С тревогой мы следили за событиями на фронтах и завидовали тем нашим курсантам, которые уходили на пополнение формируемых в области дивизий. Вскоре они отправлялись на фронт, в первую очередь под Москву. История зафиксировала тот факт, что поражение гитлеровских войск под Москвой во многом было обеспечено участием в боях сибирских дивизий.
В сложной, даже критической обстановке на фронтах проходил парад войск 7 ноября 1941 года. Он начался не в 10 часов, как обычно, а в 8 часов утра, чтобы вражеская авиация не смогла в связи с погодными условиями нанести удар по Красной площади. Парад состоялся. Заснеженные колонны войск проходили по Красной площади и сразу же шли на передовую. Во второй половине дня состоялось торжественное собрание, посвященное 24-й годовщине Октября, оно проходило в подземном вестибюле на станции метро "Маяковская". С докладом выступил Сталин. Он сообщил о тяжелых событиях на фронтах и высказал уверенность в том, что враг будет разбит, победа будет за нами. Мы внимательно вслушивались в слова Верховного главнокомандующего Сталина, который был назначен на этот пост решением Политбюро ЦК ВКП(б), и мы твердо верили в то, что так и будет. Вот мы попадем на фронт - и обстановка там решительно изменится. Думаю, нашу молодую наивность и самоуверенность можно оправдать и простить. Действительность оказалась многократно суровей и тяжелей, чем нам казалось в училище. Но ведь нам было еще только по восемнадцать лет - романтическая пора начала взрослой жизни, пора юности. К сожалению, юности у моего поколения не было. Фронт сразу же бросил нас в тяжелую взрослую жизнь, как щенков в холодную воду. Многие, очень многие заплатили за неопытность самым дорогим - жизнью. Уцелели буквально единицы из нашего выпуска.
В 1988 году я был в санатории в городе Светлогорске Донецкой области и там увидел могилу своего однокашника и земляка с Алтая из Чарышского района Ильи Шуклина. Мы вместе пришли в училище и вместе выпустились. Я попал на Северо-Западный фронт, а он - на Юго-Западный. Здесь на Северском Донце шли ожесточенные бои, и Илья, командуя батареей в жестоком бою с танками врага, погиб героической смертью. Ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Скромный букетик полевых цветов мы с моей супругой Анной Павловной положили на его могилу.
Учеба приближалась к концу. Проучились я и мои сверстники в училище всего шесть месяцев. Программа все время менялась. В общем, мои знания не намного отличались от знаний и навыков солдат первого года службы.
Нас одели в полевую форму, вместо шинелей выдали новенькие белые полушубки, теплое белье. Некоторые нетерпеливые курсанты уже прикрепили к петлицам по два "кубаря", хотя приказа еще не было.
Мы в этой новой форме проходили с неделю, иногда ходили в город. Многие увеселительные заведения были закрыты - шла тяжелая война, и было не до веселья. Поэтому в основном коротали время в училище.
Вскоре пришел приказ о присвоении воинского звания всем выпускникам "младший лейтенант". В соответствующих документах перед словом "лейтенант" чернилами от руки добавили две буквы "мл.", что означало младший. Мы получили законный кубик в петлицы, а некоторым с сожалением пришлось снять по одному.
Вскоре нас отправили на фронт. В первой половине января вечером мы погрузились в эшелон, состоявший из товарных вагонов (их в народе называли телятниками), и под звуки марша "Прощание славянки" наш эшелон тронулся в путь. Немногочисленные провожающие вытирали слезы, не зная еще, что многие, очень многие не вернутся к родным местам. Мы тоже этого не понимали, рвались на фронт, но беспокойство и неуверенность в будущем тревожили и нас иногда, в основном вечером, когда укладывались на нары спать. Никаких постелей, конечно, не было, посуды тоже, был дня на два или три сухой паек: сухари, сало, консервы, брикеты для каши. Днем молодость брала свое, и мы во всю молодую силу пели песни, открывая двери, когда проезжали станции.
Стояли сильные холода, печку топили практически непрерывно, но это не очень помогало. Спасал полушубок, который постепенно из белого превращался в серый, а затем в грязный. Да мы и сами выглядели не лучше - умыться было негде и нечем, на коротких остановках успеть бы в туалет да набрать ведро воды для питья.
До Свердловска весь наш выпуск следовал одним эшелоном, питались на продпунктах, обычно суп, чаще гороховый, и каша пшенная или перловая. Питание зависело от наличия на станции продпункта. Иногда удавалось и три раза в сутки поесть, а чаще всего два раза.
В Свердловске эшелон разделили; основная часть эшелона двинулась в сторону Уфы, Куйбышева, а два или три вагона направили в сторону Перми, Кирова, Ярославля, Москвы. В эту группу попал и я.
