Январь 1940-го
"Подкидыш" произвел на всех замечательное впечатление. Не знаю ни одного человека, которому не нравилась бы эта картина, который не помнил бы хотя бы одной фразы из нее. Феерический успех, говорю об этом без зависти, радуюсь за создателей картины и в первую очередь за мою дорогую Ф. с ее бесподобным "Муля, не нервируй меня".
У нас с Г.В. давно шел спор по поводу того, может ли получиться хорошей картина у не очень сильного режиссера. Каждый из нас стоял на своем. Г.В. утверждал, что без хорошей режиссуры мало-мальски стоящей картины не выйдет, а я считала, что добротный сценарий и хорошая актерская игра могут "вытянуть" картину при слабой режиссуре. "Подкидыш" поставил точку в нашем споре, окончательно подтвердив мою правоту. Еще до премьеры я знала, что "Подкидыш" будет хорош, потому что прочитала сценарий, который написала моя подруга Р. Нельзя сказать, что сценарий - это полдела, но тем не менее. Вдобавок я знала, кто из актеров снимается в "Подкидыше", поэтому могла смело предсказывать успех.
Говорила я о "Подкидыше" и Сталину. Посмотрев картину в первый раз, Сталин сказал, что я была права, картина очень хорошая, очень веселая.
Комедия - самый сложный из всех жанров. Главным образом из-за своей непредсказуемости. С драмами дело обстоит гораздо проще. Там реакция зрителя более прогнозируема. Никто (во всяком случае, из тех, кто в здравом уме) не станет смеяться во время монолога Гамлета. Если с должным мастерством прочесть этот монолог, то он непременно (непременно!) произведет впечатление на зрителей. Но вот в отношении комического, в отношении шуток заранее ручаться нельзя. Бывает так, что, читая сценарий и снимая сцены, вся съемочная группа буквально ложится со смеху и пребывает в уверенности, что зрителям "будет смешно". Ан нет. На поверку получается совсем не смешно. Нельзя с полной уверенностью предсказать, над чем зрители будут смеяться, а над чем не будут. Имеет значение все - и сама шутка, и тон, каким она произнесена, и мимика, и настроение зрителей. Даже возраст зрителей имеет значение. Я уже заметила, что люди, чья молодость пришлась на тридцатые годы, и те, кто рос уже после войны, смотря "Веселых ребят" и "Волгу-Волгу", порой смеются в разных местах. Безусловно, есть и то, что кажется смешным всем поколениям, как, например, "заберите у товарища брак…", но есть и такие шутки, восприятие которых меняется в зависимости от возраста. Ничего удивительного. Все течет, все меняется.
Сталин однажды сказал, что когда-то, еще до революции, ему нравились картины с участием Веры Холодной. Он в ту пору крайне редко бывал в кино, а если и бывал, то чаще всего не ради удовольствия, а для конспиративных встреч (залы кинотеатров подходят для этой цели превосходно), но по возможности старался смотреть картины, в которых снималась Холодная. В 20-е годы, уже после Гражданской войны, после долгого перерыва, он посмотрел какую-то картину с ее участием и пора зился тому, насколько скучной и неинтересной она вдруг показалась.
- Живешь и удивляешься тому, как все вокруг меняется, - сказал по этому поводу Сталин. - А сам, кажется, остаюсь таким, каким и был. Мир меняется, а сам я не меняюсь. Но вдруг один факт, пусть совсем незначительный, открывает глаза и дает понять, насколько изменился я сам.
