Особое место, принадлежащее этому произведению в творческой биографии Квитки, определяется и тем, что "Головатый" был первым значительным произведением Квитки на историческую тему. Написанные ранее или одновременно с ним заметки "О слободских полках" и "О Харькове и уездных городах Харьковской губернии" были не более чем подготовительными набросками к обширному исследованию "Основание Харькова" (1842). Практически одновременно с "Головатым" было создано "Предание о Гаркуше", в котором совмещались признаки и прозы, и драмы, а годом ранее – статьи "Украинцы" и "История театра в Харькове". Очевидно, что в этот период историческая тематика становится для Квитки преобладающей. Незадолго до смерти он успел еще написать опубликованные посмертно "Татарские набеги" и "Народные воспоминания, когда и для чего поставлены пушки в Харькове близ дома дворянского собрания".
Личность Головатого, которая была памятной во времена Квитки, позднее оказалась полузабыта, но не так давно воскрешена в историческом очерке Н. А. Тернавского "Антон Головатый в произведениях историков и писателей". Начинается он так: "Более всего в Антоне Андреевиче Головатом поражает его энергия, неудержимая воля, приверженность запорожским казачьим традициям, умение быть своим в светском обществе того времени и в казацком братском содружестве. Ум, сочетающийся с дипломатичностью и тактом, необыкновенная эрудиция, административные способности снискали ему уважение видных деятелей России конца XVIII века. Удивительно, как все эти качества, к которым следует прибавить литературные и музыкальные дарования, могли сочетаться в одном человеке и проявиться с такой силой".
Автор отмечает далее, что Квитке были известны материалы, которые публиковал В. В. Пассек в "Очерках России", издававшихся Квиткой в Харькове в 1838–1842 гг. совместно с И. И. Срезневским, и свое произведение он рассматривал как дополнение и уточнение работы В. Пассека. Но Квитка совершенно изменил манеру подачи материала, полностью преодолел научную сухость своего предшественника. Читателя подкупала не только простота и эмоциональность стиля, но и то, что писатель, не раз лично видевший и слушавший рассказы Антона Андреевича, приезжавшего к его отцу, директору Харьковского коллегиума, чтобы устроить учиться своих старших сыновей, выступает как очевидец изображаемых событий. Останавливался А. Головатый у Квиток во время своей депутации 1792 г. к царскому двору и при возвращении оттуда с грамотой и царскими дарами.
Вскользь напомнив известные факты, фигурирующие и у Пассека: решение Екатерины уничтожить Сечь и дать казакам "для жития Тамань или Черноморие с разными льготами", писатель сразу, уже с второй страницы переходит к описанию того, что видел сам десятилетним мальчиком: как вломился к ним страшный человек "в мохнатой шапке с длинными, висячими и также мохнатыми ушами, и все это усыпано сверху до низа клоками снега, – скорее можно было принять его за движущуюся снеговую гору!.."
Не обращая внимания на возражения, он проник в комнату, где лежал больной отец, и сбросив свои "волки5", т. е. волчью шубу, "явился обыкновенным "гостем", порядочным господином; он одет был по-тогдашнему в синий сюртук и во всем с приличностью; голова, как должно, причесана и коса перевита черною лентою. Ни одного пистолета или кинжала я не приметил ни у гостя, ни у слуги его и поспешил с донесением, чтобы успокоить мать мою…"
Он привез письмо, в котором содержалась рекомендация "в любовь и расположение" Антона Головатого, отправляющегося в Харьков и нуждающегося в советах и содействии. Симпатия, которую вызывает к себе пришелец, возрастает с каждым его словом и действием. Он усаживает сестру повествователя за рояль и когда та заиграла "дергунца", командует своему хлопцу: "Максиме, ану!" "Максим, сразу проложив панские волки5 в угол, заткнул полы своей бекеши и пустился отжигать и скоком, и боком, и через голову, и в разные присядки… ну, восхитил нас, детей! никогда еще не приезжал такой славный гость!.."
Дальше – больше. "Исчезла запорожская грубость; на чистом, употребительном языке начались расспросы, рассказы; любопытные события по Сечи, объяснение причин некоторым гласным происшествиям; сведения глубокие, острые замечания, тонкие суждения, – всё это лилось из уст Головатого. Он говорил просто, в рассказах и описаниях не подбирал слов, но говорил красно, сладко, свободно; чего неудобно было выразить так верно и сильно по-русски, тут он украшал – и точно украшал – речь запорожскою поговоркою, и все кстати и неподражаемо. Вместо прежнего страха, мать моя уже не отходила от беседующего Головатого".
