Вместе с Р. Аугштайном Г. Гаус, Й.-К. Энгель, Ф. Майер. Вопросы не сверхоригинальные. Форма своеобразная, не терпящая тавтологии и талмудизма. Шпигелевцев занимают советско-китайские противоречия: действительно ли Линь Бяо пытался бежать в Советский Союз, но самолет потерпел крушение в Монголии; не использовалось ли тактическое ядерное оружие в пограничном конфликте у Даманского; что можно ждать в ближайшей перспективе. Узел отношений между СССР и США. К концу добираемся до восточной германской политики и западной советской. Какими могут быть шаги после окончания нынешней первой фазы? Неполный перечень, и все же он показывает – обмен мнениями вышел заинтересованным.
Двадцатилетие нашей встречи мы отметили с Р. Аугштайном вместе, но под звездой, мерцавшей мне отнюдь не голубым светом. Я не у дел. Только что перенес операцию в клинике д-ра X. Фоглера. Два-три месяца займет реабилитация. Гложет, однако, больше забота – перенесет ли операции моя страна, которым ее подвергают без наркоза политические хирурги разной выучки? Сомнительно, если операция – самоцель, на спор, для самоутверждения. Не представлял такого финала, хотя и не упускал поводов предупреждать Горбачева, куда заводит всеядность. Знал бы, где упасть, соломку б подстелил.
Мы с женой отправлялись в хорошо знакомый и прежде такой к нам приветливый Гамбург без претензий и иллюзий. К. Кёрбер, прознав от деятельного и сердобольного М. Гайсмайера о моих передрягах, пригласил переговорить о дальнейших планах. С 1989 г. мы обсуждали вместе с ним возможность образования сводного авторского коллектива с целью совместного исследования новейшей истории отношений между нашими странами. Эту мою идею активно поддерживал В. Брандт.
Вместе с М. Дёнхофф Кёрбер вызвался позаботиться и о нашем недельном устройстве в ганзейском городе. Неожиданные трудности со снятием номера в пансионате. Не выручит ли "Шпигель"? – спросила графиня Р. Аугштайна. Издатель решил незадачу в два счета, а меня укорил – почему прежде всех я не обратился к нему. Или усомнился в дружбе?
После встречи в верхах в Рейкьявике "Шпигель" одарил меня признанием: "На Фалина можно положиться". Четыре слова, привязанные к моему имени, были, не скрою, приятны. Признание, однако, шло из сменившейся эпохи. Люди могут оставаться самими собой, но обстоятельства…
Да, говорилось, что "Шпигель" не отвернется от меня, не устройся жизнь дома. Вроде бы невзначай это было обронено, когда я не сложил еще обязанностей посла в Бонне, а не забывалось. Вариант "Шпигеля" держался мной про запас во время конфликта с Андроповым. Не примут моих условий, будут пытаться сломать, то… "Известия" перехватили права на меня. Потом и вовсе все внешне образовалось, но в разговорах с женой я нет-нет и возвращался к теме – зря не связал судьбу с гамбургским журналом, с которым когда-то параллельно начали и затем совместно продолжали большое дело. В конце 70-х гг. этот шаг был труден тебе и, похоже, устраивал "Шпигель". Теперь же он устроил бы тебя и может поставить и неуютное положение друзей.
По мне, легче провалиться в преисподнюю, чем вынудить друга искать извинения перед тобой. Поступая иначе, ты идешь навстречу опасности не обрести ничего стоящего в будущем и потерять все, что было хорошего в прошлом.
Р. Аугштайн презрел то, что называют неизвестностью и молвой, и доказал: он суверенен в своих взглядах и привязанностях. Считайте, жизнь сызнова улыбнулась вам, когда дает о себе знать человек, которому нужно, чтобы вы не пропали на семи ветрах. Он, казалось, такой знакомый-перезнакомый, откроет вам: у добра много непознанных граней, у человека, сопереживающего другим, тем паче.
