На Лубянке срочно созывает коллегию Грушко, после ареста Крючкова оставшийся старшим должностным лицом комитета. Происходит новый для нас, но столь обычный в России ритуал коллективного посыпания головы пеплом, публичного, а следовательно, неискреннего покаяния. Коллегия принимает заявление с осуждением провалившегося заговора, и неожиданно возникает спор по поводу употребленного в проекте выражения "честь комитета замарана…". Кто-то предлагает написать "запачкана честь…", а еще лучше – "на комитет ложится пятно". Это напоминает сцену из романа Кафки, заседания партийного съезда или Верховного Совета. Состояние всеобщего уныния, единственная невысказанная мысль: "Ну, влипли!" Все дружно ругают вчерашнего шефа, который подставил всех нас таким глупым образом.
Коллегия завершается быстро. Я захожу к Грушко и докладываю о вызове в Кремль. Грушко говорит, что утром ему позвонил Михаил Сергеевич из машины и сказал, чтобы все работали спокойно. Виктор Федорович спокоен и погружен в раздумья, глаза у него запали, лицо осунулось и потемнело. О прошедших событиях не говорим и не пытаемся прикидывать, зачем я понадобился Горбачеву.
В коридорах комитетского здания непривычно пусто. В приемной председательского кабинета тоскует одинокий помощник, у каждого входа на четвертый этаж стоит подтянутый прапорщик, и не видно больше ни одной живой души в бесконечно длинных коридорах.
Толпа на площади прибывает, машины осторожно объезжают кучки людей, которые выплескиваются на мостовую с зеленого газона вокруг памятника.
На въезде в Кремль у Боровицких ворот тщательно проверяют документы, охранников больше обычного, они серьезны и настороженны. Это тоже в порядке вещей, момент наивысшей бдительности обычно наступает после того, как неприятное событие состоялось. Начинаем запирать конюшню после того, как украли лошадей. На Ивановской площади сияют золотом в голубом безоблачном небе купола Ивана Великого. Они сияют почти четыре столетия, видели нашествия, резню, смуты, смены правителей, пожары, мелькающие фигурки царедворцев. Они привыкли ко всему и едва ли рассчитывают на окончание русских неурядиц. Иллюзии присущи только людям с их коротенькими жизнями.
У подъезда здания Совмина паркуются два огромных ЗИЛа. Это прибыл начальник Генерального штаба генерал армии М.А. Моисеев, который тоже направляется в Ореховую комнату. Там уже много людей. Мы с Моисеевым успеваем коротко ругнуть наших бывших начальников за глупость, то есть деяние более тяжкое, чем преступление или ошибка, но продолжить разговор не удается – в приемную входит президент, пожимает руки всем присутствующим и отзывает меня в пустующий соседний зал заседаний.
За закрытыми дверями происходит недолгий разговор. "Чего добивался Крючков? Какие указания давались комитету? Знал ли Грушко?" Отвечаю, как на исповеди, моя неприязнь к Горбачеву куда-то испарилась. Рассказываю о совещании у Крючкова 19 августа. "Вот подлец. Я больше всех ему верил, ему и Язову. Вы же это знаете". Согласно киваю. В отношении Грушко говорю: "Не знаю, возможно, он знал". (Немного позже приходит мысль: а, кстати, почему президент так уверен, что я не был причастен к крючковским делам? Или проверял, что мне известно и что неизвестно?)
– А кто у вас начальник пограничников?
– Калиниченко Илья Яковлевич.
– Как они меня окружили, стерегли. Был приказ стрелять, если кто-либо попытается пройти через окружение.
Пытаюсь сказать словечко в защиту Ильи, человека, не способного на злодейство, но президент пропускает это мимо ушей.
Горбачев говорит, что он временно возлагает на меня обязанности председателя комитета: "Поезжайте сейчас, созовите заместителей председателя и объявите им это решение". Одновременно он дает указание, чтобы я и мои коллеги подготовили отчеты о своих действиях 19–21 августа. Отчеты следует направить лично президенту в запечатанном конверте.