Перейдя затем к рассказу о деятельности Головатого в Петербурге, т. е. о том, что не происходило на его глазах, Квитка проявляет не только удивительную осведомленность о поступках Головатого и Потемкина в ходе переговоров, определявших судьбу Сечи, но и о психологических побуждениях, предопределявших эти поступки. Потемкин "имел случай узнать голову Головатого и часто допускал его к себе", а Головатый, умевший разгадывать "отзывы князя", определял свои дальнейшие действия. Отдавая себе отчет в том, что Сечь, какой она была раньше, уже отжила, он "прокладывал дорогу к возобновлению казачества". "Не будет уже это Сечь, – говорил Головатый, – но особенное войско из прежних запорожцев; они будут иметь свою оседлость и порядок службы, приличный времени и обстоятельствам".
Головатый, предусматривая, что будущее войско должно быть в теснейшей прежнего связи с армиею и вообще с Россией, нашел необходимым и выгодным дать сыну своему, старшему, высшее, нежели бы мог доставить в своем кругу, образование. Слыша о Харькове, где издавна были отличные учебные заведения, он приехал познакомиться с отцом моим и, по его совету, определить сына в училище.
Талант Головатого как военачальника, его изобретательность при определении тактических решений в полной мере проявились при исполнении поручения Потемкина взять укрепление Березань, из которого турки "делали большие беспокойства". Головатый немедленно послал "разведать о положении Березани и узнал, когда большая часть гарнизона вышла из Березани для собрания камыша. Головатый поспешил с флотилиею своею, пристал спокойно к берегу, без всякого шума высадил отряд и без дальнего сопротивления завладел укреплением. Отпустив суда свои, переодел своих турками и поставил из них караулы. Гарнизон возвратился и, не предполагая ничего, беспечно входил малыми частями в укрепление. Головатый забирал их по частям и, управившись как должно, с ключами укрепления спешил к Потемкину".
Не сплоховал Головатый и во время встречи с императрицей. "Лишь еще государыня подходила к Головатому, как он вдруг, подобно оживленной статуе, совершенно изменился, выпрямился, глаза его заблистали живым огнем, и черты лица оживились. Поклонясь государыне, он начал говорить громким голосом, чистым выговором и приятным тоном. <…> Головатый рассказывал после отцу моему, что когда государыня еще доходила к нему, то уже взирала на него с улыбкою, выражающею снисхождение, благость, кротость, предупредительное благоволение… одним словом, с улыбкою "своею", невыразимою, неизъяснимою. <…> Без всякого сомнения, государыня благосклонно и милостиво приняла приветствие Головатого, потому что в тот же день объявлено было ему, чтобы он о нуждах войска своего представил князю П. А. Зубову".
Теперь нужно было добиться отдачи казакам Тамани. "Записка была отлично составлена. Подробно изложены были все заслуги черноморского войска в окончившуюся турецкую войну; выведена польза, какую может войско приносить, быв поселено на Тамани. <…> Головатый вошел в моду. Первейшие вельможи ласково принимали его; другие искали его знакомства, приглашали на обеды, занимались им, спешили туда, где он бывал, расспрашивали его о обычаях бывшей Сечи и существующих в черноморском войске, хохотали при его оригинальных остротах, дивились тонким замечаниям, справедливым суждениям и не смогли надивиться, ка5к человек, не получивший светского образования, не живший в большом свете, имел так много ума и справедливо, положительно судил обо всем. Головатый выезжал в гости с своею бандурою и, наигрывая на ней, пел запорожские песни. Дамы высшего круга слушали его с удовольствием и занимались беседою его".
Должен быть по достоинству оценен тот факт, что Шевченко, который, как мы помним, в самых сердечных словах писал Квитке о своей любви к нему и о том, как он знает его душу и сердце, единственное обращенное к нему стихотворение – "К Основьяненко" написал именно после знакомства с "Головатым".
М. А. Максимович в статье "Трезвон о Квиткиной Марусе" писал об этом так: "Шевченко написал свое послание "К Основьяненку", воодушевленный не "Марусею" и не другими его малороссийскими повестями; он воодушевлен историческим очерком запорожца Головатого, который был написан Квиткою по-русски и напечатан в "Отечественных записках" 1839 года (это известно мне достоверно из беседы с Шевченком, когда он гостил у меня на Михайловой Горе в июне 1859 года)".
