С помощью фирмы "Бизон" и ее владельцев Гретена-старшего и сыновей я попытался покончить с вопиющей бесхозяйственностью – уничтожением отходов лесопереработки, в частности в Архангельском крае. Ежегодно по весне до 1 миллиона тонн коры хвойных деревьев, а также опилок сбрасывалось в Северную Двину, отравляя реку и Белое море. Фирма владеет технологией превращения коры в качественный стройматериал. Проект послан Б. В. Попову. Он был первым секретарем обкома и на словах мое начинание поддержал. Итог нулевой. 17 миллионов марок – дорого. Дешевле – в Двину.
Со статс-секретарем Моммзеном мы пытались пробить совсем необычные идеи, которые давали бы приток в нашу кассу дополнительной валюты, а Федеративную Республику обеспечивали бы надежными ресурсами, подводили более стабильный фундамент под отношения между нашими странами в целом. Речь шла среди прочего о продаже руд в земле или леса на корню с правом ФРГ забрать приобретенную собственность в любой момент по ее усмотрению и обязательством СССР предоставить за дополнительное вознаграждение труд, энергию и транспортные средства.
Вариант был торпедирован главным идеологом партии М. А. Сусловым. Он пуганул Брежнева: "Концессиями попахивает. Западные немцы с помощью посольства тянут назад".
По "идейным", надо полагать, мотивам завели в тупик еще одно мое предложение, которое я оттачивал вместе с Б. Байтцем и М. Грюндигом. Обжегшись на обращениях к руководству по официальным каналам, подключаю Н. А. Тихонова, тогда первого заместителя предсовмина, чуть позже возглавившего правительство, и деятельного Л. А. Костандова. Он, будучи вице у Косыгина, вел химическую и смежные отрасли. Суть моей задумки состояла в следующем: современная технология без современного менеджмента – половина или четверть дела, а сам менеджмент не должен приниматься за родовой признак той или иной социальной системы. Он есть неотъемлемый элемент производственной (экономической) культуры.
Б. Байтц, М. Грюндиг, К. Кёрбер, Г. Золь и другие готовы оказать посильное содействие в подготовке и переподготовке советских управляющих сообразно требованиям научно-технической революции и углубления международного разделения труда. Ничего не выйдет, господа, с вашими попытками контрабандой протащить к нам капитализм. Тихонов, пекшийся о своем идейном реноме больше, чем об объективных показателях функционирования экономики, уловил – ветер встречный. По-видимому, считал, что перспективной идее, как доброму вину, выдержка лишь на пользу.
Не нашла заинтересованного отклика в Москве мысль об объединении сил обеих сторон в доводке технологии скоростной дороги на магнитной подушке. Где-то в бюрократических закоулках застревали или пропадали без вести предложения "Даймлер-Бенц", позволявшие модернизировать наше сельскохозяйственное машиностроение, кооперационные проекты в станкостроении, химии, электронике. Дефицит средств и мощностей у нас – это только видимая часть айсберга.
Несправедливо все вины приписывать косности и неповоротливости тогдашнего советского аппарата. До сталинского социализма самым догматичным был капитализм. Также его зауженные подходы обрекали на увядание немало прописных моделей сотрудничества. Западногерманская сторона замотала, в частности, весьма много обещавший проект продажи Федеративной Республике не природного газа, а метанола. Компенсационные договоры выродились на практике в бартерные сделки, разделение труда – в примитивный товарообмен. Долговременность принималась за риск, а не шанс, и от нее немцы открещивались.
Не спешите заключать, что удача в экономических делах всегда держала себя мачехой по отношению ко мне. Что-то удавалось. Просто коэффициент полезного действия не соответствовал затраченной энергии. Благодаря не в последнюю очередь наработанному мною доверию и упорству, выводившему из себя не одного Громыко, зажегся зеленый свет для ряда крупных контрактов. Некоторые давали нашей стране миллионную и даже миллиардную чистую прибыль. В других случаях решались важные проблемы для самих немцев. Чтобы не возвращаться к данной теме, скажу несколько слов о последних.
Почти забылось, в какое плачевное состояние пришел к середине 70-х гг. автобан Берлин – Хельмштедт. Для ограничения скорости 100 км в час не требовалось дорожных знаков. Разбитое полотно не позволяло при всем желании двигаться на многих участках быстрее. Медленнее – пожалуйста.
После вступления в силу четырехстороннего соглашения и межгерманских урегулирований к нему правительство ФРГ неоднократно обращалось к властям ГДР – разрешите западным фирмам отремонтировать автобан. Или сделайте это сами, а Бонн компенсирует расходы. Восточный Берлин не обнадеживал. Возможно, представители ГДР даже давали понять, что за этой дорогой сохраняется особый правовой статус и без СССР решение не может быть принято, а в Советском Союзе привыкли ездить даже с меньшей скоростью и большей тряской.
