют его "отцом советской кинематографии", но тут они явно перегибают палку. На своем учебнике, подаренном Г.В., мэтр написал: "Ars longa, vita brevis est". Показательно…
Воспоминания словно бусины на нитке. Ухватишься за одну, потом за другую… Пора бы и остановиться, ведь всю жизнь зараз не вспомнишь и не расскажешь. Начала с конфуза, а закончила победой. "Ехал в Псков, да попал в Оскол", - говорит в подобных случаях Г.В.
Декабрь 1939-го
К юбилею Сталина было принято постановление об учреждении премии и стипендии имени Сталина. Очень приятно было видеть, как моя идея (я уверена, что такая мысль посещала не только меня, но все же это была и моя идея) воплотилась в жизнь.
Над подарком к юбилею я трудилась три месяца, урывками, втайне ото всех. Заказала сшить лайковый кисет (сама бы я с этой задачей не справилась) и, призвав на помощь все свое умение рукодельничать, вышила его бисером. Работа была долгой, сложной, кропотливой и не очень-то знакомой (рукодельница из меня, честно сказать, никудышная), но я справилась. Кисет получился таким, как и было задумано. Я насыпала в него табак "Принц Альберт", который по моей просьбе откуда-то достала моя добрая фея Ф. (возможности ее в этих делах поистине безграничны, порой кажется, что Ф. может достать и шапку-невидимку вместе с сапогами-скороходами).
- Сама вышивала, - с затаенной гордостью сказала я, вручая Сталину свой подарок.
- Нет лучше подарка, чем тот, который сделан своими руками, - ответил Сталин и добавил: - Хороший кисет. По всем статьям хороший - вместительный, крепкий, красивый.
Сталин недаром поставил слово "красивый" на третье место. Прежде всего он ценил во всем практические свойства, а потом уже красоту. Не пренебрегал красотой, всегда помнил о ней, но не делал из нее культа, не гнался за внешним лоском, не любил ярких, броских вещей. Тот особый стиль, присущий Ему, был стилем эпохи великих свершений, которые переживала тогда наша страна, был новым советским стилем. Во главе этого стиля стояли практичность и умеренность. Красоте и вообще всем внешним эффектам отводилось второе место. Второе. Не последнее, а второе. Подчиненность красоты практичности не уменьшало впечатления, а, напротив, усиливало его.
60 лет - солидный возраст. По Сталину нельзя было сказать, что ему 60 лет. Сталин производил впечатление 40-летнего, столько энергии, столько сил было у него. Мужчины, в отличие от женщин, почти никогда, за редким исключением, не скрывают своего возраста. Не скрывал его и Сталин. Но, общаясь со Сталиным, невозможно было поверить, что ему столько лет. Казалось, что Сталин знает какой-то секрет долголетия, но на самом деле никакого секрета, конечно же, не было.
- В Грузии много долгожителей, - говорил Сталин. - Одни считают, что в этом "виноват" воздух, другие приписывают это вину, а я считаю, что вино и воздух здесь ни при чем. Среди долгожителей я никогда не встречал ни князей, ни помещиков - одни лишь простые, работящие люди. Все дело в работе. Пока человек работает, он живет. Как только начинает давать себе поблажки - умирает. Закон природы. Пока человек работает, пока приносит пользу, он имеет право на существование. Если пользы нет - то зачем такой человек?
Услышав это в первый раз, я попыталась возразить. Как же так, ведь есть же пожилые люди, которые уже не могут работать и т. п. Сталин шутливо погрозил мне пальцем и сказал:
- Прекратите заниматься демагогией, товарищ Орлова! Вы прекрасно понимаете, что я хочу сказать!
* * *
Помощник Г.В. Алеша (сам он предпочитает официальное название своей должности - "литературный секретарь") удивительно организованный человек. Настоящий эталон пунктуальности. Обо всем помнит, все успевает, все делает хорошо, на совесть. Даже я завидую его организованности и удивляюсь тому, что он, с его способностями, ходит в помощниках у Г.В., вместо того чтобы расти в каком-то учреждении, делать карьеру. Алеша отговаривается тем, что в учреждении ему будет скучно. Что ж, я считаю, что это веский довод. Работа не должна казаться скучной, иначе она будет восприниматься как каторга.
Помню, с каким уважением отзывался Сталин о своем помощнике А.Н. Называл его "ходячей энциклопедией", говорил, что без него не успел бы сделать и половины дел.
- Любое руководство - дело коллективное, - не раз повторял Сталин. - Все заслуги и свершения не единоличны, они принадлежат коллективу, а не одному человеку. Единоличными бывают только промахи и ошибки.
* * *
Хорошим отношением Сталина я очень дорожила. И всегда помнила, что должна соответствовать, должна оправдывать оказанное мне доверие. Сталин был строг к себе и к окружающим. Если бы я совершила нечто недостойное, нашей дружбе пришел бы конец.