Как уже говорилось, к этому заключению следует относиться двояко: достоверно свидетельствуя об отношении Шевченко к "Головатому", оно неоправданно принижает его отношение к "Марусе" и другим малороссийским повестям, в частности к "Сердешной Оксане", которая, как считают современные шевченковеды, послужила "наиболее весомым стимулом – наряду с произведениями на подобную тему в русской литературе – для создания поэмы "Катерина"".
Из самого же стихотворения "До Основ’яненка" стоит напомнить два фрагмента. Первый из них выражает скорбь по Украине, утратившей своих доблестных заступников-запорожцев, и вместе с тем – веру в нее, в торжество и бессмертие ее славы:
Вернітеся! "Не вернуться! -
Заграло, сказало
Синє море. – Не вернуться,
Навіки пропали!"
Правда, море, правда, синє!
Такая їх доля:
Не вернуться сподівані,
Не вернеться воля.
Не вернуться запорожці,
Не встануть гетьмани,
Не покриють Україну
Червоні жупани!
Обідрана, сиротою
Понад Дніпром плаче;
Тяжко-важко сиротині,
А ніхто не бачить…
Тільки ворог, що сміється…
Смійся, лютий враже!
Та не дуже, бо все гине -
Слава не поляже;
Не поляже, а розкаже,
Що діялось в світі,
Чия правда, чия кривда
І чиї ми діти.
Наша дума, наша пісня
Не вмре, не загине…
От де, люди, наша слава,
Слава України!
И второй, непосредственно обращенный к адресату послания, которого Шевченко с почтительной нежностью именует "батьком":
…Тяжко, батьку,
Жити з ворогами!
Поборовся б і я, може,
Якби малось сили;
Заспівав би – був голосок,
Та позички з’їли.
Отаке-то лихо тяжке,
Батьку ти мій, друже!
Блужу в снігах та сам собі:
"Ой не шуми, луже!"
Не втну більше.
А ти, батьку,
Як сам здоров знаєш,
Тебе люди поважають,
Добрий голос маєш;
Співай же їм, мій голубе,
Про Січ, про могили,
Коли яку насипали,
Кого положили.
Про старину, про те диво,
Що було минуло…
Утни, батьку, щоб нехотя
На весь світ почули,
Що діялось в Україні,
За що погибала,
За що слава козацькая
На всім світі стала!
Утни, батьку, орле сизий!
Нехай я заплачу,
Нехай свою Україну
Я ще раз побачу…
* * *
"Знаменитый Гаркуша" – это не мое определение. Оно принадлежит Квитке-Основьяненко, автору повести, главным героем которой был заслуживший немалую известность, но остающийся в значительной степени загадочным исторический деятель. На первых страницах созданной несколько ранее повести "Головатый" Квитка вскользь упомянул о страхах, который вызывали рассказы о "знаменитом Гаркуше". А вскоре у него созрел замысел и самому написать об этом человеке, о котором ходило множество легенд, но достоверных сведений было мало. Даже даты его рождения и смерти не были известны писателю и точно не установлены по сей день.
По обыкновению, первым, с кем Квитка поделился своими соображениями, был редактор "Современника" П. А. Плетнев, которому он писал 13 сентября 1841 г.: "Не зная еще наверное, позволят ли Вам занятия по службе продолжать издание "Современника", я все по требованию Вашему прилагаю у сего статью о "Гаркуше". Гаркуша именно был, существовал и с такой удалью действовал. Вся Малороссия и теперь помнит его. От некоторых лиц, знавших его, слышавших суждения его, и от некоторых облагодетельствованных им все это слышано и изложено в точном духе его. Городничиха со всеми деяниями своими и в действиях своих против Гаркуши изложена по всей справедливости. <…> Все объясняю для того, чтобы не подумал кто, что это идеальный характер. А что слыл он во всеобщем мнении "разбойником", то это не винит его. Кто мог постигнуть цель его? Смотрели издали и судили о грабежах его, не входя в намерения. <…> Какова латынь в статье? Но и это все, т. е. страсть Гаркуши украшать речь свою латынью, и это все истинно. Молодой человек в конце много хорошего мыслил, но правильно ли изложил свои мысли? Много бы обязали, если бы все сказанное им привели пером своим в стройность и дали бы силу речам его, которые бы действительно могли просветить заблуждающийся ум самонадеянного Гаркуши. Согласитесь, что в суждении молодого человека вся сентенция, и потому нужно бы, чтобы она была во всех частях обделана". Тем не менее, помня о том, что концепция созданного им образа не в полной мере совпадала с официозной, он был готов к противодействию цензуры и, заметив задержку в выходе "Современника", обеспокоенно спрашивал Плетнева: "…Не "Гаркуша" ли навлек Вам новые хлопоты?"