В одном немецком журнале недавно я прочитал: благодаря "великолепной книге "Христос, Сын Человеческий" публицист Рудольф Аугштайн должен быть отнесен к "тройке выдающихся исследователей христианства последних десятилетий". Справедливо заметил Б. Пастернак: талант – единственная новость, которая всегда нова. Здесь отразился более общий факт, явление, закономерность, как вам будет угодно. Подлинно талантливый человек – талантлив во многом.
Р. Аугштайну давался выбор. Он не затерялся бы в науке. Его манили земельный и федеральный парламент. Однажды вступил было на эту стезю. А в критике, не исключая театральной, ему сыскалось бы мало равных. Р. Аугштайн остался самим собой, таким, каким сделал себя, меняя в чем-то и окружающую среду.
Без "Шпигеля", то есть без Р. Аугштайна, Федеративная Республика, конечно, не сникла бы. Не будем преувеличивать. Но не резон и преуменьшать. Без Р. Аугштайна, то есть без "Шпигеля", ФРГ, несомненно, смотрелась бы и выражала себя по-другому, демократия в ней писалась бы куда менее приметным шрифтом, политическая публицистика лишилась бы многих новых своеобразных черт.
"Шпигель" и его издатель не могли замкнуться в национальных рамках. Они давно международные величины и актеры на мировой сцене. Скажу про то, что мне ведомо лучше всего. Организация выступлений на страницах журнала руководителей и видных представителей из СССР являлась неотъемлемой частью обновления отношений между нашими странами и в какой-то степени самих этих стран. Здесь и разгадка, почему раз за разом Л. И. Брежнев и его преемники давали интервью именно "Шпигелю": отвечая разным органам прессы, проще повторяться. А нужно было продвижение вперед.
Впрочем, дозволенное Юпитеру запрещено быку. Это было в 1974-м или начале 1975 г. В боннском бюро "Шпигеля" шел разговор со мной о тенденциях развития обстановки. В мире в целом и в ФРГ в особенности. Обмениваемся мнениями ад рекорд. Главное – четкость мысли, слова имеют подсобное значение. Так появились формулировки "ренессанс национализма" и прочее в том же духе. Несколько дней спустя они попадают в публикацию, без прокладок состыкованные с именем Г.-Д. Геншера.
В МИД ФРГ мне дали понять, что материал "Шпигеля" встречен с непониманием и неодобрением. Это была самая мягкая из возможных форм проявления неудовольствия. Жаль, понятно, что отношения Г.-Д. Геншера со мной омрачились. "Ренессанс" не тянул на такую цену. Они приняли формальный оттенок, если даже первопричины эволюции коренились глубже – в утрате разрядкой своей начальной динамики и переизданием концепций противостояния.
"Мгновение есть вечность"
Вернемся, однако, в 1972 г. Открывался он под бряцание доспехами в стане ХДС/ХСС, а отсчитывал последние свои дни в обстановке ликования центристских и левых сил. Социал-демократам недоставало всего ничего, чтобы получить на выборах в бундестаг седьмого созыва абсолютное большинство голосов избирателей. Окрепло не без поддержки электората СДПГ положение либералов. Лучшей награды за свои труды и терзания Брандт и Шеель не могли и требовать.
А в конце октября – начале ноября 1972 г. анализы и опросы давали шансы обоим противникам. Р. Барцель мог рассчитывать по меньшей мере на сохранение за ХДС/ХСС относительного большинства в бундестаге. Он не оставлял надежд оторвать часть сторонников от СвДП и если не совсем остановить либералов перед пятипроцентным барьером, то сделать парламентскую фракцию свободных демократов еще больше подверженной всяким искусам.
Посольство не скупилось на тревожные краски, информируя Центр о складывавшемся положении. Под сурдинку мобилизации потенциала здравомыслия нам удалось, в частности, сдвинуть с мертвой точки тяжелый вопрос о немецких военных захоронениях в СССР.