Михаил Сергеевич выглядит прекрасно. Он энергичен, оживлен, говорит коротко и ясно, глаза блестят. Именно так должен выглядеть человек, хорошо отдохнувший на берегу ласкового теплого моря, но никак не вырвавшийся на свободу узник.
Есть в нашем мире вещи неизменные. Одна из них – повадки царедворцев. Проходя через Ореховую комнату, руководитель КГБ, то есть личность в нынешней обстановке, несомненно, подозрительная, видит дружелюбные, теплые улыбки, символические рукопожатия из дальних углов. На всякий случай…
Собираю своих коллег, объявляю указание президента. Вопросов ни у кого нет. Надо обсудить, что делать. Договариваемся собрать совещание руководящего состава КГБ завтра, а на нем определим срок и содержание заседания коллегии. Коллегию надо проводить как можно раньше. Создаем официальную комиссию по расследованию деятельности КГБ в дни путча. По предложению Грушко назначаю главой комиссии Титова. В глазах Грушко, потухших и отрешенных, мелькает огонек надежды, они с Титовым старинные друзья. Титов будет хорошим расследователем, но позволят ли ему остаться во главе комиссии? Это вопрос.
Совещание закончилось, иду длинным коридором в свой кабинет. Приятель из "Девятки" шепотом сообщает, что покончил жизнь самоубийством, застрелился, Борис Карлович Пуго, бывший министр внутренних дел, член ГКЧП.
Я знал его. Это был честный, преданный своей работе, рассудительный и добрый человек. Почему он застрелился? Неужели он и другие участники ГКЧП были настолько уверены в успехе предприятия, что неудача оказалась равносильной смерти? Вечная память Борису Карловичу!
Все телефоны в моем кабинете звонят одновременно. Их можно переключить на дежурного, сказать ему, что я занят, отрезать себя от мира и ждать, пока этот мир ворвется в твое уединение… Отвечаю на звонки сам, жонглирую телефонными трубками, ибо интеркома в этом кабинете нет.
Начальник охраны комитетских зданий докладывает, что, пока мы заседали, толпа на площади выросла, ведет себя угрожающе и собирается штурмовать комитет.
– Что делать?
– Закрыть и заблокировать все двери и ворота, проверить решетки. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружие. Я дам указание Московскому управлению связаться с милицией.
С огромным трудом отыскивается кто-то из милицейских начальников, обещает помочь, но милиция не появляется. Сумятица и растерянность царят во всех московских учреждениях.
Звонок из Прокуратуры Союза:
– Против Крючкова возбуждено уголовное дело. Нам необходимо провести обыск в кабинете Крючкова. Бригада следователей готова выехать.
– Хорошо, пусть едут.
Тут же следует звонок из Прокуратуры РСФСР, говорит Степанков:
– Мы возбудили уголовное дело против Крючкова и высылаем следователей для обыска его кабинета. С ними приедет Молчанов от Центрального телевидения.
Телевидения?! Впрочем, какая разница…
– Присылайте следователей, но сюда уже едут из Прокуратуры Союза.
– Ничего, мы успеем, нам здесь недалеко. А с ними договоримся.
Действительно, не проходит и десяти минут, как в кабинете оказывается добрая дюжина служителей правосудия во главе с Генеральным прокурором РСФСР Степанковым. Внешний вид команды заметно отличается от того, к чему мы привыкли в этих стенах. Не каждую шею украшает галстук, все какие-то помятые, вежливые, но слегка возбужденные, будто бригада рабочих, которые должны заняться переноской мебели. К моему удивлению, разбираются они между собой быстро и толково, берут в качестве понятых двух машинисток из секретариата. Одна группа идет в кабинет Крючкова, другая направляется на дачу, где горько рыдает Екатерина Петровна. Еще одна группа едет на городскую квартиру Крючковых.
Прошу принести чаю покрепче и начинаю писать отчет о своих действиях для Горбачева.