Вскоре оказалось, что продовольственный аттестат был выписан один на весь эшелон и он уехал в южном направлении вместе со старшим эшелона. Мы же не имели никаких документов на право питания, и на станциях нас отказывались кормить, приходилось приступом брать продукты. Обычно вмешивался комендант станции, и в конце концов нас кормили.
Вскоре подъехали к Ярославлю. На подступах к станции, где-то на другой стороне Волги, наши вагоны "застряли", мы вынуждены были пешком через Волгу по льду идти на станцию. Там у коменданта добились талонов на питание и пошли в город. Была зима, и особенно не разгуляешься; походили немного и пошли на станцию искать свои вагоны.
К вечеру двинулись дальше в путь на Москву, во всяком случае, мы так считали. Но утром оказалось, что мы находимся в Рыбинске. Оттуда проследовали дальше. Мы уже знали, что едем на Северо-Западный фронт, это Ленинградская и Новгородская области, места, где большая часть территории - леса и огромные болота. Штаб фронта располагался где-то в районе города Валдая, куда нам и надлежало прибыть.
Вскоре приехали на крупную железнодорожную станцию Бологое. Первое, что мы увидели, - это скопление эшелонов на станции. Тут была уже прифронтовая полоса. Бологое расположено на железной дороге между Москвой и Ленинградом. Здесь она пересекалась с дорогой из Рыбинска на Валдай и Псков. Наши два вагона поставили в тупик на станции Медведево, входящей в железнодорожный узел Бологое. Между Медведево и Бологое находилось озеро длиной километра три. На станции Медведево сравнительно со станцией Бологое было мало движения, так как отсюда шла дорога на Валдай, а там уже фронт. Старая Русса, расположенная на этой дороге, была у противника.
Вскоре в наших вагонах кто-то заболел, кажется, сыпным тифом. Нас направили на санобработку, в баню. Тут мы впервые за многие дни помылись. Мы были уже далеко не того вида, что в начале пути. Закопченные лица и руки, грязные полушубки, в общем, вид был, что называется, фронтовой, хотя пороха мы еще не нюхали. Правда, печки в вагонах топили толом, добываемым из противотанковых гранат, которые часто находили в вагонах на станции. На нашу группу наложили карантин и дальше ехать не разрешили. Мы продолжали жить в вагонах. Карантин продлился где-то недели три.
Заканчивался январь 1942 года. Вскоре в чистом утреннем небе послышался нарастающий гул самолетов. По гулу нетрудно было догадаться, что это вражеские самолеты, гул своеобразный, с завыванием. У наших самолетов он был другой.
Вскоре показались самолеты, идущие на станцию Бологое с трех сторон. Мы выскочили из вагонов и залегли в канаве поблизости от берега озера. Открыли огонь зенитные батареи, располагавшиеся недалеко от станций Бологое и Медведево. Вражеские самолеты, как на параде, строем подходили к станции и по очереди, сваливаясь в пике, страшно бомбили эшелоны на станции.
Самолетов было больше 70. Затем, выходя из пике, они выстраивались в круг и продолжали бомбить станцию. Часть самолетов наносила удар по зенитным батареям и станции Медведеве. Неподалеку от нас с грохотом разорвалась бомба, а потом начался обстрел пушками и пулеметами. К счастью, никто из нас не пострадал, целыми были и наши вагоны.
Вскоре, отбомбившись, самолеты противника улетели назад. Мы решили пойти в Бологое посмотреть, что там произошло. Картина была страшная. Развороченные пути, разбитые вагоны, много крови на снегу. Пристанционные постройки частью разбиты прямыми попаданиями бомб, а частью посечены осколками. На удивление вокзал остался целым, только выбиты стекла да следы от осколков. Это была первая бомбежка в моей жизни, и она запомнилась навсегда, я и сейчас ясно помню все, что там было.
Вскоре всю нашу группу отправили на станцию Выползово, это недалеко от Бологого. Здесь находился фронтовой аэродром, он был здесь и до войны. Рядом с аэродромом располагался военный городок, где жили семьи офицеров, а также солдатские казармы.
До окончания карантина мы жили в лесных землянках поблизости от Выползова, затем нас перевели в деревянные бараки поблизости от военного городка. К городку примыкало небольшое село и железнодорожная станция. В бараках были двухэтажные нары, на которых мы и размещались. Мне достался верхний ярус. В первую же ночь, вернее, рано утром началась бомбежка аэродрома и поселка. Одна из бомб упала недалеко от нашего барака. Со звоном вылетели стекла в окнах. Мы спросонья посыпались вниз на пол. При падении я где-то задел брюками за гвоздь, и в моих галифе образовалась солидная дыра.