Проф., д-р В. Тиле, тогдашний президент Союза по уходу за военными могилами, сконтактировался со мной еще в апреле 1972 г. Я не ограничился моральной поддержкой его усилий, но предпринял шаги к тому, чтобы мои предложения были рассмотрены в Москве без волынки. Наибольшее противодействие ожидалось со стороны Министерства обороны. Оказалось же, что ничуть не гибче повели себя некоторые другие ведомства.
В беседе один на один Громыко бросил мне упрек:
– Вы потому хлопочете, что, наверное, из ваших родных немцы никого не убили. У меня на войне погиб брат.
– Этот ваш аргумент меньше всего подходит ко мне. Вы потеряли брата. Моя семья недосчиталась двадцати семи своих членов, и ни об одном не известно, где он захоронен. Не подвести черты под прошлым, если мы не примиримся с павшими – и своими, и чужими. Нечто иное побуждает меня настаивать на решении вопроса в соответствии с нормами международного права.
– Переходим к следующему вопросу.
Нет, не перейдем. Больная для меня тема не позволит оставить все застывшим. Не подумайте, что предосудительным было отношение к одним лишь немецким кладбищам. Со своими обращались не лучше, порой и хуже. Никого, кроме родственников и местных энтузиастов, не волновало, кто и где покоится из солдат и офицеров. Гражданские лица вообще не в счет. Почти сплошь – безымянные братские могилы. Если всерьез займемся немецкими военными кладбищами, наши равнодушные компетентные органы должны будут уделить внимание и своим.
Подключаем Л. И. Брежнева. Он в делах, к войне причастных, отзывчивее. Нужно только правильно подступиться. До кардинального решения далеко, но в октябре или ноябре 1972 г. я получаю сообщение – можете передать В. Тиле, что советская сторона готова открыть для посещения родственниками кладбища в Люблино и Красногорске, где захоронены умершие в плену немецкие военные. Два захоронения из 118 тысяч учтенных, разбросанных от Полярного круга до Кавказских гор. Что значили 678 могил из 1,88 млн числившихся павшими на Востоке?
По мне, подобные горькие проблемы надо решать сразу и быстро. И все же любой путь, хоть в тысячу километров или дюжину метров, начинается первым шагом. Советская сторона приобрела новых друзей, а В. Брандт, подкрепивший своим авторитетом мои усилия, не потерял в глазах соотечественников ни как федеральный канцлер, ни как лидер партии, ни как человек.
Чтобы не было слишком скучно, повернем медаль обратной стороной. В 1972 г. я взялся за другую непопулярную в СССР тему – Р. Гесс. Сидя в Москве, не совсем ощущаешь иные анахронизмы. Нецелесообразно канонизировать бывшего заместителя фюрера по партии в "мученики за нацистскую веру". При посещении МИД ФРГ прошу под свою ответственность внести ясность в два аспекта: готов ли Гесс осудить нацистские преступления и отмежеваться от них, а также возможно ли получить гарантии, что по выходе из заключения Гесс не станет центром неонацистской активности.
Статс-секретарь Х. Г. Сакс берется переговорить с семьей Гесса и через непродолжительное время извещает меня: сын заключенного полагает, что ему удастся убедить отца дистанцироваться от злодеяний нацизма, а в случае освобождения Гесса из тюрьмы семья позаботится о том, чтобы он сам не включился в политическую деятельность и никем не был использован в политических целях.
Обмениваюсь мнениями с председателем ГКП Г. Мисом на тему Гесса, чтобы заранее отсечь довод – решаем судьбу главного антикоммуниста, не спросив немецких коммунистов. Председатель разделяет точку зрения – дальнейшее содержание Гесса в тюрьме приносит вред, и для левых возникли бы дополнительные сложности, если бы заместитель фюрера умер в заключении нераскаявшимся нацистом.
Оснащенный справа и слева, докладываю вопрос и свои соображения в Москву. Молчание. Повторное обращение – результат тот же. Дождусь разговора с Громыко, тогда высветится. Высветилось следующим образом.