Звонок. Голос Горбачева: "Я подписал указ о вашем назначении временно исполняющим обязанности председателя КГБ. Работайте!"
Почему у меня ни три часа назад, ни сейчас не мелькает даже мысли о том, что надо было бы отказаться от назначения? Привычное – ни от чего не отказываться? Дисциплина? Привычка повиноваться старшим, тем более что здесь распоряжается моей судьбой сам президент? Все это есть. Но появляется и чувство, которое мне самому неприятно, я пытаюсь отогнать его, но оно уходит не сразу – чувство тщеславия: я, потомок сапожников из Марьиной Рощи, недавний пеший боец разведки, оказался во главе Комитета государственной безопасности. Слаб человек. "Суета сует и томление духа…"
К становящимся уже привычными докладам ("пытаются бить окна…", "милиции нет…", "призывают скинуть памятник…") добавляется волна телефонных поздравлений с новым назначением. Кое-кто искренне доволен (я уверен в своих друзьях), кое-кто отмечается на всякий случай. Надо отвечать, благодарить… Жизнь становится все невыносимее. Толпа на площади растет.
Окна кабинета выходят во двор, глухо доносится уличный шум, мне не видно, что происходит вокруг здания, но ситуация знакома. Десяток лет назад в Тегеране приходилось сидеть в осаде, командовать защитниками, слушать рев толпы, звон разбиваемых стекол, выстрелы, тяжелые удары в двери… Но теперь все это происходит в самом центре моего города, на Лубянке, а не в Тегеране, и помощи здесь, как и там, ждать неоткуда. Тогда нас осаждали люди, прикидывавшиеся фанатиками-мусульманами, теперь прут те, кто прикинулся демократами. Шульгин при виде толпы, хлынувшей в Зимний дворец, страстно мечтал о пулеметах. Я знаю, что стрелять нельзя и не стоит. Нас окружает митинговое пушечное мясо, а те, кто заваривает кашу, предпочитают держаться подальше от горячих точек.
У меня в кабинете появляются два российских депутата – Илья Константинов и Леонид Гуревич. Если толпа начнет вести себя буйно, они намерены ее урезонивать. Пьем чай, курим, говорим о политике и жизни. Собеседники кажутся мне людьми весьма разумными и совестливыми, с такими комитет должен был говорить намного раньше, мы нашли бы общий язык.
Доложили, что с какой-то машины в проезде Серова, то есть рядом с комитетом, бесплатно раздают водку. Любой бунт в России совершается с помощью водки, это очень опасная вещь. Прошу немедленно проверить. Через несколько минут разочарованный голос сообщает, что сведения не подтвердились, водку не раздают. Ситуация постепенно проясняется. На площади не буйная толпа, а организованный митинг. Всем распоряжается молодой и многообещающий политический деятель Станкевич, милиция появилась и приглядывает за порядком, идет подготовка к демонтажу памятника Ф.Э. Дзержинскому.
У нас на Лубянке локальный очаг напряженности. В стране бушует политическая буря, КПСС в панике отступает, власть уже перешла в руки Ельцина. Неожиданный шаг делает Горбачев – заявляет о своей решимости оставаться вместе с партией (неужели не успел посоветоваться с Александром Яковлевым?), говорит, что верит в социализм и Октябрьскую революцию. Что-то не верится, но если Горбачев искренен, это мужественное заявление.
Дежурный приносит сводки радиоперехвата – Служба действует.
Главный эксперт по КГБ Калугин вещает на волнах Би-би-си:
– Роль и участие КГБ в организации этого путча очень велика, хотя я думаю, что главным организатором все-таки была другая фигура. Скорее всего, это был Лукьянов.
Не удержался бывший генерал и донес-таки на человека, чем-то ему не угодившего. Но что это? Не прошло и часа, как Калугин говорит той же Би-би-си:
– КГБ фактически выступил в качестве главного организатора антиконституционного заговора. Так что я бы сейчас на месте президента не только расформировал КГБ СССР, а подверг аресту его руководителей.
