Июньский день бесконечен. Предзакатное солнце вываливается из-за дома, его лучи бьют в широкое, во всю стену окно, плотные белые шторы сияют ослепительным светом. Я не люблю яркого света, чувствую неловкость от избытка освещения. Лучше думается, когда тебя окружает полумрак, не отвлекают взгляд ненужные вещи. Во времена оперативной работы, во времена конспиративных встреч, тайников, проверок на маршруте я больше всего любил сумерки. В недолгие минуты от заката до наступления непроницаемой азиатской тьмы обостряются зрение и слух, тело становится легким, мысли ясными, движения четкими. Кабинетная тоска сушит человека. На волю бы, в пампасы… Десять шагов в одну сторону по ковру, десять обратно, еще стакан чая, еще сигарета.
Заходит Владимир Иванович Жижин. До недавнего времени он был начальником секретариата КГБ и вернулся в родное ПГУ в качестве заместителя начальника Главного управления. Он заменил Титова. Мне Владимир Иванович кажется почти идеалом оперативного работника. В свои сорок лет он уже побывал в трех командировках, вербовал, работал с агентурой. Даже не это сейчас главное – у Жижина отточенный аналитический ум, неисчерпаемая энергия и еще одно, довольно редкое у нас качество – разумная инициатива. Случайно узнаю, в комитете идут разговоры о том, что председатель перевел Жижина в ПГУ, имея в виду выдвинуть его в начальники разведки. Вполне возможно. Крючков никогда не раскрывает свои планы, исподволь готовит почву, ходит тайными, окольными путями. Замечаю, что председатель стал чаще не соглашаться со мной, разговаривать слегка раздраженным тоном и даже как-то упрекнул в повышенном самолюбии. Он прав – я чувствую себя хозяином в ПГУ и терпеть не могу, когда кто-либо вмешивается в мои дела. Но Жижин стал бы хорошим начальником разведки.
Владимир Иванович зашел посоветоваться по конкретному делу. Он занимается американцами. Кажется, у одной из резидентур появился реальный шанс завербовать сотрудника ЦРУ. Это бывает не так уж часто и заслуживает непосредственного внимания начальника ПГУ. Интересно, что же толкает нашего заокеанского коллегу в лапы КГБ? Желание быстро и много заработать и озлобление против начальников – людей ограниченных, недобросовестных и несправедливых? Ну что ж, этот набор мотивов вполне убедителен. Сейчас важно не отпугнуть американца неловким движением и не засветить его. Деньги на такое благое дело найдем.
На сегодня все, штык в землю…
Говорю дежурным, что отправляюсь на дачу пешком.
– Завтра с утра буду в Центре, скажите информаторам, чтобы направили документы для доклада туда. Машину к 7.45 к нижним воротам поселка. Все ясно?
– Так точно!
Территория пустынна и красива, цветет сирень, лужайки аккуратно подстрижены, дорожки подметены. Несколько метров за ворота по асфальту, а дальше узенькой лесной тропинкой, отводя от лица ласковые зеленые веточки, обходя березовые пеньки, прямо к дому.
Полчаса неспешного хода и спокойных мыслей. Вполне можно было бы жить, если бы… Что – если бы? Если бы не катились мы всем своим государством в пропасть! Если бы нас не обманывали вожди! Но если нас обманывают – значит мы кому-то нужны. "Пошел ты к чертовой матери со своими выдумками, – злюсь я на самого себя. – Заткнись!"
Дневные дела сделаны, ужин съеден, но на дворе так светло и тепло, что утыкаться в телевизор или книги нет ни малейшего желания. Звоню соседу Николаю Сергеевичу Леонову и приглашаю его сыграть в шахматы.
Садимся на улице под развесистым дубом, дышим свежим летним воздухом, пьем чай и не спеша, вдумчиво играем.