Вскоре последовал вызов в отдел кадров, куда я и явился в порванных брюках, которые не успел зашить. За столом сидел лысоватый младший лейтенант лет тридцати пяти и исподлобья строго смотрел на меня (он, очевидно, был из запаса). Напуская командирскую строгость, он спросил: "Что это такое?", показывая на рваные галифе. Я тоже был младшим лейтенантом, поэтому сразу же ответил ему, что это вроде похоже на дыру. Он тут же принялся отчитывать меня за внешний вид. Мое замечание о том, что я не на танцах порвал брюки, еще больше подлило масла в огонь. Отведя душу, он задал мне несколько вопросов по артиллерийской терминологии. Я ответил, но он сам, очевидно, разбирался не лучше меня в этом деле. Короче говоря, когда запищал зуммер тылового телефона, который стоял у него на столе, он, указывая на него, спросил: "Что это такое?" Я ответил, он вновь спросил, какие полевые телефоны я еще знаю, я ответил: "УНФ, УНИ, "Эриксон". Удовлетворенный ответом, он сказал, что я назначаюсь командиром взвода связи артиллерийской батареи 69-го запасного артполка Северо-Западного фронта. От меня никакого согласия и не ожидали, выдавая это назначение как решенный вопрос. Мне ничего не оставалось, как получить предписание в полк. Позднее, через полтора года, на одном из фронтовых совещаний я, будучи старшим лейтенантом, встретил своего "благодетеля" - он был уже в звании полковника. Поскольку он был кадровиком, то времени даром не терял.
Глава 3.
В 69-м запасном артиллерийском полку
Получив предписание в полк, я узнал, что он находится вблизи села Едрова, на дороге из Москвы в Ленинград. Железнодорожная станция носила такое же название.
До Едрова я доехал на попутной машине. Оно находилось километрах в десяти от Выползова, на берегу большого озера. Село довольно большое. Невдалеке за селом виднелся хвойный лес. Спросил у первого встречного командира, где штаб полка. Мне указали на один из домов на окраине села, которая была ближе к лесу. Быстро были улажены все формальности, и я получил назначение в батарею, входившую в состав дивизиона. Таких дивизионов в полку обычно было три, в каждом также по три батареи. На вооружении были 76-мм пушки образца 1902 года. С такими пушками русская армия воевала в Первую мировую войну. Каждую пушку возила шестерка лошадей, запрягавшаяся попарно цугом, то есть одна пара за другой. Дивизион размещался в землянках, здесь же неподалеку располагались примитивные, наспех сооруженные конюшни.
Командиром батареи был старший лейтенант Долгополов, бывший инженер одного из заводов. Кадровый командир дивизиона капитан Буторин его иначе и не называл, как "инженер Долгополов", выражая при этом некоторое пренебрежение к его бывшей профессии. Заместителем командира батареи был кадровый офицер лейтенант Прошок. Он обычно рисовался и свысока относился к остальным офицерам, призванным из запаса.
Командиром взвода разведки являлся лейтенант-запасник Мосиповец. Это был трудяга, с чисто деревенской обстоятельностью относившийся к своим служебным обязанностям и нашему нехитрому быту.
Командиром первого огневого взвода и старшим на батарее был лейтенант Ольховик, ленинградец-балагур и мастер на анекдоты; он тоже был из запаса. Командиром второго огневого взвода был лейтенант с польской фамилией, кажется тоже из Ленинграда. Все мы, командиры взводов, располагались в одной землянке, а неподалеку находились землянки командира батареи и его заместителя, а также землянка личного состава.
У нас в землянке для каждого из жердей был сделан самодельный топчан, на который стелились охапка еловых веток, соломенный матрас, такая же подушка и солдатское одеяло. Столовая была под открытым небом, это даже была не столовая, а полевая кухня, из которой каждый из нас получал в котелок пищу и, расположившись под любой сосной, совершал трапезу. У каждого, кроме котелка, имелись ложка и алюминиевая кружка.
В общем, бытовые условия были максимально приближены к полевым, а вернее, к боевым условиям. К тому же недалеко от нашего расположения проходила подготовленная в инженерном отношении, очевидно тыловая, полоса обороны Северо-Западного фронта. Траншеи в полный рост, обшитые жердями крутости, бронированные колпаки. Часть траншей была перекрыта, имелись дзоты и другие оборонительные сооружения.
Чем занимался запасной артполк в то время? Главная задача - подготовка солдат и сержантов-специалистов для фронта. Сюда прибывали призывники, не имевшие специальной подготовки, а также выздоравливающие из госпиталей. Здесь же в полку находились лошади, которые тоже обучались для действий в качестве тягловой силы в конной артиллерии. Здесь были также получившие ранения лошади после лечения их в полевых ветлазаретах.
