Старый Назар, отец Терешки, "все молившийся на коленях, не вставая, приполз к ногам Кости. Тот поднял его, и обнялись себе. Назар долго ему смотрел в глаза, все держа за руки, потом сказал: "Человек ли ты? Нет, ты ангел, посланный Богом спасти нас". И много-много благодарил его, что возвратил его на свет божий! Нельзя того ни рассказать, ни написать, что там было! Какая благодарность Косте! Какая молитва за него!.."
Узнав, почему Костя идет в солдаты, воспитавший его сестру барин сказал: "Великое дело твое, Костя! Бог и тебя сохранит, как ты захотел сохранить малюток от сиротства". И это пророчество сбывается: майор, в распоряжение которого он попал, проникается к нему любовью и всемерно облегчает службу. "Он майору, когда случалось, и бумаги писал, и службу исправлял на похвалу перед всеми. Все начальники знали его за славного улана и за то любили, что с дурными людьми и с бездельниками не водился". Майор пользовался каждым случаем отпустить его домой, где счастливо жила его сестра Мелася, любимая мужем.
Последующее развитие событий Квитка рисует бегло, не углубляясь в детали, потому что не детали эти ему важны, а вывод, к которому он стремится подвести читателя. Случилась война с поляками, которых "наши" "били славно". "Не миловал их и Костя. В скольких был уже баталиях – и все подле своего майора – и Бог выносил его целым; да еще, за его смелость и храбрость, все знали его, и генералы жаловали, знавши, через что он пошел в службу. <…> Рубились-рубились, и как-то майора – что был впереди – окружили поляки, чтобы заполонить его.
Костя видит, что беда, крикнул:
"Пропадем без командира! Все помрем, а выручим его. За мною, уланы!"
Кинулись уланы живо помогать майору, который, отбиваясь один, был изранен; а начальник поляков то и дело кричал:
"Изрубите его, а улан и без того искрошим!"
Как тут Костя, не помня себя, кидается в кучу, пробился, схватил падающего майора и выпихнул его к своим, – да сам тут же и упал! Как на то набежала наша помощь. Ляхов всех до единого тут и иссекли. Майора понесли к лекарям лечить. Бросились и между убитыми искать Костю, потому что все любили его: нашли его, сердечного; в голове рана большая, и левая рука, по локоть, отрублена; но еще жив. Чрез детскую молитву Бог спас его!
Принялись его лечить, и вылечили совсем; только, уже без руки, служить не мог никак. Описали всю его храбрость, и как спас майора, начальника своего, и послали бумаги. Вот и пожаловали ему офицерский чин в отставку. Так-то родительская и детская молитва держит человека на свете!
Какая же то радость была, когда увидели его Захарий и Мелася, что уже воротился совсем из службы! А тут еще он и благородный, и крест имел, и сказано, чтобы за его калечество царское жалованье давать ему по самую смерть. Уже рады, да рады были, и все Бога благодарили и раздавали много на бедность". В завершение Костя находит и личное счастье, становясь мужем женщины, которую давно любил, и повесть заканчивается таким его разговором с отцом:
""Думал ли я, как брал вас, голодных, из опустевшей хаты, что через вас и от вас будет мне такое счастье?"
"Так, таточка! – сказал ему Костя, целуя его руку. – Бог всегда посылает Свою милость тем, кто милует детей"".
Характерная для Квитки тяга к благополучным концам, когда справедливость торжествует и добрые побуждения вознаграждены, выявилась здесь в полной мере. И еще на одну особенность этой повести стоит обратить внимание. Почти каждую автор имел обыкновение начинать философско-морализаторским введением, которое обычно готовит читателя к проникновению в ее идейный смысл. При этом случалось, что введение отвечало основному содержанию не в полной степени. Но трудно назвать другое произведение, когда это несоответствие выявилось бы с такой определенностью.
В самом деле, о чем ведет речь Квитка во вступительном монологе? О тех чувствах, которые вызывают в душе человека маленькие дети, как дорожим мы любой возможностью приголубить ребенка, его чем-то развеселить. Как жалко смотреть на дитя, когда оно больное, тут душу свою отдал бы, чтоб отгадать, чего ему хочется, и все то доставить, чтоб только оно успокоилось. И обещает: "Вот расскажу я вам, как Господь Сам печется о маленьких детях, хранит их и посылает им покровителей, и как не оставляет тех, которые заботятся о них, соболезнуют и не жалеют ничего, лишь бы сих птенчиков сохранить от всякой беды". Но нет! Рассказ в действительности совсем не об этом, персонажи его взрослые, и как ни мастерски-трогательно написано авторское предисловие, оно существует вне связи с последующим текстом, как бы само по себе.
По причине той огромной любви, которую питал Квитка к Украине и украинцам, отрицательные персонажи в точном смысле этого слова в его повестях – большая редкость. Конечно, он не пытается идеализировать своих соплеменников и утаивать присущие им слабости. Но все это он делает по-доброму, подмешивая к насмешкам над ними немалую долю сочувствия и даже симпатии. Конечно, он выставляет напоказ алчность недалекого и наивного Масляка, обуреваемого жаждой найти клад и мгновенно разбогатеть, и понесенная им неудача выглядит как справедливая кара за проявленные им негативные качества. Но он не отказывает ему в сочувствии и не стремится вызвать в читателе неприязнь к нему.
Сердешная Оксана изображена как жертва коварного обольстителя, хотя писатель не снимает и с нее долю вины за то, что с ней произошло. Ирония, с которой описаны попытки кокетки Домахи привлечь к себе внимание нарисованного солдата, не лишает ее авторской симпатии. И подобных примеров можно привести сколько угодно.