Николай Сергеевич основателен во всем: в шахматах, в своем огородном хозяйстве, в отношениях с людьми, в мыслях. В этом русском рязанском человеке беспредельная энергия и упорный, всесокрушающий дух.
Играть в шахматы с Леоновым тяжело. Казалось бы, все развивается спокойно, ты даже ощущаешь легкий подъем. Следуют несколько ходов, связанных железной логикой, и предвкушение победы сменяется горьким привкусом неминуемого поражения.
Игра игрой, но в промежутках между ходами обмениваемся отрывочными замечаниями по поводу уходящего дня и надвигающихся событий. Эти замечания набрасывают канву разговора, происходящего по дороге к леоновской даче.
Начинает смеркаться. В маленьких домиках, разбросанных по территории поселка, загораются неяркие огни; темнеет лес, окружающий оазис со всех сторон.
Николай Сергеевич – человек прямой и откровенный от природы. Мне тоже нет нужды с ним лукавить. Долой всю презренную словесную шелуху! Разговор печален: шансы на спасение единого Советского государства с каждым днем уменьшаются; Горбачев в растерянности и озабочен только сохранением своего президентского кресла; его борьба с Ельциным не может смениться сотрудничеством или сосуществованием, и Горбачев проиграет; экономическая разруха углубляется, и непродуманные, скороспелые попытки перебросить огромную страну от планового хозяйства к рынку будут иметь самые тяжелые последствия; американцы ведут себя в СССР как хозяева; расчеты на западную экономическую помощь иллюзорны – руководство боится правды, обманывает себя, народ, всех нас.
– Что же делать?
– А что делать людям, на которых надвигается ураган? Нам, людям русским, бежать некуда. Убегут в США, Израиль, Австрию архитекторы и глашатаи перестройки. Нечто подобное в России уже было в начале века – либеральные политики и публицисты витийствовали, сокрушали, заварили кашу 17-го года и смылись. Воевать? Но с кем и за кого? Молиться? Какому богу? Верить – кому? Вожди сменяют друг друга и без устали врут. Мы же обязаны делать вид, что верим. Будущее нашего Отечества мрачно…
– Может быть, нужно чрезвычайное положение?
– Пожалуй, да. Но можно ли чрезвычайным положением накормить людей и заставить их работать?..
"Порвалась дней связующая нить…" Нет, слова Гамлета, мне кажется, звучат иначе: "Свихнулось время…" Время свихнулось. Надо сойти с ума, чтобы чувствовать себя нормальным.
Жизнь кажется тяжелой только по вечерам…
Август девяносто первого
Скольжение по крутому склону завершилось: страна, комитет, разведка, власть ухнули в какую-то пропасть и находятся в состоянии свободного падения.
Сегодня 22 августа. Вчера вернулся из Крыма Горбачев. В аэропорту Внуково-2 его встречала не вполне обычная публика – не было членов Политбюро, не было вице-президента и членов Президентского совета. Привычные подтянутые фигуры сотрудников "Девятки" терялись в пестрой толпе людей в военной форме и в штатском, вооруженных автоматами и пистолетами. Толпа была радостно возбуждена и изрядно пьяна.
Сам Президент и Генеральный секретарь ЦК КПСС, пожалуй, впервые появился на народе в необычном виде. Спускаясь по трапу самолета, он приветливо, но вяло помахал рукой встречавшим, улыбаясь неуверенной, то ли усталой, то ли виноватой улыбкой. К трапу подкатил огромный президентский ЗИЛ, распахнулась тяжелая бронированная дверь.
"Это чья машина, – неожиданно спросил президент. – "Девятки"?" – и, услышав: "Да, Михаил Сергеевич, "Девятки", – сделал широкий жест, как бы смахивая с летного поля и ЗИЛ, и всю свою охрану: "На "Девятке" не поеду!" Толпа встречавших одобрительно загудела, кто-то хихикнул. Представление начиналось прямо у трапа, но, к сожалению зрителей, продолжения не последовало. Нерастерявшиеся охранники моментально подогнали "Волгу", президент плюхнулся на заднее сиденье, и неряшливый, перемешанный кортеж под вой сирен и мелькание красных и синих фонарей помчался по направлению к Кремлю. В это же время другой дорогой увозили Крючкова, Язова, Бакланова – вчерашних ближайших сподвижников президента, арестованных за попытку организации путча.