Ваша бы воля, господин Калугин. Вы не аресту, а пыткам бы подвергли своих бывших коллег, а потом бы их расстреляли, правда? Трудно быть новообращенным демократом, приходится сдерживать природные инстинкты, ограничиваться доносами и советами, но, кто знает, дальше может стать посвободнее.
Звонки утихают, личный состав давно отпущен по домам, кабинеты и сейфы опечатаны. Приказ не уничтожать документы был отдан еще в середине дня, но проверять его исполнение я не собирался, и если что-то и ушло в печки или канализационные трубы, то не мне об этом жалеть.
Иду подземным переходом в старое здание, в кабинет на пятом этаже, выходящий окнами на площадь. По просьбе организаторов митинга были включены прожекторы на комитетском доме – помогаем готовить собственную экзекуцию, но площадь освещена слабо. Кольцом на некотором отдалении от статуи Дзержинского стоят люди, 15–20 тысяч. Говорят речи, выкрикивают лозунги, нестройным хором начинают петь песню про Магадан. Станкевич стоит у микрофона, поэтому его приятный, но плохо поставленный тенор летит над общим шумом. Дирижер он неважный, и хор сам собой разваливается, хотя расставаться с песней о чьих-то мученических судьбах толпе не хочется. Других, приличных случаю песен, видимо, не находится, и музыкальная часть вечера заканчивается.
Тем временем два мощных автокрана примериваются к чугунному монументу. На плечах Дзержинского сидит добровольный палач, обматывающий шею и торс первого чекиста железным канатом. Палач распрямляется, подтягивает свалившиеся штаны и делает жест рукой: "Готово! Можно вешать!" Скорее всего, какой-то монтажник… Разумеется, не Станкевичу же самому набрасывать петлю, всегда были распорядители и были исполнители…
Гражданская и публичная казни – дело для России не новое. С монументом все выглядит масштабнее и немного не по-настоящему, но когда дело дойдет до живых людей, масштабность будет придана с помощью телевидения. Будет даже интереснее, ведь памятник не меняет выражения лица, все происходящее для него – это сон, мелочная суета тех, кому еще предстоит раствориться в вечной тьме. "Бывает нечто, о чем говорят: "Смотри, вот это новое"; но это уже было в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после". Но толпе да и мне сейчас не до Екклесиаста, толпа поглощена зрелищем…
Заставляю себя смотреть, эту чашу надо испить до дна. Испытываю ли горе? Нет. Все происходящее закономерно – расплата за близорукость, за всесилие и корыстность вождей, за нашу баранью, бездумную натуру. Конец одной эпохи, начало другой, скрип колеса истории.
Краны взревели, радостно зашумела толпа, вспыхнули сотни блицев. Железный Феликс, крепко схваченный удавкой за шею, повис над площадью, а под чугунной шинелью обозначилась смертная судорога чугунных ног. Не за то дело отдали первую, земную жизнь, Феликс Эдмундович? Посмертно ответили за прегрешения потомков?
В зданиях КГБ в бесконечных коридорах пусто, тихо, глухо. Внутреннюю охрану я распорядился снять еще днем.
Больше здесь делать нечего. Машина в гараже, ворота которого заблокированы. Дежурный вызывает автомобиль, заблудившийся днем в городе.
Ночной город холоден, неприветлив, равнодушно смотрит на меня пустыми темными окнами. Я родился, вырос, жил в этом городе. Этой ночью я чувствую себя здесь столь же чужим, как в Тегеране. Город одержим бесом, заснувшим до рассвета тяжким сном.
Прошедший день не дал ответа ни на один вопрос. Ну что ж, придется подождать. Узнать будущее так же просто, как и разобраться в прошлом, – надо иметь терпение и ждать.
На даче ждет обеспокоенная Нина. Она, разумеется, знает о моем назначении, и оно ее не радует.
– Как ты думаешь, это надолго?