– Забудьте этот вопрос. Для нас Гесс – олицетворение всех зол нацизма. Трибунал осудил его на пожизненное заключение и тем проявил снисхождение к преступнику, повинному в развязывании нацистских агрессий с миллионами жертв. Никакая гуманность по отношению к главным нацистским преступникам не уместна.
Напоминаю, что четыре державы досрочно освободили из тюрьмы по состоянию здоровья адмирала Дёница.
– Если так случилось, это было ошибкой. Мы с Андроповым позаботимся о том, чтобы она не повторилась.
– Нельзя сводить тему Гесса к прошлому. Неонацизм ищет своих героев сегодня, и для него Гесс в тюрьме в качестве узника за веру – находка. Отречение Гесса от нацизма и осуждение его преступлений, если это будет сделано в устраивающем нас виде, было бы на пользу демократическим силам.
– Отречется Гесс от нацизма или нет – дела не меняет. Он сидит не за убеждения, а за преступления. Наша позиция пересмотру не подлежит.
Успешнее была совсем другая моя интервенция той же поры. В избирательной кампании 1972 г. противники повели борьбу за каждый голос. В первой половине ноября, напоминаю, доступные посольству сведения говорили, что СДПГ и ХДС/ХСС держатся ноздря в ноздрю, а либералы еще не обеспечили своего вхождения в будущий бундестаг.
Г. Мис в беседе со мной делится своими сомнениями и заботами.
– Если для сохранения у власти социал-либеральной коалиции не хватит голосов, которые будут поданы за ГКП, это навлечет на коммунистов гнев всех левых. СЕПГ, однако, рекомендует, чтобы мы обязательно показали флаг.
– Меня не покидает ощущение, что многие сторонники ГКП вне зависимости от рекомендаций ее правления и настояний СЕПГ поддержат партии нынешней коалиции. Допустим, так и произойдет. ГКП соберет не обычные 0,3–0,5 процента, а вдвое или втрое меньше. О каком флаге можно будет говорить?
– Значит, ты находишь, что ГКП должна выйти из борьбы и…
– Как партии поступать, должно решать ее руководство. Мой единственный совет – не слушать кабинетных советчиков, а действовать по ситуации. Ты и твои товарищи знают ее лучше чем кто бы то ни было.
Замечу, у меня уже было принципиальное добро Москвы на этот обмен мнениями с Г. Мисом. Однако, не раз убедившись в том, что в своих суждениях я не ищу случая спрятаться за цитатами или за чьей-то широкой спиной, председатель правления ГКП не обязательно должен был заподозрить, что посол подстраховался. Смею также думать, что мои аргументы сыграли свою роль при решении правления ГКП предоставить своему электорату свободу выбора.
Эта история имела продолжение. На заседании политбюро ЦК СЕПГ Э. Хонеккер дал выход своему недовольству: "Фалин ссорит ГКП с СЕПГ. Не поставить ли нам перед Москвой вопрос о его отзыве?" В. Штоф остудил лидера контрвопросом: "А если посол действовал сообразно инструкциям?"
Когда в партнерах согласия нет, успех покупается дорогой ценой. Или вообще становится условным. А по какой табели прикажете классифицировать глупость, граничащую с провокацией? Что имею в виду? Изменение конституции ГДР в контексте германо-германских переговоров об основах отношений.
Наличие в основном законе ФРГ и конституции ГДР отсылки к их единым национальным корням делало излишним включение в проект договора ряда положений, подчеркивающих специфический характер соседства двух германских государств. Мне неизвестно, кто первым подверг сомнению формулировку "два государства немецкой нации" и с какими конкретными доводами предложил изъять ее из текста восточногерманской конституции. Когда я узнал, о чем речь, мой вердикт был однозначен: здесь потрудился либо сверхусердный дурак, либо, что вероятнее, коварный враг.