Все это было только вчера, и государственный комитет по чрезвычайному положению возник всего лишь три дня назад и моментально лопнул. Что-то произошло с неторопливым колесом русской истории. Пожалуй, слова президента о том, что, вернувшись в Москву, он оказался как бы в другой стране, могли быть искренними. Мы все оказались в странном и непривычном мире. Может быть, все это уместно в театре абсурда – та же сцена, те же декорации, но внезапно резко поменялось амплуа действующих лиц, сброшены одни маски и натянуты другие, друзья оказываются предателями, злодеи – воплощением добродетели, а действие продолжается, и зрители с замирающим сердцем ждут новых капризов драматурга.
Вот и начальник разведки, по какой-то счастливой или несчастливой случайности ("Не называй человека счастливым, пока он жив, – говорил Паскаль, – в лучшем случае ему везет".) избежавший причастности к заговору или его подавлению, идет привычной дорогой от дачи на работу. Служивый народ встревожен и насторожен, все внимательно приглядываются к начальнику, поэтому он принимает бодрый и деловой вид, приветливо раскланивается с охраной, всеми встречными, которых в этот ранний час немного.
"Происшествий не было", – докладывает дежурный. Происшествием были бы названы утеря пропуска кем-либо из сотрудников или пожар в служебном помещении. То, что произошло со страной, естественно, под рубрику служебных происшествий не подходит, так что дежурный абсолютно прав. Пронзительно орут попугаи, у них тоже все в порядке; не спеша идут с работы уборщицы; за окном тепло и солнечно.
Газеты задерживаются, но недостатка в новостях нет; радио и телевидение просто захлебываются в потоке сенсационных материалов. Мир, разумеется, приветствует победу "демократии". Канцлер Коль заявил, что провал путча откроет новую главу в истории России и Советского Союза. Премьер-министр Мэйджор объявил о возобновлении британской помощи СССР, замороженной в связи с попыткой переворота. Ролан Дюма предлагает Европейскому сообществу пригласить Горбачева для совместного обсуждения будущего Советского Союза в Европе. Генеральный секретарь НАТО Вернер говорит, что руководство Советского Союза обрело больше стабильности и демократичности. Кажется, Вернер спешит сказать что-то глубокое и забегает вперед, особенно в том, что касается стабильности.
Это новости из-за рубежа. Дома все пришло в бурное движение, Москва бурлит, демократия торжествует. Те, кто не успел сделать этого вчера, спешат немедленно, с раннего утра, отмежеваться от заговорщиков и втереться в ряды победителей, предать своих вчерашних товарищей, засвидетельствовать лояльность новой власти, ибо всем, кроме неисправимых простаков, понятно, что власть переменилась. Александр Николаевич Яковлев заявляет, что для всех честных членов партии было бы аморально оставаться в организации, которая не выступила против переворота. Михаил Сергеевич предстает перед миром и народом как невинная жертва заговора, человек, преданный теми, кому он полностью доверял.
Но Горбачев еще не успел отдохнуть от перелета из Крыма, как по Москве, а затем по миру пошли слухи, что президент едва ли был просто беспомощным, изолированным в Форосе свидетелем происходящего. Пока советские публицисты и политики принюхивались к обстановке, пытались понять, в какую сторону подует ветер, их западные коллеги сразу же стали намекать, что автором спектакля мог быть сам Горбачев, находившийся в крайне сложной ситуации.