Меняется время, меняются люди, меняется восприятие. То же самое происходит и с книгами. Есть вечные книги, а есть и такие, которым уготована короткая жизнь. Думая о том, какой из моих работ суждена наиболее долгая жизнь, я неизменно останавливаюсь на "Веселых ребятах". Почему я останавливаюсь именно на этой картине? Совсем не потому, что первый успех пришел ко мне вместе с ней, а потому, что она не столько сатирическая, сколько комедийная в чистом виде. Эта картина веселит, высмеиванию пороков в ней уделено мало времени. Разве что Елена, дитя Торгсина, но и ее образ не столько сатирический, сколько комедийный. Ничего не имея против сатиры и признавая ее важность в борьбе с недостатками, я тем не менее понимаю, что ее злободневность в конечном итоге оборачивается непониманием для будущих поколений. Нынешняя молодежь не всегда понимает, что хотел сказать в своих произведениях Салтыков-Щедрин. Пройдет время, исчезнут бюрократы, исчезнут предрассудки, "потускнеет" образ Бывалова, будет непонятно, чего так боялась Марион, а "Веселые ребята" не "потускнеют". Я в этом уверена. Эта картина на все времена.
* * *
Представить себе жизнь советского человека без общественной работы невозможно. Работу по профсоюзной линии я не считала своей главной общественной работой. Главной общественной работой были и остаются для меня встречи со зрителями. Но можно ли назвать "работой" или "нагрузкой" то, что доставляет огромное удовольствие, то, без чего я не представляю себе свою жизнь? Встречи со зрителями ценны для всех актеров, но для тех, кто преимущественно снимается в кино, они ценны вдвойне. В театре есть живой контакт со зрителями, которого лишены киноактеры. Отзывы в прессе, письма в газеты и на радио не могут заменить живого общения, восторженного блеска глаз, улыбок, обмена мнениями. После каждого выступления я чувствую, что стала богаче. Не преувеличиваю нисколько, общение со зрителями делает меня богаче, лучше, умнее. Зрители - мои друзья, судьи и учителя.
* * *
Однажды, не помню точно даты и месяца, то ли в декабре 39-го, то ли в январе 40-го, помню только, что дело было зимой, помню холод, вьюгу, которые делали пребывание в тепле особенно уютным, так вот, однажды Сталин сказал мне:
- Что бы ни случилось, я навсегда останусь твоим другом. Хочу, чтобы ты это знала.
В словах Сталина я услышала предвестие грядущей разлуки. Мне стало грустно, "легла на душу печаль", как выражалась мама. Сталин почувствовал мое настроение и принялся рассказывать что-то веселое, а потом вдруг оборвал себя на полуслове и предложил посмотреть "Волгу-Волгу". На словах: "Эй, подруга, выходи-ка и на друга погляди-ка, чтобы шуткою веселой переброситься", по моим щекам вдруг потекли слезы. Я смахнула их и несколько раз глубоко вдохнула. Глубокие вдохи помогают успокоиться. Сталин сделал вид, что ничего не заметил. Закончив просмотр, мы переглянулись.
- Мы друзья, и ничто не сможет разрушить нашу дружбу, - повторил Сталин.
- Да, конечно, - поспешно согласилась я.
В тот вечер Сталин был особенно чуток, нежен и заботлив. Он окружил меня такой заботой, которую я видела только от мамы, да и то лишь в детстве. Печаль моя скоро улетучилась, я смеялась, шутила и благодарила судьбу за все хорошее, что выпало на мою долю.
Все рано или поздно заканчивается, но разве это повод для печали?
Вспомнилось из Тютчева:
В разлуке есть высокое значенье:
Как ни люби, хоть день один, хоть век,
Любовь есть сон, а сон - одно мгновенье,
И рано ль, поздно ль пробужденье,
А должен наконец проснуться человек…
* * *
Не выношу, когда слышу брюзжание: "А вот раньше было лучше…" Сразу же приходят на ум тютчевские строки:
Обломки старых поколений,
Вы, пережившие свой век!
Как ваших жалоб, ваших пеней
Неправый праведен упрек!..
Как грустно полусонной тенью,
С изнеможением в кости,
Навстречу солнцу и движенью
За новым племенем брести!..
Не хочу и не собираюсь становиться "обломком". Сердце мое, несмотря на возраст, растущий с каждым годом, открыто новому. Я живу, жадно впитывая впечатления, я живу в радостном ожидании перемен, я приветствую все новое, прогрессивное. Нельзя застревать в прошлом, нельзя отрываться от реальности.
