Вздох облегчения приветствовал меня. Вместе посмеялись над нелепостью, доставившей треволнения и которая могла, не сыщись нужный дом, породить спекуляции. Скольким случайностям, роковым несовпадениям история обязана драматическими надломами, упущенными шансами, склоками на высших и прочих уровнях? Иван Грозный не дождался ответа на предложение – ради "великой дружбы" – руки и сердца Марии Гастингс, племянницы британской королевы Елизаветы, и умер за игрой в шахматы с Биркином. Петру I недостало одного вздоха, чтобы вымолвить последнюю волю, возможно избавившую бы Россию от перебора в XVIII в. императриц. На четверть часа запоздала телеграмма из Хельсинки, которая могла предотвратить бесславную советско-финляндскую "зимнюю войну" 1939/40 г. И почти никогда загодя неизвестно, быть тебе лишней или нужной спицей в колеснице.
Встреча с К. Рашем чем-то походила на смотрины. Ф. Саган принадлежит меткое наблюдение: первый мимолетный обмен взглядами говорит мужчине и женщине, может или не может что-либо возникнуть между ними. Нечто сходное присуще также дипломатам и политикам.
Не стремление понравиться друг другу руководило, смею думать, нами в тот вечер. И даже не желание произвести впечатление нескованностью мышления. Душа нараспашку, как и чопорность, были одинаково неуместны, когда тестировалось, есть ли почва, на которой предстояло совместиться нашим личностным особенностям. Деловитость, рассудительность, искусство слушать и слышать – они, судя по первому впечатлению, не чужды моему американскому коллеге. Если так, можно рассчитывать на серьезное и солидное сопоставление точек зрения.
Вы правильно заключили, что Раш мне приглянулся. Ни единого замечания, которое вызывало бы на полемику. Чем дольше длится полемика, тем дальше, в отличие от споров, она уводит от сути. Берлинская проблема – одно из нагляднейших тому подтверждений.
По уточняющим фразам, обращенным то к Э. Бару, то ко мне, приметно, что К. Раш без самозабвения копался в поседевшей старине. Его больше влекли нынешние заботы. Посол старался разобраться, что стоит за тем или другим вашим высказыванием, а не отбрасывал для собственного удобства непонятное, как сплошь и рядом случается. Как бы то ни было, я принимал это за доброе предзнаменование.
Вероятно, в моем сознании зафиксировались и сгущались положительные оттенки, хотя они могли быть не первичными, а производными от неполитического корня. Разговор втроем велся по-английски. Американское произношение К. Раша и мой скудный активный словарный запас не облегчали задачи. Мне надо было пообвыкнуться. Когда языковой барьер становился неодолимым, выручал Э. Бар.
Прощаясь, К. Раш поинтересовался, как скоро я собираюсь принять посольские дела в Бонне. Услышав, что моя мобильность урезана тяжелой болезнью жены, он посочувствовал и затем заметил:
– Условливаемся продолжить сегодняшний разговор в Бонне. Как прибудете туда, дайте, пожалуйста, знать, не обязательно ожидая приема президентом ФРГ ваших верительных грамот.
Итак, США включились в плетение кружев. Друзья в ГДР обидятся и будут правы, если не от Москвы узнают о наших сходках. А они наверняка что-то подозревают. Объяснений, почему я зачастил в Берлин, им не давалось. Мои проезды через КПП "Чарли" были, безусловно, замечены. И главное – значимость любых договоренностей с США и ФРГ будет определяться практикой их претворения в жизнь. Если ГДР согласится сотрудничать, причем не формы ради, не спустя рукава, то свет в конце туннеля пробьется. Для этого руководству Республики надо показать и доказать, что договоренности служат интересам самой ГДР, позволяют универсально решить проблему ее международного признания, переводят всю германскую тему в несиловую плоскость.