Это повод для размышлений: то, что происходило на наших глазах с 19 августа по вчерашний день, выглядит совершенно нелепо. Мне вполне понятно, какими мотивами руководствовались "заговорщики", решаясь на столь отчаянный шаг. Я неплохо знаю Крючкова, много общался с генералом Варенниковым, маршалом Ахромеевым, Олегом Дмитриевичем Баклановым и совершенно убежден, что это честные, бескорыстные люди, патриоты своей страны, доведенные до отчаяния. Мне кажется, что я в состоянии видеть причину их неудачи. Эти люди замкнулись в узком кругу единомышленников, подогревали свои эмоции, закрывали глаза на все, что не укладывалось в их концепции, и оказались не в состоянии оценить действительные настроения общества. До сих пор вся политика в Советском Союзе делалась в кулуарах, главным орудием в борьбе за власть была интрига. Ситуация полностью изменилась за последние два-три года, но это осталось не замеченным Крючковым. Это коренная причина неудачи. Даже если бы ГКЧП выжил, его успех был бы недолговечным: "заговорщики" пытались остановить движение истории, а не встать во главе его.
На размышления наводит другое: почему ГКЧП действовал столь вяло, неуверенно и нерешительно, почему Крючков в этот ответственный момент не привел в действие весь комитет, почему не были изолированы российские руководители, почему не была отключена связь с Белым домом? Вопросы – крупные и мелкие – неотвязны. Не самый главный, но для меня весьма существенный: почему Крючков не пытался вовлечь в свои замыслы начальника разведки, хотя бы предупредить меня о том, что одно из наших подразделений может потребоваться для решительных действий в Москве?
Плохое время, плохие мысли. Свалены кучей на столе сводки информационных агентств, остывает чай, поднимается к потолку дымок от догорающей в пепельнице сигареты, плотная вереница людей тянется от ворот к зданию, стучат по асфальту каблуки…
Я подхожу к сейфу и начинаю перебирать немногие находящиеся там бумаги. Официальные, зарегистрированные документы ложатся в одну сторону – их надо передать помощникам. Записи крючковских указаний, черновики, наброски мыслей – все это должно немедленно пойти в печку, а кое-что, например вот эта бумага без адреса и подписи о высказываниях одного из видных "демократов" по поводу Ельцина, уже не может быть доверено ничьим рукам. Я рву ее на мелкие клочки и спускаю в унитаз. Настоящие события еще не начали разворачиваться, но если какая-либо власть заинтересуется содержимым сейфа начальника ПГУ, человека, выдвинутого в комитетские верхи Крючковым, то она найдет там коробку с личными документами и пистолет с 16 патронами. Пистолет аккуратно вычищен и смазан, обойма вставлена, патрон в патронник не дослан. "Макаров" – простая, надежная вещь, приятным весом ложащаяся в ладонь. Свинцовый эквивалент человеческой жизни, любой жизни – достойной или жалкой.
Точно в 9 часов (из-за двойной двери доносится отголосок резвой мелодии, отбиваемой вьетнамскими часами) на пороге появляются ответственные дежурные. Все в порядке, происшествий в Службе не было ни в Москве, ни за рубежом. Служба притаилась. 19 августа мы успели разослать во все резидентуры документы ГКЧП ("для вашего сведения, товарищи резиденты") – указание следить за реакцией на события в СССР – и не более того. Появившаяся у кого-то из коллег идея провести активные мероприятия в поддержку ГКЧП была отвергнута с порога. Почему? Ведь ГКЧП создавался высшими представителями законной власти с участием нашего непосредственного начальника Крючкова. Рукой начальника ПГУ, перечеркнувшей проект указания резидентам, водило понимание того, что вся затея сомнительна и добром не кончится, что разведке лучше остаться в стороне от азартной политической игры.