"Два германских государства немецкой нации" вымарывались. Вместо этих слов записывался тезис о "вечной дружбе" с Советским Союзом. На берлинском и, полагаю, большинстве других немецких диалектов сие могло означать лишь одно: хочешь единства, борись против СССР. Между тем наши представители в ГДР довольны. Ну хотя бы задумались над тем, почему обрезание конституции ГДР не вызвало пропагандистской канонады в Федеративной Республике.
Телеграмма из Бонна прочитана Громыко и дальше хода не получила. Из-за малозначительности предмета? Или наш МИД был причастен, возможно косвенно, через совпосольство в Берлине к этой затее? Или проморгали и теперь считают за благо последовать арабскому совету: не смотри потерянному вслед? Итог – ГДР совершила очередной шаг не к размежеванию, а в небытие.
Мы с Громыко будем возвращаться к проблематике германского единства. Я старался убедить его, что, даже оставаясь на позиции двух Германий, не стоит отказывать немцам в государственном единстве. Ссылался на опыт Священной Римской империи германской нации, обособление Австрии, на примеры становления других государств. Почти во всех случаях укоренение независимости требовало массу времени и опиралось на устоявшиеся к моменту раскола традиции и различия. Форсированный демонтаж элементов общности в отношениях между ГДР и ФРГ дает лишь обратные результаты. Французы это понимали лучше нас и двигались к цели по рецепту кардинала Ришелье, подобно гребцам в лодке, спиной.
Чаще министр делал вид, что слушает, сам в дискуссию не втягивался. Но где-то на рубеже 1978 г., задетый моим аргументом, что мы не можем изменить сами себе и закрывать перспективу хотя бы единой социалистической Германии, изрек:
– Нам не нужна никакая единая Германия, в том числе социалистическая. Вполне хватает единого социалистического Китая.
Открытые карты выложены на стол. Выяснилось наконец, что в представлениях о будущем Европы мы руководствуемся совершенно разными политическими и идейными ценностями. Чем скорее мы расстанемся, тем лучше и для министра, и для меня, и для дела тоже.
Для тех, кому только что прочитанные откровения покажутся слишком терпкими, не утаю следующее. У меня наладились по-человечески нормальные контакты с руководством ГКП и прежде всего с ее председателем Г. Мисом. Большого смысла во взаимных уверениях в вечной дружбе я не видел и взял за правило говорить то, что думаю, а не доить бесплотные догмы – от них как от козла молока. Это древним русским иконописцам полагалось являть на досках и фресках лишь плоский лик, дабы торжествовал Дух Святой. Естественно, тема немецкого единства не могла не всплыть.
Моя прямота несколько озадачивала Г. Миса и его коллег.
– У ГКП нет будущего, пока она не сформулирует собственной программы по единству немцев. И чем дальше вглубь пойдет процесс разрядки, тем настоятельнее будет потребность в такой программе. Она должна была бы ориентироваться на интересы трудящихся и вписываться в Европу гарантированного мира.
Не нужно было обладать никакими пророческими данными, чтобы разглядеть зарницы неотвратимо надвигавшихся перемен. Утешаться британской премудростью, чем выше забор, тем лучше сосед? Устарела она, не спасет. Зауживать дальше смотровые щели в броне танков, чтобы детали не отвлекали от видения главного? Впередсмотрящие так далеко оторвали нас от тылов, что решающие угрозы подстерегали уже не извне, а изнутри. Мы давно стали врагами себе, ловя в прицелы супостатов за кордоном.
Что есть паритет? Как высоко надо держать планку необходимого в реальном противостоянии? Из чего складывается безопасность, если не сводить ее к военно-техническому катехизису? Можно ли покончить с гонкой вооружений при сохранении взаимоисключающих военных доктрин? Есть ли будущее у разрядки без партнерства в безопасности? Старые и вечно новые вопросы. На них не ответить кивком головы или пожатием плечами. Сдвиги придут с фактами, и только с ними, ничто не заменит фактов.