О мере готовности этого недоросля к исполнению столь ответственных обязанностей мы узнаем позднее, когда услышим из его собственных уст, как он учился и почему не способен сам прочесть рапорт, прибывший из Чернигова: "Сделай милость, приятель Григорьевич! Расскажи мне словами, что там в рапорте читал? Ты знаешь, что я ничего письменного не разжую, хоть и в школе учился и "Верую" начал было учить; да на "же за ны" как остановился и не мог далее идти, да и бросил грамоту. Так ты мне не читай, а расскажи, что это за рапорт принес казак из Чернигова?"
Не раз еще при жизни старого Власа Никита заводил с ним разговор о намерении жениться, да отец был скупенек, морщил брови, глядел сурово да все откладывал решение: "Пускай-ка, после подумаем". Никита почешется, да с таким отказом и пойдет. Теперь же, когда старик умер, сын не стал терять времени, сел на коня и так полетел, что только глазом его завидишь.
"Куда же то он так помчался быстро? – продолжает Квитка начатый с нами разговор. – Эге! Когда-то, где-то на ярмарке, видел он хорунжевну Олену, вот что на сухой балке хутор, называется "Безверхий". <…> Вот туда-то потянул наш пан сотник Забрёха. Не взял же его черт на выдумки! Чует кошка, где сало лежит. Одно то, что девка здоровая, молодая, видная, чернобровая, полнолицая, а имения – имения, так батюшки! Свой хутор, лесок, винокуренка, мельничка, ветряная мельница, а скотины да овечек, так нечего и говорить!.. И все то ей достастся. Затем-то (курсив мой. – Л. Ф.) так наш Власович и поспешает…" Писатель с самого начала не оставляет сомнений в том, что побуждения Забрёхи не имеют ничего общего с чувствами Василя к Марусе.
Но "Олена себе девка бойкая была. Хоть пан сотник и сюда и туда загинал, а она его тотчас поняла, каков он есть и зачем приехал…" Она выставила ему на сковороде… запеченную тыкву. Рассмотрев такой гостинец, Забрёха выскочил из-за стола и выбежал из хаты. Он получил не просто отказ, но и был жестоко осмеян. Неудивительно, что и следующая глава начинается с того, что конотопский сотник сидел "смутен и невесел". В ней в поле нашего зрения входит еще один персонаж – "Прокоп Григорьич Пистряк, конотопский сотенный писарь и искренний приятель конотопского пана сотника, Никиты Власовича Забрёхи, потому что он без него ни чарки горелки, ни ложки борщу ко рту не поднесет".
Вероятно, и фамилия сотника была производной от украинского слова "брехать" (врать, обманывать, Забрёха – тот, кто "забрехался", изолгался), но уж в отношении фамилии его друга-писаря и сомнений никаких быть не может. "Пистряк" по-украински значит "прыщ". Впрочем, фамилиями, вызывающими комические ассоциации, наделены и другие персонажи: Приська Чирячка, Химка Рябокобылиха, Паська Псючиха, Устя Жолобиха, Демко Швандюра и др.
Квитка подробно перечисляет, у кого и как долго учился Прокоп Григорьич, а вот насчет того, выучился ли он чему-нибудь, возникают большие сомнения. Квитка пишет об этом так: "…когда начнет он с паном Забрёхою разговаривать, вы только слушайте, а поймете ли что, не знаю, потому что он у нас человек с ученою головою: говорит так, что и с десятью простыми головами не поймешь".
Видимо, для демонстрации своей учености обладателям "простых голов" Пистряк щедро уснащает свои изречения славянизмами. Примером может служить уже первый разговор, во время которого писарь подает сотнику рапорт о сотенном народонаселении и на удивленный вопрос, почему этот рапорт такой длинный, не хворостина ли у него вместо хвоста, отвечает: "Хворостина сия хотя и есть хворостина, но оная не суть уже хворостина; понеже убо на ней суть вместилище душ казацких прехраброй сотни конотопской за ненахождением писательского существа и трепетанием моея десницы, а с нею купно и шуйцы. – Вот так отсыпал наш Пистряк".