Л. И. Брежнев и А. А. Громыко разделяют эти соображения. Оба считают, что мы даже подзапоздали с объяснением на сей счет с В. Ульбрихтом. Согласно информации, имеющейся у генерального секретаря, друзья нервничают. Наращивание объема и качества наших контактов с ФРГ кажется им неоправданно стремительным, обгоняющим эволюцию внутренней западногерманской ситуации и германо-германских отношений.
Опять инициатива наказывается – Брежнев поручает Абрасимову связаться с В. Ульбрихтом и выяснить, когда он сможет принять для беседы с глазу на глаз уже не заведующего 3-м Европейским отделом и еще не посла СССР в ФРГ. Пару часов спустя известие – первый секретарь ЦК СЕПГ называет в качестве возможных дат встречи завтрашнее утро или послеобеденное время следующего дня.
Громыко делает выбор за меня: чем раньше, тем лучше. Он высказывает рекомендации, как структурировать информацию для В. Ульбрихта. Это была присказка. Сказка выглядела так.
– Постарайтесь убедить друзей. Не стесняйтесь, спорьте. Покажите, что дается шанс ввести Европу в мирное русло. Упустить этот шанс значило бы взять на себя тяжелую ответственность. В. Ульбрихт может потребовать время на размышление и совет с коллегами. Сразу условливайтесь о новой встрече. Задержитесь в Берлине, если потребуется. Исходите из того, что нам нужно "добро" от друзей.
Все расставлялось по положенным местам. Спорить с союзниками на высшем уровне не принято. Для этой не слишком благодарной миссии назначали эмиссаров. Их легче поправлять или, когда возникает нерасчетный оборот, дезавуировать.
В Шенефельде меня встречает П. А. Абрасимов. Неизменно энергичный, говорит рубленым слогом, который невольно побуждает собеседника прислушиваться. Посол вжился в обстановку. Его особенно занимают дворцовые тайны, и тут он – кладезь подробностей. Узнаю, что В. Ульбрихт не совсем здоров и примет меня в загородной резиденции, что друзья знают о факте моих встреч с Э. Баром, хотя, судя по всему, еще не подобрались к их содержанию, что настороженность в руководстве СЕПГ по отношению к социал-либеральной коалиции усугубляется.
П. А. Абрасимов предлагает взять переводчика посольства "с учетом важности предстоящего разговора". Благодарю посла за заботу. Именно с учетом важности и деликатности обмена мнениями не следует расширять круг участников и вести записи. Появление А. Тарасова вызовет присутствие на стороне друзей знатока русского языка. Доверительность от этого не выиграет.
В 10.00 я в Вандлице. Это мой первый и единственный приезд в район расположения загородных вилл руководителей ГДР. Все в поднебесье, повторюсь, относительно. Не буду сравнивать Вандлиц с Кэмп-Дэвидом, Чеккерсом или Фонтенбло. Замечу лишь, что в ГДР была избрана, наверное, не самая разорительная модель обустройства быта и охраны высшего политического звена. И, вернувшись в Москву, при докладе Брежневу и Громыко я помянул Вандлиц как показатель умения считать. Особого интереса эта часть моего сообщения, правда, не вызвала.
С В. Ульбрихтом мы были знакомы с 1950 г. Правильнее сказать, знали о существовании друг друга, ибо, хотя меня несколько раз представляли лидеру ГДР, сомневаюсь, чтобы его заинтересовал рядовой сотрудник Советской контрольной комиссии. С начала 60-х гг. контакты стали регулярнее, а летом 1964 г. Ульбрихт удостоил меня похвал в разговоре с Хрущевым за совместную с М. Колем работу над текстами документов, подписанных по итогам визита в Советский Союз партийно-правительственной делегации ГДР.