Как уже говорилось, сведения о Гаркуше, дошедшие до следующих поколений, весьма скудны, и, как обычно бывает в таких случаях, достоверное смешано с легендарным. Мы знаем, что фамилия его отца была Николаенко, а прозвище "Гаркуша" он получил "по причине гаркавости в произношении речей" (он сильно картавил). По сведениям автора статьи о нем в "Русском биографическом словаре" Е. Александровича, Гаркуша "стал идейным разбойником: грабя богатых панов и громя начальство, благодетельствовал мужику и, таким образом, являлся живым протестом против установившегося порядка с притеснением крестьян помещиками и эксплуатацией казаков войсковой старшиной. <…> Своей смелостью и отвагой при грабежах он наводил ужас на помещиков и властей, а ловкостью и проворством, помогавшим ему не раз бежать из тюрьмы, окружил свое имя в народном понятии ореолом легендарного героя. Рассказывали, что его пуля не берет и что есть у него "разрыв-трава", которая всякое железо разрывает".
Неудивительно, что образ благородного разбойника, некоего украинского Робин Гуда привлекал к себе внимание и был неоднократно запечатлен и в литературе, и в фольклоре, и в публицистике. Анонимный автор повести "Гаркуша", помещенной в 1831 г. в "Украинском вестнике", писал: "Спросите кого хотите в Малороссии о знаменитом разбойнике Гаркуше, всякий с охотой вам расскажет все, что только слышал о нем, и, надобно заметить, рассказы его будут оживлены веселостью совершенно особенного рода, как будто действия ему нравятся, как будто в его поступках он принимал участие".
В составленном М. А. Максимовичем сборнике "Украинских народных песен" (1834) находим и такие строки:
А Гаркуша, добра душа, на шлях поглядає,
Свою любу Горпиницю вижидає…
И Котляревский в "Энеиде", описывая палаты царя Латина, включает Гаркушу в ряд знаменитых разбойников:
…Как Соловей-разбойник жил;
Как Пересвет побил Мамая;
Как в Польшу Железняк ходил.
Портрет француза был – Картуша,
И Ванька Каин, и Гаркуша…
Залюбовался царь Латин.
Таким образом, у известного историка Украины, фольклориста и этнографа Н. А. Маркевича были все основания утверждать, что имя Гаркуши было так же знаменито на Украине, как имена Ваньки Каина или Стеньки Разина в северной Руси.
Поддается естественному объяснению и то, что симпатии к нему выявились особенно явно в первой половине 1820-х гг., когда в русском обществе созревали идеи вольнолюбия и революционности, с наибольшей полнотой выразившие себя в подготовке и осуществлении восстания декабристов. В такой атмосфере практически одновременно создавались два произведения: роман В. Т. Нарежного "Гаркуша, малороссийский разбойник" и повесть О. М. Сомова "Гайдамак". Оба автора были биографически связаны с Украиной, у обоих деятельность главного героя разворачивается на фоне картин украинской природы и украинского быта. И роман Нарежного, и повесть Сомова были хорошо известны Квитке, видимо, сослужили ему немалую службу в процессе его собственного творчества, и их нельзя обойти молчанием.
Нарежный создает образ народного мстителя, отражая распространенное понимание облика "справедливого разбойника", защитника обездоленных крестьянских масс. В глухом лесу он создает вольное братство, к нему присоединяются крестьяне, бежавшие от помещичьего произвола. Вместе с ними он нападает на соседних помещиков, творит суд и расправу, наказывает жестоких и вероломных господ, помогая беднякам. Создавая образ "благородного разбойника", Нарежный следовал не столько исторической правде, сколько романтической идеализации своего героя в духе шиллеровского Карла Моора, отдав немалую дань условности и мелодраматической неестественности персонажа.