Горевать сотнику и писарю есть о чем: пришло предписание от начальства вести сотню с конями и провиантами на Чернигов. Чтоб не получить нахлобучки от начальства, сотне надо "счет учинить" и "очесами обозреть". Но выясняется, что Забрёха "счета далее тридцати не знает". Не ладится дело и у "образованного" писаря: не может досчитаться одного казака. Казаки не понимают, зачем их собрали. Забрёха им: ""Цур вам, отвяжитесь от меня <…> Какой я порядок дам, когда писарь взбесился?" <…> На него смотря, и казачество шарахнуло: кто в шинок, кто в солому спать после такого ученья, а некоторые бросились на огороды пугать девок…"
Хитрый Пистряк, норовящий сбросить недалекого Забрёху и самому занять его место, отговаривает его от похода в Чернигов и переключает его внимание на длительное отсутствие дождей: "…Аще не сотворим внезапного одождения, все иссохнет и погибнет! Зелие и злак извяднет, и не будет хлебенного произрастания; тогда мы не точию возчихаем, но и умрем от глада и жажды внезапною смертию". А виноваты во всем "нечестивые бабы", которые "затворяют хляби небесные и воспрещают дождю орошати землю". Вот и начинаются поиски этих баб, чтобы выявить, которая из них накликает гибель на Конотоп, и каждая получает под мастерским пером Квитки индивидуализированную, образную, живописную характеристику. Было их семь, но на последней повествователь перебивает себя репликой очень характерной для стиля и тональности повести: "Так пускай уже кто другой рассказывает, а мне некогда. Чего-то конотопский народ зашумел и закопошился, и перед кем-то расступаются и дают к пруду дорогу… Так уже ведь не до поросят, когда свинью смолят…"
Тут и происходит уже известная нам сцена, когда выявляют "окаянную ханаанку", ведьму Зубиху Явдоху, которую и топят, и секут розгами, "чтоб отдала назад дожди те, что выкрала". Пистряк, убежденный в ее всемогуществе, пытается использовать это в своих интересах: сделать так, чтобы Олена, к которой так неудачно сватался Забрёха, "его полюбила и за него замуж пошла; а как он поддастся в колдовство, так тут его и ввести в дураки, чтоб и сотничества отрекся, а на его место поставить сотником его, Пистряка; и обещался, что тогда Явдохе своя воля будет колдовать как и сколько захочет". Мало того, он готов сделать все, чего пожелает ведьма: "Велишь ли Конотоп зажечь, так сразу с четырех концов и запалю; или велишь ли всех конотопских детей, которых вы, ведьмы, не любите, так всех в один день, всех до единого и растерзаю…" Но не так проста была Зубиха, чтоб поддаться на эти уговоры, и развязка оказалась вовсе не такой, какую чаял и сотник, и писарь.
Прибыл из Чернигова новый рапорт, и Забрёха, уровень грамотности которого нам уже известен, велел писарю его читать. "Пока пан Пистряк читал по складам да зацеплялся над словотитлами, так еще ничего, как же стал по верхам читать, так ну! фить-фить! – да и только". Там было так написано, что пана Забрёху, нашего-то Никиту Власовича, зачем не послушал пана полковника черниговского да не пришел с храброю конотопскою сотнею в Чернигов, как ему было писано; вместо того полоскал в пруде конотопских молодиц да старых баб, словно белье, да с полдесятка их на смерть утопил; а потом, как выискал между ними ведьму, так и ей поддался <…> так-то славно командовал пан сотник над своею сотнею, – так за то его с сотничества сменить…
Но не Пистряка поставили на то место, как он желал и крепко надеялся, "как прочел это Пистряк, да и письмо уронил, и голову повесил, и долго думал-думал, потом поднял письмо и говорит себе: "Нужды нет! Подобьюсь под нового, да и буду им управлять. Недолго будет пановать. И этого в дураки пошью: как его сменят, тогда, наверное, буду я"". В своих расчетах он резонно исходит из того, что кого бы ни назначили на место Забрёхи, он ничем не будет отличаться от своих предшественников – все одним миром мазаны. И очевидно, что такого же мнения придерживался и автор повести, сатирическое острие которой направлено на обличение казацкого старшинства, выродившегося в антинародную эксплуататорскую верхушку. Вместе с тем он обличал и современных угнетателей, безразличных к участи народа, использовавших свое положение для извлечения собственных выгод.
Своей повестью "Вот тебе и клад" Квитка подключился к разработке темы кладоискательства, получившей заметное распространение в русской литературе 1820–1840 гг. Первым к ней обратился О. М. Сомов, напечатавший в "Невском альманахе на 1830 год" "Сказки о кладах". Почти тогда же в "Отечественных записках" появилась повесть Гоголя "Вечер накануне Ивана Купалы", вошедшая в первую книгу "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Несколько позднее была написана "богатырская сказка" "О кладе" В. И. Даля, опубликованная в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду" за 1839 год". Повесть Квитки, завершавшая вторую книжку "Малороссийских повестей", была помещена в автопереводе в "Литературной газете" в 1840 г.