Если под Советским Союзом иметь в виду группу генералов и А. А. Громыко, то, действительно, они были против. В беседах со мной министр аргументировал так:
– Берлин – Хельмштедт – стратегическая дорога. Нельзя вспоминать об этом только в моменты кризисов. Если западных немцев не устраивает имеющаяся трасса, они вольны пользоваться другими средствами передвижения.
– По стратегической дороге можно двигаться и с востока на запад, в том числе при кризисах, – возражаю я. – Кроме того, дорога – это не только вопрос удобства, но и агитатор за или против существующей системы.
Громыко остался при своем. Пришлось обращаться к Брежневу. Он, любитель быстрой езды, не отмахнулся от изложенных ему доводов. Добро на модернизацию автобана было дано.
Общение с деловыми людьми, не каждая, но многие дискуссии с ними были незаменимы не просто для удовлетворения любознательности. Они настраивали также на перепроверку общих представлений, на поиск за законом больших чисел частностей, определяющих погоду (или аномалии).
В этом смысле встречи в узком кругу с О. Понто или К.-О. Пёлем, проф. И. Цаном или д-ром Тиме, Б. Байтцем или М. Грюндигом, Бирнбаумом или Лизеном, Овербеком или Гретенами (мог бы привести десятки имен) содержали больше первичных сведений, чем академического покроя монографии, и подавали проблемы в непривычном для нашего поля зрения ракурсе. Воистину, нет ничего абсолютного, а допуски в относительном тем просторнее, чем весомее и предметнее знания.
Мои коллеги-журналисты
Задолго до приезда в Бонн мне представлялись случаи поближе познакомиться с прессой ФРГ. Сказать, что каждый контакт вызывал умиление, было бы заметным преувеличением. Но в сопоставлении с британской, французской или американской журналистикой западногерманская не проигрывала.
Средства массовой информации – кладезь для дипломатов. Наблюдательность профессиональных журналистов и публицистов, врожденная или приобретенная их способность локации, позвольте научный термин, на молекулярном уровне, которая, может быть, при меньшем объеме формальных данных, чем у дипломатов, разведчиков, академиков, выдвигает иных из них в оракулы. И наконец, последовательность. При всех уместных оговорках, с учетом личности, генезиса, утвердившейся репутации, от которых никто не может абстрагироваться, членам журналистского цеха чаще свойственно стремление уберечь от насилия собственное "я". Без него журналист – пусть жирное, но только пятно, расползающееся по поверхности.
Даже если события освещаются тенденциозно, имеет место искусственное нагнетание то тревог, то восторгов, наблюдатель приглашен задуматься, кто за этим стоит, чего домогается. Вторжение в жизнь каждого из нас электронной прессы, тонирование, по сути, каждой клеточки общественного бытия (сознания) социальным или политическим пигментом перевело количество в плохо изведанное новое качество. Оно выступает как приворотное или изводящее, в зависимости от потребности, зелье, против которого природой не выработано иммунитета.
Массовые издания, телевизионные программы, собирающие многомиллионные аудитории, обгоняют во влиянии политические партии, общественные организации, правительства. Они возвышают или смешивают с грязью отдельные фигуры, создают кумиров, разносят в клочья святыни, претендуя на функцию контрольной палаты за происходящим на всех этажах дома при особом пристрастии к пентхаузу и подвальным помещениям.
А кто призван контролировать СМИ, немногочисленные группы, почти секты, современных Мефистофелей, что выворачивают наизнанку нутро, подбирают ключи с целью похитить не деньги и драгоценности, но честь, имя, душу? Не будет спроса на их продукцию, сменятся и вехи, ответят вам. Формально верно, если ставить знак равенства между свободой слова и свободой рынка, забывая для удобства, что любая свобода заключает в себе признание права другого на равную свободу. Другой личности, другой группы и другого класса.
И еще. Опорный скелет человеческой цивилизации состоит из ограничений и запретов. Каждая эпоха их утончала и вместе с тем умножала. Чтобы изготовить в США пиццу, надо соблюсти 310 административных предписаний. Все ли они уместны и хороши, не знаю. Но несомненно другое – для приготовления сенсации, измельчения в пыль избранной жертвы подобной скрупулезности не требуется. Ошиблись? Невелика беда. Тиснем незаметно опровержение или заплатим отступного, как если бы незаслуженную гражданскую казнь легче отозвать или компенсировать, чем казнь физическую.