Это говорю на тот случай, если у кого-то возникнет искушение упрекнуть меня в стремлении подровнять воспоминания под нынешние стандарты. Я не был противником ГДР, не находил, что в состязании систем Германская Демократическая Республика заведомо попадала в положение обреченного. Судя по финалу, это видение можно назвать наивным. Мне же представлялось, что в двух конкретных случаях социалистической идее давалась возможность раскрыть свои потенции: в Чехословакии, государстве с едва ли не самым высоким уровнем материального благосостояния в довоенной Европе, и в ГДР, когда три державы вкупе с влиятельными кругами самой Западной Германии сделали раскол страны совершившимся фактом и принялись перевооружать ФРГ.
Что до двух Германий, моя посылка была незатейливой. Части некогда целого стартуют с примерно равной отметки в новую жизнь. Конечно, одно государство продолжит и будет приращивать то, что уже эффективно функционировало. Другому предстоит многое опробовать и внедрять, чего немецкая действительность не знала. Но на стороне последнего возможность опереться не только на элиту. Идея социальной и человеческой справедливости в теории перекликалась с коренными потребностями широких масс и сулила их поддержку.
Ф. Энгельсу принадлежит немало на редкость точных предсказаний. Вот одно из них: "Бесспорно во всяком случае следующее: победоносный пролетариат не может навязать какому-либо зарубежному государству способ быть счастливым, если он не хочет похоронить собственную победу". Глаз Сталина не задерживался на подобных положениях, когда читал "классиков", либо они возбуждали в нем желание доказать, что сила сломит любые закономерности, была бы воля. После смерти диктатора наследники остались в учении и на осевых направлениях практики его последователями.
В. Ульбрихт приветствует меня без протокольных витийств. Он выражает пожелание, чтобы в беседе принял участие В. Штоф. По моему разумению, это даже к лучшему. С Вилли Штофом до сих пор мне удавалось находить общий язык.
Просторная гостиная. Приносят чай и кофе. Хозяин говорит, чтобы все поставили на стол и больше без приглашения нас не беспокоили.
– Что вам поведал ваш друг Бар?
Начало обещающее. Слово "друг" произносится с нескрываемой иронией, а не просто на свойственном В. Ульбрихту саксонском диалекте.
– Сколько раз вы с ним встречались в Западном Берлине? Поди, все проблемы успели обсудить.
– От обсуждений ради обсуждений проку не больше, чем от кипячения воды без приправ. Четыре державы занимаются этим двадцать пять лет. Неведомо, сколько бочек выпарили и, обжегшись, дуют на холодное.
– Вы, значит, чем-то другим занимаетесь?
– В известном смысле да. Цель – помочь сдвинуть дело с мертвой точки, а не обогатить пропаганду дополнительными аргументами, будто нет предпосылок для положительных подвижек в статус-кво. Разные цели определяют разную технологию диалога. Окончательные выводы преждевременны. Некоторые промежуточные оценки заслуживают внимания. О них мне поручено вас, товарищ Ульбрихт, проинформировать и спросить ваше мнение.
Ставлю собеседников в известность о содержании своих встреч с Э. Баром. Примерно в тех же выражениях, как докладывал Л. И. Брежневу. Разговоры послов четырех держав о генеральном урегулировании выродились в способ ухода от урегулирования, а модель так называемого "технического решения" призвана под видом "оформления сложившейся практики" легализовать нарушение Западом норм, установленных Контрольным советом. Три державы тянут Федеративную Республику назад, прочь от деклараций последней в пользу модус вивенди на основе сложившихся реальностей – всех реальностей, а не избранных, устраивающих лишь одну из сторон.
– Вырисовывается возможность – пока не больше, чем возможность, – примерно следующей схемы: подтверждение в общей форме четырехсторонней ответственности за Германию в целом, включая Берлин, как общего фона урегулирования, признание юрисдикции ГДР во всех видах наземных и водных гражданских коммуникаций Западного Берлина при условии ее отказа от претензий на этот город; признание со стороны ФРГ распространения компетенции ГДР на Восточный Берлин, если ГДР в свою очередь примет к сведению сложившееся неполитическое федеральное присутствие в Западном Берлине при подтверждении невхождения этого города в состав ФРГ.