– Думаю, на несколько дней…
Засыпаю с мыслью: не забыть завтра же запросить резидентов о состоянии личного состава, и в первую очередь агентуры. Наших помощников необходимо успокоить…
6 часов утра, пятница, 23 августа. Спал я или не спал? А может быть, все еще сплю и надо сделать усилие, проснуться и все происходящее – ГКЧП, арест Крючкова, казнь Дзержинского – все это окажется просто тяжелым, запутанным сном?
Такое ощущение я как-то пережил в Тегеране. Измена Кузичкина, появление нелегала, угроза нового нападения на посольство, несколько дней безостановочной работы и постоянной тревоги довели меня до того, что так же вот мелькнула средь бела дня отчетливая мысль: все это мне снится, я должен проснуться и мучения прекратятся.
Увы, эпизоды вчерашнего дня мелькают перед глазами, как отрывки какого-то фильма. Встреча с Горбачевым, повешенный над площадью первый чекист, следователи в кабинете Крючкова. Кстати, ничего они там не нашли и не могли найти: шеф не вел дневников и никогда не хранил никаких записей.
Что предстоит сегодня? Совещание, коллегию надо готовить; думать, как вывести из-под удара разведку: разведка и ее начальник к попытке переворота непричастны, но в нашей стране это ничего не значит, справедливость – это всего лишь производное от политической целесообразности. Аксиома, не требующая доказательства. Надо общими усилиями спасать комитет, а это будет очень непростым делом. Демократы быстро поймут, что ни одна власть не обойдется без государственной безопасности, но в упоении победой, мстительным торжеством они могут не подумать о будущем. Комитету надо было отстраниться от партии, обреченной на поражение ее же вождями… Впрочем, сегодня это пустые рассуждения. Из происшедшего едва ли можно извлечь уроки на будущее – история не повторяется.
В 8 часов я в своем кабинете на Лубянке. Совершенно очевидно, что без председательского пульта прямой связи справляться с комитетом, даже временно, невозможно. Надо мной тяготеет груз традиций: исполняющий обязанности никогда не занимает кабинет начальника. Видимо, дело здесь не только в скромности, но и в глубоко запрятанном суеверии: раньше времени сядешь в кресло и сглазишь, спугнешь удачу, не достанется оно тебе. Будь момент менее драматичным, я остался бы за своим привычным столом и с помощью дежурных справился бы с телефонами и посетителями, но сегодня не до приличий и не до суеверий, надо выплывать самому и спасать комитет, надо действовать. Линию поведения подскажет обстановка.
Кабинет председателя огромен, мрачен, абсолютно лишен каких-либо следов пребывания своего последнего обитателя. Крючков был совершенно равнодушен к окружающей обстановке, он ее просто не замечал: хорошо освещенный стол, телефоны и любого качества, пусть грошовый, шариковый карандаш. Они торчат веером из стаканчика.
Лавина телефонных звонков обрушивается на меня сразу: внутренняя связь, "кремлевки", междугородный ВЧ. Без помощников не обойтись, переключаю телефоны на них, оставляя на себе лишь "первую кремлевку" и ВЧ. Облегчение невелико, помощник появляется каждые десять – пятнадцать минут со списком тех, кто звонил.
Сообщения довольно однообразны: на комитет со всех сторон сыплются угрозы, какие-то силы собираются штурмовать наше здание, все начальники ждут указаний и, судя по всему, продолжают пребывать в растерянности, кто-то жалуется на бездеятельность милиции, кто-то уж совсем неуместно вспоминает о том, что они, то есть победители, "говорят о законности и праве, надо сказать им, что творится произвол" и т. п.
Конечно, у комитета нашлись бы возможности, чтобы защитить свои здания от любого штурма, для этого не нужно было бы даже вызывать свои специальные подразделения, обошлись бы силами оперативного состава. Но ситуация такова, что комитет не может себе позволить никакой конфронтации с толпой – помощи ему ждать неоткуда.