Я, как уже отмечал раньше, был назначен командиром взвода связи вместо ушедшего на фронт прежнего взводного. Надо было учить солдат премудростям полевой телефонной связи. Получалось так, что я сам учился и учил своих солдат. Надо иметь в виду, что мне было только восемнадцать лет, а большинство солдат - гораздо старше меня, были даже в два, в три раза старше меня. Думаю, нетрудно понять, что, чтобы учить других, мало иметь только специальные знания, надо иметь хотя бы и скромный жизненный опыт. У меня фактически не было ни того ни другого. Помогали умудренные жизнью сержанты и солдаты. Впоследствии на фронте я встречал бывших своих подчиненных. Один взвод, который я готовил, почти в полном составе был отправлен на фронт в армейский полк связи. Их я как-то и встретил; с благодарностью они вспоминали наш взвод и учебу в запасном артполку.
Много сил и времени уходило на уход за лошадьми. В нашей батарее иногда было до сотни лошадей, их надо кормить, поить, чистить. Иногда, когда очередные взвода уходили на фронт, нам, командирам, доставалось по десять лошадей на каждого. Практически с утра и до вечера мы были заняты с лошадьми. К тому же регулярно, не реже одного раза в неделю, командир дивизиона проводил выводку лошадей. Это своего рода проверка состояния лошади, в том числе и ее чистоты.
Командир дивизиона капитан Буторин, до войны кадровый артиллерист-кавалерист, с особой ревностью следил за состоянием лошадей. Вместе со своим заместителем по политчасти, капитаном Бутылиным и начальником штаба в белых перчатках проверяли самые потайные места лошади, и если перчатки покрывались грязью, то взыскания не избежать, давался еще час времени - и снова проверка.
Почти ежедневно со всеми офицерами дивизиона проводились занятия по верховой езде. На небольшой поляне в лесу был оборудован примитивный манеж. Командир дивизиона становился в центре манежа с длинной хворостиной и подавал команды: "Учебной рысью, марш", "Вольт налево", "Вольт направо", "Бросить стремя" и т. д. Особенно было трудно, когда подавалась команда "бросить стремя", - надо было усидеть в седле скачущей учебной рысью лошади, удерживаясь ногами. Ноги быстро уставали, и мы с трудом удерживались в седле, а то и падали с коня на землю. Мы ухитрялись наружную ногу тайком от командира вставить в стремя. Двигались мы по кругу, и он не всегда замечал или делал вид, что не замечает. Но нередко за такую вольность доставалось лошади, длинный прут доставал ее, а иногда и седока, чтобы не хитрил.
За каждым из нас была закреплена верховая лошадь. Была такая и у меня. Это была, очевидно, обычная колхозная лошадь, мобилизованная в армию. Команд она не знала, да и я в училище пробовал водить лишь трактор и вначале кавалерийских команд не знал, тем более не умел рубить шашкой лозу на скаку. Были случаи, когда вместо лозы удар доставался лошади по правому уху или сзади по крупу. У меня, правда, такого не было.
Вскоре к нам поступили лошади из ветлазарета после лечения от ранения. Я выбрал себе щупленькую, тонконогую лошадку, оседлал ее, сел в седло и пришпорил. Лошадь сразу же стала на задние ноги и по-кавалерийски сделала "свечку". Я не ожидал подобного и оказался на земле. Лошадь стояла рядом, прижав уши, ожидая наказания. Конечно, наказывать я ее не стал, погладил, успокоил, понял, что со шпорами с этой лошадью надо действовать аккуратно. Сел в седло и поехал на манеж, рассчитывая поучить лошадь выполнять кавалерийские команды.
На рыси подаю голосом команду: "Вольт направо, марш". Лошадь мгновенно выполнила команду - поворот через плечо на 360 градусов. Я, конечно, не ожидал такой прыти, думал, что надо команду продублировать действием шпор. На каждую команду существует определенное действие шпорами. Так я опять оказался на земле, вылетев из седла при резком выполнении лошадью поворота. Пришлось извиняться перед лошадью за свою оплошность. Я понял, что имею дело со строевой кавалерийской лошадью хорошей выучки. Зато потом, во время учебной езды, мне оставалось только удерживаться в седле. Лошадь сама четко и быстро выполняла команды, за что я несколько раз от командира получал похвалу, хотя на 70 процентов это была заслуга лошади. Мы с ней быстро подружились. Каждый раз, когда я шел в конюшню, обязательно нес ей кусочек хлеба, посыпанный солью. Она уже издали чувствовала, что я иду, и радостно потихоньку ржала. Вообще, лошадь доброе и умное животное, быстро привыкает к хозяину, и, если ты к ней хорошо относишься, она становится преданной и ласковой, лошадиной лаской конечно. Ткнется тебе мордашкой в плечо или в щеку. За годы войны мне почти все время приходилось иметь дело с лошадью, и если она погибала или по каким-то причинам уходила в другую часть, то для меня и, очевидно, для нее это была потеря близкого друга. Так было в сентябре 1943 года, когда наш дивизион полностью перешел на мехтягу.