Прежде всего обращает на себя внимание то, что все перечисленные произведения восходят к фольклорным источникам, в той или иной мере воспроизводят сюжеты бытовавших тогда рассказов, которые носили, как правило, легендарный характер. Зачастую используется по несколько легенд и преданий. Иногда они входят в произведения, как авторские размышления, например у Даля, иногда как вставные рассказы – у Сомова и Квитки. У Сомова в "Сказках о кладах" сюжет является только рамкой для введения малороссийских преданий и легенд. Об этом автор говорит в примечаниях: цель повести – собрать как можно больше подобных рассказов. Гоголевский сюжет основан на одном из таких преданий (поиск цветка папоротника в ночь накануне Ивана Купалы). Сближают все эти тексты распространенные представления о сложности нахождения кладов: они заговорены, их происхождение окутано тайной.
Стоит отметить, что во всех произведениях действие происходит в языческий или православный праздники. У Гоголя, Сомова и Даля – вечер накануне Ивана Купала, у Квитки-Основьяненко – пасхальная неделя (Страстная пятница). Везде главный герой связывается с нечистой силой: у Даля – это незнакомец, который оказывается чертом, у Гоголя – Басаврюк, у Квитки-Основьяненко – Юдище. Авторы вводят мотив договора с чертом, описание представителя потусторонней силы.
Герой повести Квитки Фома Масляк "больше всего любил слушать, когда начнут рассказывать про клады: как один человек с горбатеньким старичишкою, одною ногою хромым, на глаз кривым, неумытым, неопрятным, встретился на кладбище между могилами; как тот человек, испугавшись, да как резнул его со всей силы в ухо, так он весь и рассыпался в серебряные деньги, только забренчали, и тот человек в силу собрал их, и так разбогател, что и вздумать не можно, выскочил в паны и потом все лежал на мягких подушках. Другой рассказывал: как один пьяница поздно вечером возвращался из шинка, а тут навстречу ему из леска хромает рыжая кобыла, шелудивая и сопатая; бесчувственно пьяный наткнулся на нее и пихнул: она тут и рассыпалась в золотые, старинные копеечки, и он их целую неделю все переносил к себе, перестал пить, купил земли, выстроил ветряную мельницу и вовек был покоен. Вот таких-то рассказов наслушавшись, наш Масляченко не захотел уже трудами приобретать ничего, а все думал: "Найду клад один и другой, тогда разом разбогатею и накуплю всего, чего захочу"".
Поддается он на всякие россказни о пещерах, заваленных бочками с золотыми деньгами, о кадках с серебряными рублями и котлах с медными пятаками, о заговорных словах, которые позволят ему все это забрать, когда, дескать, придет фура с всякими деньгами, тогда не надо будет работать, а можно будет враз разбогатеть и всего накупить. Податливый на лживые соблазны, он и себя, и свою жену доводит до разорения. Увидел малорослого горбатенького старичишку, набросился на него – не рассыпается старичишка в деньги, а только мычит и усмехается. И к цыганке приставал: поворожи, мол, когда я разбогатею. Цыганка ему говорит то, что он хотел услышать: скоро разбогатеешь.
Видит Фома "жидовскую бричку", вылезает из нее казак-молодец, какого всякий бы испугался, а Фома, напротив, полюбил его, как дядю родного, и происходит между ними такой разговор: "Ты меня, человече, не знаешь?" – "Нет, дядюшка, – говорит Фома. – После будешь знать и благодарить; а теперь не зови меня дядюшкой; я скорее буду тебе вместо родного отца; а зови меня "пан Юдище!"" А уж когда Юдище пообещал ему помочь найти клад, Масляк к ногам его упал, так хотел, чтоб исполнилось его желание.
Тогда писатель обращается к своему герою с таким назиданием: "Мудреный мне наш пан Масляк! Как это, что он ничего не понял? Когда б он был пьян, – а то освободись из-под стражи, ни евши, ни пивши, поспешал домой; не ужинавши вчера, с тощим желудком, бродил по селу, пока повстречался с Юдищем. Так как было ему не рассмотреть и не рассудить? А тут все видно чисто, как стекло. Отчего у кафтана Юдища полотнище было такое длинное, как будто у барина? Эге! хвост закрывало. Отчего на нем такая высокая шапка, да еще с углами? Надо было прикрыть рога, что у него на голове. – Человечье ли у него лицо? И в словах он дзыдзыкал словно жид. Как вот и стало, что это был черт, сущий, настоящий черт!"
Масляк уже от радости дрожал в надежде, что его мечта вот-вот исполнится. Но когда он отыскал Юдищу, между ними произошел такой разговор. "Батечка, голубчик! что хочешь делай со мною, только дай мне клад, хоть с полсотни кадок с червонцами… Так сказал Фома, низко кланяясь Юдищу". "Что и просить полсотни! – сказал Юдище, – и мне стыдно так мало дать тебе. Я сам знаю, сколько и чего тебе надо. Будет на весь твой век: живи, пей, гуляй, на что хочешь издерживай – все у тебя деньги будут беспрерывно. Только чем ты мне отблагодаришь?"