В. Ульбрихт поднимает палец в знак того, что у него есть вопросы или возражения. В. Штоф замечает:
– Вальтер, дай товарищу Фалину закончить сообщение.
– Пожалуйста, продолжайте, – соглашается Ульбрихт.
Подробно излагаю ход обмена мнениями с Э. Баром насчет правовых оснований для проезда (провоза) через территорию ГДР в Западный Берлин и из него. Не забываю сказать о пожеланиях западных немцев касательно поддержания родственных связей в разделенном городе. Выделяю два момента: а) признается, что конкретные условия пользования в гражданских целях коммуникациями, пролегающими по территории ГДР, определяют власти Республики; поэтому в соглашении четырех могут декларироваться лишь общие положения; детальное регламентирование – задача отдельной договоренности между ГДР, Западным Берлином и ФРГ; б) вводится понятие "транзит" с отсылкой на обычные в подобных случаях международные правила.
В. Штоф сразу засек "транзит" и, обращаясь к первому секретарю, говорит:
– Слушай, Вальтер, слушай.
Мне осталось прокомментировать ключевую функцию Западного Берлина для ратификации подписанных договоров и выработки новых. В том числе договорного документа, который призван подвести правовую базу под отношения между ГДР и ФРГ.
– Это все? – спрашивает Ульбрихт. Получив подтверждение, он продолжает: – На слух сложно все схватить. Компромисса без взаимных уступок не бывает. Это элементарно. Но уступки должны быть равными. От ГДР, однако, требуют большего, чем ФРГ и три державы готовы отдать сами. Так не пойдет.
– В чем, товарищ Ульбрихт, вы усматриваете дисбаланс? ГДР официально отказалась от претензий на Западный Берлин. Это сделано в форме его признания в качестве отдельного политического образования. СССР поступил так же. Если бы удалось выработать убедительную формулу политико-правовой непринадлежности этого города к ФРГ, то проблема решалась бы в нашем понимании. Вопросы военного доступа выводятся за скобки. Неприятно, тем более что в 1959–1962 годах дело шло к коррекции положения и здесь. Хрущев упустил возможность. Сейчас условий для решения этого вопроса нет. Смущает отсутствие слов "международно-правовое признание" ГДР. Не уверен, что они появятся, сколь бы сильно мы с вами ни давили. Но и без этих слов есть факты международно-правового признания, с учетом которых складывающееся положение не выглядит беспросветным.
В расчете на секундантство председателя Совета министров ГДР разбираю правовое значение понятия "транзит". Пою ему панегирик. Еще и еще привлекаю внимание к открывающейся для ГДР возможности реализовать свои представления при выработке совместно с Западным Берлином и ФРГ детальных установлений, регулирующих не один только проезд через территорию ГДР. Каждое достижение в отстаивании суверенитета Республики падет здесь на ее чашу весов при обсуждении широких аспектов германо-германских отношений.
В. Штоф откликнулся на мой намек:
– Вальтер, если схема, изложенная товарищем Фалиным, осуществится, то в части гражданских связей и статуса Западного Берлина как политической единицы, не принадлежащей ФРГ, мы выйдем почти на вариант, о котором сами вели речь в узком кругу. Меня заботит другое – удастся ли провести наметки в жизнь. От перспективы чрезмерного спокойствия вокруг Берлина кое-кому делается неспокойно.
Какое-то время Ульбрихт и Штоф переговариваются между собой, затем первый секретарь, глядя на меня с прищуром, произносит:
– Передайте товарищу Брежневу, что мы одобрительно восприняли информацию о ваших встречах с Баром. Ожидаем, что советская сторона будет держать нас в курсе дальнейших событий.
Взглянул на часы – пролетело два с половиной часа. Задерживаться в Берлине, слава богу, не надо. Можно считать, что тылы в диалоге с Э. Баром упрочились. Появилось даже какое-то поле для маневрирования.