Ну и если все же кажется, что раньше было лучше, то надо учитывать, что 20 лет - это не 45, а 30 не 60. В молодости все воспринимается иначе. Но возраст не может быть оправданием для брюзжания.
Пример верного поведения - Сталин. Его возраст проявлялся в опыте, в мудрости, и никогда не слышала я брюзжания или жалоб. Казалось, что время не властно над Сталиным, что Сталин существует вне времени, не могу передать словами, но именно такое ощущение складывалось у меня. Когда я слышала от Сталина "Я тогда был молод…", то хотела воскликнуть: "Почему "был"?!". Замечу к слову, что к себе, молодому, Сталин относился весьма критично. Упоминал про ошибки, которые совершал из-за недостатка опыта, про некоторую горячность, которая была свойственна Ему в те годы. С большой теплотой вспоминал Сталин о друзьях своей молодости, сожалел о том, что многих уже нет рядом. Хорошо помню рассказ Сталина о революционере Камо.
- Это был такой человек, что любую гору мог своротить! Слово "невозможно" он не знал, и знать не хотел!
Подобной характеристики от Сталина я более ни о ком не слышала. Когда в прокате появилась картина о Камо, посмотрела ее с огромным интересом.
О прошлом Сталин говорил гораздо меньше, несравнимо меньше, нежели о будущем. Он смотрел вперед, как и положено Вождю.
Февраль 1940-го
От усталости и сильной головной боли я впадаю в меланхоличное состояние. Все кажется серым, ничто не радует, жизнь сводится к исполнению обыденных рутинных действий. В такие периоды (благо они недолги - три, четыре, самое большее пять дней) я не участвую в съемках. Но на сцену выходить приходится. Нельзя же отменить концерт или спектакль, разочаровать зрителей, заранее купивших билеты "на Орлову". И назначенные встречи не всегда удается перенести.
В феврале 1940 года я чувствовала себя не самым лучшим образом. Сказалось переутомление, кроме того, конец зимы - это самое нелюбимое мной время. Г.В. списывает все на недостаток витаминов в организме (этому он научился в Америке, объяснять все недостатком витаминов), но не в них дело. Дело в зиме. Сначала ей радуешься, радуешься снегу, конькам, лыжам, но проходит время, и зима начинает надоедать. Так же, как и слякотная осень. Весна и лето не надоедают никогда. Разве они могут надоесть?
- На вас, Любовь Петровна, сегодня лица нет, - озабоченно сказал Сталин, вглядываясь в мое лицо, которому я изо всех сил старалась придать обычный вид и обычное выражение.
Плохо, выходит, старалась. Даже улыбка не помогла, видимо, выглядела не очень-то натурально. Да и можно ли скрыть что-либо от столь проницательного и наблюдательного человека! Он, должно быть, уже по звуку моих шагов догадывается о том, какое у меня сегодня настроение.
"Любовь Петровна", "вы"…
- Неужели я настолько плохо выгляжу, что меня хочется называть по отчеству? - пошутила я, стараясь сделать это как можно бодрее. - Пустяки. Немного устала, оттого и настроение под ноктюрн до минор…
- Под ноктюрн до минор? - заинтересовался Он. - Это как?
- Это из жизни таперов…
И вот я уже сижу в уютном кресле с рюмкой коньяка в руках и вспоминаю о том, как когда-то служила в таперах. Служила, а не работала, потому что тапер это тоже искусство, а искусству служат. Так же, как и Родине. В начале двадцатых концерты классической музыки не пользовались спросом, а вот в кинотеатры люди ходили охотно. Картины были немыми и требовали музыкального сопровождения.
- Это целая наука - музыкальное сопровождение картин, - рассказ увлек меня, и головная боль понемногу начала проходить (коньяк тоже помог, но к этому "лекарству" я старалась и стараюсь прибегать как можно реже, поскольку вреда от него может быть больше, чем пользы). - Есть даже учебник для таперов, в котором сказано, когда какая музыка должна исполняться. Разные сцены, разные жанры. Все оживленное - выяснение отношений, драка, бегство - требует быстрого темпа. Следует играть фокстрот или уанстеп. Романтические сцены требуют вальсов или мажорных ноктюрнов, буйство страстей сопровождается танго, а радостные события - полькой…
- Действительно, наука, - с улыбкой согласился Он. - Любое дело - наука.