Не спрашивали вы себя, почему не продаются свободно яды, наркотики или психотропные средства? Чтобы приобрести безобидное желудочное или сердечное лекарство, требуется рецепт врача. А тут глотайте, сколько влезет, духовную отраву. Млад и стар, днем и ночью. Чтобы затем попасть к тому же врачу или в руки правосудия.
Самоконтроль, конечно, есть. Не хочу его принижать и дискредитировать. Контроль рекламодателей скрупулезный. Он особенно действен для коммерческих изданий и программ. Вряд ли будет неверным утверждение, что прямые и косвенные траты бизнеса на СМИ по объемам обогнали инвестиции в партии и политиков. Так называемая общенациональная периодика, печатная и электронная, обеспечивает живую взаимосвязь интересов и более скорую отдачу. СМИ не просто четвертая власть, но и важный резерв каждой системы и отчасти режима.
В советском случае – не исключительно, а более зримо – пресса обрела функцию движителя теории, мысли, политики. Отклики за рубежом на внутренние события или внешнеполитические инициативы (даже если это были манипулированные или фальсифицированные отклики) со сталинских времен и до последнего вздоха существовавшего строя служили оправданию и возвеличиванию второй части известной гегелевской формулы "все существующее разумно". Впрочем, мало что в лучшую сторону изменилось поныне.
Я был твердым противником игры в отклики. Может быть, отчасти потому, что, открывая в конце правления диктатора "Правду" или "Известия", знал – порой едва ли не половина воспроизводимых на их страницах мнений, разоблачений, недоумений из иностранных газет и журналов была сработана нашими умельцами по части дезинформации. А в качестве посла я не посылал в Москву склеенное из обрывков газетных сообщений "похвальное слово глупости". И старался сохранять верность этой позиции, чем бы ни занимался потом.
Но иностранная пресса как партнер для заявления позиции и распространения мнения – это, на мой взгляд, заслуживало внимания, было существенным элементом в политической работе на внешний и внутренний мир. Понятно, небеспредельно и небезусловно. На заключительном этапе деятельности Хрущева и Горбачева "мыслям стало тесно, словам просторно", перефразируя известного русского литературного критика.
Не уверен, достаточно ли ясно я высказался. Внешняя политика в Советском Союзе не была прерогативой правительства и тем более МИДа. С учетом организации реальной власти слово генерального секретаря, безразлично в какой форме выраженное, имело иную весовую категорию по сравнению с любым другим партийным или государственным функционером, даже если Хрущеву и Брежневу в начале правления приходилось терпеть известные ограничения. Громыко, Гречко, Андропов, Суслов, еще ряд деятелей получали возможность знакомиться с текстами интервью до их публикации и предлагать изменения, реже ставить под вопрос проекты в целом.
"Соавторы", готовившие для генеральных, как это у нас называлось, "материал", соблюдали лояльность и не подсовывали оборотов, сталкивавших лидера с точкой зрения тех же министров иностранных дел или обороны. Когда разночтения вписывались, к этому привлекалось внимание заказчика до рассылки проекта на голосование и ознакомление. С другой стороны, выступление в иностранной прессе редко имело смысл в отсутствие хотя бы модификации ранее заявленных позиций.
В США считается, что обхаживать надо в первую голову тех журналистов, которые пишут о вашей стране плохо. В Советском Союзе, напротив, "крикунов" и "критиканов" не жаловали. Их объявляли нежелательными лицами и отказывали им во въездных визах. На мой взгляд, обхаживать не следует никого, а иметь дело правильно со всеми.
Как послу мне было не всегда в радость общение с прессой, проводившей по отношению к СССР недоброжелательную линию и отвергавшей концепцию модус вивенди, как она оформилась в Московском договоре. Вы стараетесь анатомировать проблему и пояснить собеседнику свой подход, а он в нетерпеливом ожидании, когда вы черпнете пеплу, заготовленного во времена оные, и начнете посыпать им свою голову. Избегать из-за этого консерваторов? Нет. За исключением органов печати, стоявших правее реакционеров, я откликался на приглашения встречаться с издателями и ведущими комментаторами нелиберальных журналов и газет или сам шел с ними на обмен мнениями.
Франц Бурда захотел увидеться со мной в числе первых корифеев. Прекрасно. Он – личность. Цельная, будто изваянная резцом скульптора из глыбы мрамора. Менталитет причудливо соединяет масштаб и провинциальность, дерзкие амбиции и расчетливость. Ф. Бурда продолжал традицию грюндерского времени, с опозданием добравшуюся до немецкого захолустья.
"Франкфуртер альгемайне" утвердила себя как явление на западногерманском и международном информационном рынке. Что тому причиной, как это достигается? Мне хотелось составить личное представление о сильной редакционной команде, в которой каждый солист и вместе все-таки слаженный ансамбль. Встреча с редакторами в особняке, некогда принадлежавшем семье франкфуртских патрициев и живо напомнившем мне дом федерального уполномоченного в Западном Берлине, оставила противоречивое впечатление.