Не торопись, однако, радоваться. В. Ульбрихт усиленно что-то припоминает.
– Да, вы упоминали про пожелания западных немцев насчет родственных связей. Во что может это вылиться, как вы себе представляете? Вам, надеюсь, понятно, что отмены защитных мер на границе не будет.
– Пожелание, причем в настоятельной форме, Баром высказано, и мне казалось, что руководству ГДР следует о нем знать. От обсуждения этой темы по существу я уклонялся, отсылая моего партнера к вам. Из слов Бара не вытекает, что в повестку дня ставится проблема пограничного режима как таковая. Берется аспект облегчений в гуманитарной сфере. Центральная мысль – плоды разрядки должны проявиться в ощутимом сотнями тысяч людей виде.
– ГДР находится в угрожаемом положении. Наша граница с ФРГ и Западным Берлином – это одновременно оборонительный рубеж между НАТО и Варшавским договором. С 1961 года ничего к лучшему не переменилось. Нельзя ожидать, чтобы мы сами себя отдали на съедение.
– Товарищ Ульбрихт, установление в рамках соглашения исключения из правила, действующего на границе, есть подтверждение самого правила. Как должно выглядеть изъятие, чтобы правило не стало исключением, – это компетенция ГДР.
В. Ульбрихт и В. Штоф передают приветы советским руководителям. Опять перебив сюжета. Хозяин спрашивает:
– Какое впечатление производит Бар?
– Думающий политик, гибкий и смелый. Если ему бросается вызов, не бежит. Является ли он человеком слова? Это качество проверит только время. В целом дело с ним иметь можно, если усвоить, что он обладает развитым чутьем на серьезность и фальшь.
– Ваше мнение не расходится с нашей информацией. Личность приметная. Вы говорите – смелый. Можно добавить – и ловкий. Любит рассуждать о Европе и мире вообще, но имеет в виду немцев. Близок к Брандту. Нажил себе немало врагов, в собственной партии тоже.
Прощаемся. Ульбрихт помягчел, и рукопожатие не селедочное. Штоф провожает меня до машины. Благодарит за беседу.
– Очень хорошо, что вы приехали и объяснились напрямую. Я не смог вас предупредить, что наш первый намеревался крепко поспорить. Ему дали какой-то материал по вашим встречам. Видно, с подтекстом. Но теперь это прошлое.
В тот мой заезд в Берлин или уже в следующий П. А. Абрасимов устраивает рабочий завтрак почему-то в голубой, так называемой "женской гостиной" посольства. На него приглашены Э. Хонеккер и ряд других руководителей ГДР. Замысел посла, по его словам, – подготовить благоприятный климат для одобрения будущего пакета договоренностей в политбюро ЦК СЕПГ. Невдомек было мне, что культивировалась почва для передвижек в руководстве республики.
За завтраком меня одолевали сомнения, не произойдет ли где прокола, который засветит наш с Э. Баром канал и вынудит прокладывать другие окольные пути к согласию. Не бодрило, что после смены караула на Рейне в среде функционеров СЕПГ участились проявления как националистических, так и упаднических настроений. Э. Хонеккер искал повод сказать для затравки нашего обмена мнениями что-то лестное и поэтому в положительном тоне упомянул мою беседу с Эхтернахом. Я же увидел в его замечании предостережение – он не совсем схватывает суть или понимает ее превратно.
В апреле 1971 г. наряду с доводкой конструкции мы занялись с Э. Баром составлением формулировок. До звона бокалов с искрящимся шампанским, коим отмечают становление не только кораблей, но и договоренностей, было еще неблизко. Однако далекая надежда лучше близкой безнадежности. К тому же быть или не быть согласию, зависело в известной степени от нас. На ближайшие четыре нескончаемых месяца Западному Берлину дано было стать основной делянкой, которая лишила меня сна и отдыха.