"– Все, что потребуете! – жадно крикнул Фома, думая, что вот деньги так и посыпятся на него: что потребуете, все перед вами; хотите душу взять? сейчас вам ее заручаю, только дайте подолее погулять…
– А на какого черта мне такая дрянь, как твоя душа? Она уже и без того давно моя. И прислужился же таким вздором! Знай, друг мой, что такой гадкой души, как твоя, мой последний слуга за нюх табака не возьмет. Мы с порядочными душами не знаем куда деваться. Было когда-то, что и за такою паршивою душою, как твоя, все мы ухаживали, чтобы ее заполонить; тогда в аду почти пусто было и нам скука была смертельная; с тех же пор, как люди, по их словам, стали умнее, так к нам ежедневно души валят до того, что я уже не знаю, чем их занимать и куда девать. Тесно становится в аду; а как еще поумнеют, так я и ад брошу: пусть сами в нем управляются. Ты же мне вот чем услужи да смотри, не солги…
– Батенька родненький, таточка, голубчик! – даже завизжал наш Масляк, и подпрыгивает, и приседает, и за руки его хватает, и все обещает: не солгу, не сбрешу, вот тебе крест… – и перекрестился… Шарарах-трах-тарарах! сильно зашумело все, и словно собака крепко завизжала, убегая в лес…
Оглядывается Масляк – нет ни Юдища, ни шатров, ни чертей, ни музыкантов. Стоит он, сердечный, при выходе из леса, в терновых кустах…"
Не снес он этого удара. Когда вернулся домой и рассказал все, протянулся, захрапел да тут, при людях, и умер…
Кирик Жабокрюка, стар человек, долго стоял над ним, думал-думал что-то долго, после вздохнул и сказал: – "А что, Фома? – Вот тебе и клад". Это не просто слова старого, умудренного опытом человека. В них сконцентрировано представление Квитки о целом комплексе подлинных и ложных ценностей. Ими он призывает своих современников не гоняться за шальными деньгами, которые не заработаны честным трудом, беречь душу от дьявольских соблазнов, отвергнуть эгоистические побуждения, проникнуться пониманием, что духовные ценности выше материальных, что продажной душонкой осатанелого сребролюбца побрезгует даже черт. Чтобы полноценно осознать идею и мораль этой повести, ее нужно рассматривать в системном сопоставлении с другими произведениями писателя.
Третья, не вышедшая в свет книжка "Малороссийских повестей" должна была открываться повестью "Божии дети". Всем своим содержанием она воскрешает в памяти название начальной повести второй книжки – "Делай добро, и тебе будет добро". Это и естественно. Ведь такое название выражало самые сокровенные убеждения Квитки: он сам жил по этому принципу, и этим пронизано все его творчество. Но при несомненной близости идейных установок двух упомянутых повестей, обращают на себя внимания различия в их реализации.
Тихон Брус, убежденный поборник добрых дел, противопоставлен окружающим его селянам. Его действия не находят у них понимания, его отговаривают, пытаются наставить на другой путь. И лишь благодаря верховной воле сильных мира сего: урядника, губернатора и, наконец, царя, он получает то "добро", которое заслужил своей предшествующей деятельностью. В "Божиих детях" нет не только намека на какой-то конфликт, там нет даже отрицательных персонажей.
Писатель ведет рассказ – о том, "как Господь Сам печется о маленьких детях, хранит их и посылает им покровителей, и как не оставляет тех, которые заботятся о них…". В семье Захария Скибы растут двое приемных детей: сын Костя и дочка Мелася. Поскольку их отец был "не из достаточных", т. е. достаток его оставлял желать лучшего, Мелася попадает на воспитание в другую, зажиточную семью, в которой ее окружают искренней и трогательной заботой.
Когда брата Кости, уже семейного Терешку, хотят забрать в солдаты, Костя вызывается его заменить. Отцу, пытавшемуся его отговорить, он отвечает: "Отец! Я не ветер какой, я не мальчик. Я разумею, на какое великое, на святое дело иду. Иду за брата, за его деточек; иду за тебя, таточка! Бог, видя мое дело, тебя не оставит и наградит. Иду за весь мир христианский; готов кровь проливать. Убьют меня – заменю тем какого доброго человека; а мне, по такой смерти, Бог царство даст, как мученику!.. Нет, тата, не держи меня. Если послушаю тебя, останусь с тобою; каково ж тебе будет смотреть на этих сироточек? Пусть не пропадут они: мы их возьмем; но им отца, а матери их мужа не возвратим".