Я перебираю несколько деловых бумаг, лежащих на столе. Еще пять дней назад они казались важными и интересными; возможно, такими они и будут еще через несколько дней. Сегодня же поражает их неуместность, разрыв с реальностью. Тем не менее механизм не должен останавливаться, люди должны быть заняты делом. Пишу на бумагах пространные резолюции, прошу помощника без задержки передать их по назначению, тревожу начальников подразделений вопросами по интеркому. Импульсы, идущие сверху, немедленно расходятся по всей огромной Службе, подбадривают людей.
Телефонный звонок. Это аппарат СК, спецкоммутатор, которым пользуется только самое высокое начальство, в списке его абонентов всего лишь человек 30, в их числе начальник разведки.
Женский голос:
– Леонид Владимирович? С вами говорят из приемной Горбачева. Михаил Сергеевич просит вас быть в приемной в 12 часов.
– А где это?
Женский голос вежливо и четко, без тени удивления объясняет:
– Третий этаж здания Совета Министров в Кремле, Ореховая комната.
– Хорошо, буду!
Это какой-то новый поворот. Мысли начинают беспорядочно прыгать. Зачем вдруг я понадобился президенту? Вызывает он меня одного или вместе с другими коллегами?
Быстро просматриваю телеграммы из резидентур. Как и следовало ожидать, еще не успела улечься пыль от событий последних дней, как сворой собак на Службу накинулись ее "доброжелатели" из соотечественников. Кое-кто из послов и торгпредов не сумел сразу почуять, куда подует ветер, они или проявили симпатию к сегодняшним "заговорщикам", или просто колебались. Сейчас они бросились замаливать грехи, но не прямо, не каяться, стоя на коленях, а испытанным многократно способом – доносами. Доносят на КГБ, требуют немедленного сокращения резидентур, жалуются на то, что люди из КГБ ввели, пытались ввести их в заблуждение и только проявленная принципиальность и приверженность его – посла или торгпреда – демократии не позволила сбить с толку коллектив. Посол в одном из восточноевропейских государств, старинный знакомый, так хорошо относился к Службе, а теперь многословно и возбужденно ее клеймит… Торгпред в латиноамериканской стране. Его должны были отозвать за воровство, теперь он в первых рядах "правдолюбцев". У него, естественно, много оснований не любить КГБ, он мечтает о новом обществе, где не будет органов безопасности и можно будет воровать без оглядки.
Неприятно, но не будем спешить. Доносительство было всегда неотъемлемой чертой российской политической и интеллектуальной жизни и, видимо, останется элементом "духовности", о которой сейчас так много и жарко говорят.
Телефоны молчат. Заходит с докладом Михаил Аркадьевич. Тонкая пачечка информационных телеграмм говорит только об одном: сегодня разведке сказать нечего, все это уже сказано газетами, телевидением, радио. Мы не можем и не должны соревноваться с ними. И даже если бы сейчас передо мной оказались какие-то совершенно исключительные сведения – кто их будет читать?
– Знаете, Михаил Аркадьевич, придется нарушить традицию. Сегодня информационные телеграммы из разведки не пойдут. Подготовьте задание резидентурам, только не циркуляр один для всех, а поконкретнее для каждой. Если поступит что-то интересное, доложите мне. Я буду в Центре.
Надо ехать на Лубянку, для того чтобы быть поближе к Кремлю и не опоздать к назначенному часу. Обстановка в городе может быть беспокойной, и будет просто глупо застрять где-то на улице.
Город абсолютно спокоен и обычен, нет ни толп, ни флагов, не видно возбужденных лиц. Толкучка у "Детского мира" живет своей жизнью, но вокруг памятника Дзержинскому на Лубянской площади тоже толпятся люди. Постамент памятника обезображен неряшливыми надписями, корявые буквы "Долой КГБ" и на фасадах наших зданий. Они меня раздражают, я думаю со злобой, что это, видимо, дело рук тех, кто раньше писал на заборах трехбуквенное ругательство и размалевывал стены общественных уборных, а теперь пошел в политику. Мысль несправедливая, но утешительная.