Немотивированные оттенки надменности. Больше нравится взирать на собеседника через монокль и с приличного расстояния. Подтекст – русским пора забыть про свои первоначальные права, а немцам чувствовать себя кругом обязанными. Из него выводится специфическая западная трактовка германского вопроса. Замшело знакомо.
Детей нам вместе не крестить. Оставим эти темы. Мне любопытнее узнать компетентные оценки экономической ситуации и ее вероятной эволюции. Разговор приобретает более деловые очертания.
Среди партнеров, с которыми налаживаются регулярные контакты, мощное издательство "Вестдойче альгемайне", журналисты из "Зюддойче цайтунг", "Франкфуртер рундшау", "Нюрнбергер нахрихтен", обе "Штутгартер", группа кёльнских, другие газеты. Гамбургские "Шпигель", "Цайт", "Штерн", концерн "Бертельсманн". И понятно, набиравшее силу телевидение. Лучше тогда ладились отношения с АРД.
Марион Дёнхофф, "красная" графиня. Генри Наннен, до зрелых лет оставшийся в душе гусаром. Рудольф Аугштайн, блистательный публицист и архитектор единственного в своем роде информационного журнала. Райнхард Мон, скупой на проявление чувств и неисчерпаемый в идеях, на которых экспандировал издательский дом деда. Клаус фон Бисмарк, потерявший в войну все княжеские владения на Востоке, но обретший взамен роскошную семью и – на время – империю с миллионами телеподданных. Тео Зоммер, Гюнтер Гаус, Себастьян Хаффнер, Питер Бота.
Каждому из них надо бы посвятить по отдельной новелле. Наверное, я при случае так и поступлю. Пока же замечу – они были мне коллегами, публицисты, комментаторы, издатели. Делясь с ними своими познаниями, вы не становились беднее, а, озадаченные их вопросами, вынуждены были интервьюировать самого себя без свидетелей и скидок.
Сейчас же слово о двоих, ставших мне самыми близкими. Их неизменным расположением я горжусь.
Д-р Марион графиня Дёнхофф. В век эмансипации да будет разрешено присвоить ей титул патриарха немецкой журналистики. Если бы графине захотелось в стиле Лютера заявить: "Стою на том и не могу иначе", – никто не принял бы подобное за претенциозность.
За десятилетия наших встреч и переписки у меня не возникало мысли – Марион дрейфует. С живейшим интересом откликается на события, которые и подготавливаются не без ее участия. В деталях или в существенном уточняет представления о прошлом и настоящем.
Иное было бы нелепо. Но кредо, камень к камню сложенное в отрицании диктатур и насилия, оставалось и остается неколебимым. Вопреки натиску лет и капризам политической моды.
У М. Дёнхофф всегда если не отличное мнение, то обязательно свой угол зрения. И слава богу, иначе было бы скучно. Но если "веселье" на почве разночтений переступает некую черту, графиня знает, как увести вас в Зазеркалье, – скажем, в историю приобретения акварели Нольде или чудесного спасения нескольких вещиц и фамильных драгоценностей.
Возможно, миф про воскресение из пепла возник из опыта, похожего на жизнь графини Дёнхофф. Рухнул мир, в котором она родилась и выросла, в прошлом остались дворец, наполненный произведениями искусства, историческими документами, традициями. За часы огонь обратил в ничто богатства, собранные несколькими поколениями для поколений грядущих. Всепожирающим огнем нацизм освещал уход со сцены.
Прощальный взгляд на кремацию собственного настоящего, брошенный со спины коня, который понесет хрупкую женщину в неизвестное завтра, в час "нуль". Что передумала и перечувствовала она на этом пути? Мы знаем конечный вывод – оставить былое былому, постигать жизнь, какой она стала, заново.
Только избранным характерам дается сдержать подобный завет. Еще реже встретишь реальную личность, которая обращалась бы с проповедью не к другим, а к себе, звала не к "отмщению", но примирению. Совсем редкость, когда слова становятся поступками. Марион Дёнхофф и сегодня крепится, заявляя, что смотрит на руины Фридрихштайна почти так же философски, как на Помпеи и Геркуланум. Тем убедительнее для меня ее пример, ее неподдельное человеческое величие в обретенной и искренне принятой простоте.
С Рудольфом Аугштайном мы встретились для обстоятельного разговора в сентябре 1971 г. Здание редакции журнала показалось мне почти небоскребом. Почему – не знаю. Может, низкорослый в ту пору Бонн был тому причиной или вид на город, открывавшийся сквозь стеклянные стены кабинета издателя "Шпигель".