- А все трагическое от разлуки до смерти, сопровождалось грустной музыкой. Поиграешь-поиграешь - и невольно начинаешь обозначать музыкой свое собственное настроение. Оттого и…
- Ноктюрнов до минор нам больше не надо! - строго, но по-доброму, сказал Он. - Нужны фокстроты и вальсы. Это не совет, товарищ Орлова! Это приказ!
- Слушаюсь, товарищ Сталин! - воскликнула я и попыталась подняться для того, чтобы встать по стойке "смирно", но левая нога моя предательски подвернулась, и я села, нет, не села, а свалилась обратно в кресло.
Рюмку в руках удержала, но весь коньяк, что оставался в ней, выплеснулся на ковер. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. А что еще можно сделать в подобной комической ситуации? Только смеяться.
Я думала, что на этом все и закончится. Подумаешь - устала. Но на следующее утро мне позвонили из Центральной поликлиники и вежливо, но очень настойчиво пригласили на диспансеризацию. Я попыталась было отговориться, сославшись на занятость (не люблю ходить по врачам), но не удалось. Мой собеседник сказал, что у него есть распоряжение относительно моего обследования и это распоряжение мы обязаны выполнить. И хорошо, что мне не удалось отговориться, потому что польза от обследования была существенная. Если бы я запустила свои болячки, то потом бы сильно сожалела об этом.
Не было сказано ни слова о том, кто был инициатором моего обследования, но я поняла, что это сделал Сталин. Удивилась в очередной раз сталинской наблюдательности. Не имея медицинских знаний, он сумел разглядеть за моей усталостью начинающуюся болезнь, которую я сама еще не почувствовала, и сразу же принял меры.
Июль 1940-го
Помню нашу со Сталиным дискуссию по картине "Моя любовь". Смотрели мы ее вдвоем. То, что картина не нравится Сталину, я заметила где-то на середине. Сталин хмурился и все посматривал на меня, словно ждал, что я захочу прекратить просмотр. Но мне хотелось досмотреть картину до конца. Не могу назвать "Мою любовь" шедевром, но это определенно хорошая картина. Хороший сценарий, написанный нашим другом И.Л., хорошая работа режиссера, хорошая актерская игра. Пусть исполнителям главных ролей немного не хватало опыта, но это компенсировалось старанием. Чувствовалось, что они крайне серьезно, со всей ответственностью поработали над образами своих героев.
- Такое впечатление, будто эту картину снимали где-то во Франции, - сказал Сталин.
Я поняла, что Сталин хочет сказать. Картина буржуазная, а не советская.
- Почему? - спросила я.
На мой взгляд, дело обстояло иначе. Советская картина, никакая не буржуазная.
- Все надуманно, неестественно, не по-советски. - Сталин поморщился. - Занимаются черт знает чем, вместо настоящего дела дурака валяют. Сами придумывают проблему, чтобы потом ее решать!
- А у меня создалось другое впечатление, - ответила я. - Наверное, это разница женского и мужского восприятия.
- Что за разница? - заинтересовался Сталин. - Нельзя ли поподробнее?
Картина, насколько я помню, была не очень длинной, час с небольшим, а обсуждали мы ее не менее двух часов. Разобрали всех героев, разобрали сюжет, обсудили игру актеров. Получилось нечто вроде судебного процесса, на котором Сталин выступал в роли обвинителя, а я - в роли защитника. Не знаю, удалось ли мне переубедить Сталина на самом деле, или же он просто сделал вид, что согласился с моими доводами, потому что настало время ужина, а за столом Сталин споров не любил. Хочется думать, что переубедила. Понимаю, почему картина вызвала такую реакцию. На фоне дел и забот Сталина дела героев "Моей любви" действительно казались пустячными. Ну и сама интрига с выдачей ребенка сестры за своего была немного надуманной, это так.