Помню, как восхищался Сталин певицей Р., восхищался заслуженно, голос у нее и впрямь был замечательный. Сильный, богатый, "сочный", как говорит Г.В. Мне тоже нравилось, как поет Р.
Началась финская война. В декабре 1939-го создавались концертные бригады для выступления перед нашими воинами. Боевой дух крайне важен. Артисты помогают поднять его, вселяют в солдат уверенность в победе. Сама я очень серьезно относилась в годы войны к выступлениям перед фронтовиками, считаю эти выступления самыми важными в своей жизни. Порой, в госпиталях, видя раненых, не могла сдержать слез. Сердце замирало в груди, но я пела, танцевала, шутила, потому что понимала, как это нужно моим дорогим зрителям, защитникам нашего Отечества. Ни разу в жизни я не отказалась выступить перед солдатами. Бывало так, что валилась с ног от усталости, но тут раздавался звонок: "Любовь Петровна, вас беспокоят из такого-то госпиталя или клуба. Товарищи так хотят увидеть вас…" Я не могла отказать, вставала и ехала. На передовой тоже приходилось бывать, и не раз. А как же иначе? Это же мой долг, долг советского человека, советской актрисы! Что с того, что я устала или не спала две ночи подряд? Разве солдаты думают об усталости на передовой? Разве не ведут они бои сутками, без передыху? Я так понимаю.
А вот с Р. произошла некрасивая история. Она отказалась выезжать на фронт, мотивируя это заботой о своем голосе. Зима, морозы, можно застудить связки и т. п. Ее попросили более настойчиво, она категорически отказалась. Произошел скандал, о котором стало известно Сталину. Не могу передать то негодование, которое сквозило в голосе Сталина, когда он говорил о Р.
- Люди воюют, и мороз им не помеха! А кому-то, оказывается, помеха! Разве ее заставляют петь на морозе? А если даже и на морозе? Почему одни могут воевать на морозе, а другие рта боятся раскрыть? Советские люди так не поступают!
В итоге Р. одумалась и выехала на фронт, но отношение Сталина к ней, мнение о ней было испорчено навсегда. "Советские люди так не поступают!" - в устах Сталина это был суровый и окончательный приговор. Дурак может поумнеть, оступившийся может исправиться, но вряд ли "не советский" человек сможет стать советским. Я лично не очень-то верю в перевоспитание взрослых людей.
Про Р. ходило много разных слухов. Судачили о ее собрании картин, о драгоценностях. Я не придавала значения этим слухам, поскольку с Р. не дружила, "сокровищ" ее не видела, но знала, что и про меня рассказывают разные небылицы. Но, видимо, в случае с Р. дым был не без огня, потому что позже, уже после войны ее вместе с мужем судили по обвинению в присвоении трофейного имущества.
Страшно не оправдать доверия. Боюсь этого больше всего на свете.
* * *
39-й год был для нашей страны трудным. И чувствовалось, что это еще не самые большие трудности, не самые главные испытания. Чувствовалось, что главные испытания впереди. Вспоминая сейчас Сталина, я понимаю, что 39-й год стал для Него какой-то вехой, важным, значимым рубежом. Люди меняются постепенно. Мы не замечаем отдельных штрихов, мы замечаем, когда меняется вся картина. А порой к некоторым выводам приходишь позже, когда начинаешь вспоминать и сравнивать. Вот и я много позже, опираясь на свои воспоминания, поняла, что в 40-м году Сталин стал более сдержанным, более скупым на суждения и прогнозы. Тогда я не уловила сути произошедших перемен, списывая их то на усталость, то на настроение, а теперь понимаю, что груз ответственности, лежавший на Его плечах становился все тяжелее, и оттого возникали определенные перемены. Но никогда, ни разу за все время Сталин не пожаловался на то, что ноша его непосильна, что он устает и т. п. Он вообще не жаловался на усталость. Мог упомянуть о ней вскользь, мимоходом. Например, в ответ на мое предложение посмотреть какую-то картину мог сказать: "Давай лучше поговорим, день сегодня выдался сложный". Но не более того. Но сам всегда интересовался, не устала ли я, не перетрудилась. Я сравнивала себя со Сталиным и искренне удивлялась - ну разве я могу перетрудиться? Как я могу перетрудиться? Смешно! В сравнении со Сталиным я была настоящей лентяйкой.
О делах Сталин думал всегда. Полного отдыха не знал. Бывало, во время нашего разговора брал карандаш и бумагу и быстро записывал пришедшую в этот момент мысль. Чувствовалось, что ум Сталина всегда был чем-то занят. Он мог одновременно обсуждать одно и думать о другом. Необычный, великий человек.