Поэтому острый антагонизм добра и зла, однозначное осуждение Дениса, героя рассказа "Перикатиполе", выглядит неким исключением: Квитка предстает здесь таким, каким мы не видели его в других произведениях. Знакомство читателя с этим персонажем происходит при таких обстоятельствах. Когда в селе начинает загадочно пропадать живность, он предлагает обыскать хаты и начать с него, хотя в его честности и без того никто не сомневался, чем, понятно, лишь укрепляет положительное отношение к себе.
Ему противопоставлен Трофим – неудачник и неумеха, не способный ни работать, ни зарабатывать. Случай сводит его с Денисом, они нанимаются к одному хозяину. Денис понятливее и проворнее Трофима и быстро завоевывает расположение окружающих. Однако со временем умелый и удачливый Денис начинает открываться Трофиму другими своими качествами. Между ними происходит такой разговор:
"– Скажи мне, Трофим, так, по всей справедливости: ты расположен верно и честно служить хозяину?
– А как же и служить, когда не совсем усердием? сказано: нанялся, продался. Я хозяйской крошки не хочу и если бы видел, что мой родной брат тратит хозяйское добро, то я и на брата объявил бы.
– Исполать тебе, Трофим! – сказал ему Денис и ударил его слегка по плечу. – Так и вовек служи, разбогатеешь! – и отвернулся от него; но Трофим заметил, что он усмехнулся при этом."
"Что это сделалось с нашим Денисом? – думает себе Трофим. – Как я посмотрю, так он тут другой человек, чем был в нашем селе".
Усмехнулся Денис не зря: он задумал черное дело. Когда хозяин поручил ему запереть лавки, он, для вида повозившись с замками, оставил их отпертыми. Видевший это Трофим обо всем сообщил хозяину. Тот, "прибежавши, осмотрел… так и есть! Ни один замок не замкнут! Начал кликать Дениса, а Дениса и не слыхать!.. Может, он и сидел все время подле лавки, да как увидел хозяина, прискакавшего с фонарём, таки и догадался, что умысел его открыт; оттого и притаился тут же, и не отозвался хозяину". Благодарный хозяин щедро Трофима наградил, тем более, что другие лавки были в ту ночь обкрадены. А вот при каких обстоятельствах происходит следующая встреча двух наших героев.
"Раз, сидит Трофим подле лавки, смотрит, ведут арестантов. Напереди и назади их солдаты с ружьями. Присматривается Трофим… между ними идет и Денис… "Дожился чести!" – подумал Трофим и стало ему земляка жаль. Подбежал к нему и подал, что случилось у него, в подаяние ему. Что же Денис? глянул быстро и, увидев, что это Трофим как заскрипит зубами, глаза побагровели – и бросил ту милостыню далеко и сказал: "Лучше бы я пропал, чем тебе видеть меня в таком поругании!" – и пошел не оглядываясь.
Рассказал это Трофим хозяину, а он сказал: "Переловили всех, что лавки обокрали, схватили и Дениса. На него доказывают, что он их приводчик и с ними вместе воровал уже по другим местам несколько лет, так ни в чем не признается"". Трофим отправился домой, обрадованный тем, что ему довелось впервые вернуться с заработком. Но по дороге его догнал каким-то чудом освободившийся Денис. Узнав, что Трофим при деньгах, он решает его зарезать и приводит этот замысел в исполнение.
Когда тело Трофима было обнаружено, никто не хотел верить, что Денис способен на такое страшное преступление. Но исправник, расследовавший дело, улавливает противоречия в показаниях убийцы и заставляет его признаться во всем. Денис рассказывает детали совершенного им деяния, не упуская и то, что умирающий сжал в руке комок принесенного ветром перекатиполя. "…Я еще промолвил: "Держи крепче свидетеля, чтоб не ушел". Поспешно обыскал его и, найдя в полах свиты зашитых несколько целковых, отрезал и спешил убежать оттуда. Что же? – признаюсь вам, люди добрые, в этот страшный для меня час перекатиполе преследовало меня, куда бы я ни бежал; во весь тот день ветер гнал его за мною, гнал также и на другой день, до самого села. Но я все смеялся и полагал, что ни по чему не будет открыто мое преступление. Бог привел иначе! Вот все мои деяния. Пусть судит меня Бог и государь!"
Квитка завершает свою повесть словами: "И Дениса осудили по заслугам". И лишь тогда нам открывается в полной мере смысл рассуждения, которым она начиналась. В отличие от того, что мы видели в "Божиих детях", связь здесь несомненна и органична. Во вступительном монологе писатель стремился внедрить в наше сознание по крайней мере две истины, которые и призвано подтвердить последующее "истинное происшествие, многим в рассказе известное".
Первая, что Создатель наш – "самое истинное добро, самая чистая правда, он не потерпит, чтобы какое зло осталось неявленным. Хотя человек, учинивший зло, и запутает последствия до того, что никто не доищется правды, так Он, премудрость вечная, Он, знающий наши тайны, видящий мысли наши, Он не допустит торжествовать злу. Он сделанное тобою обнаружит таким путем, каким ты и не предполагал. Он объявит тебя как перстом укажет: – "Вот он!" – и так объявит, при таком случае, когда ты не ожидаешь, и чрез такую безделицу, ничтожный случай, что ты вовсе и не думал".
И вторая, что напрасно мы боимся лишь суда человеческого и думаем, что Суд Божий нам ни по чем. "Чего каждый из нас ни делывал тайком? – И если только люди не прознали, то и горюшка мало: ходим себе бодро, глядим прямо – что твои праведники! Хоть под суд отдавай: доказчиков нет, свидетелей не было, сошло с рук – и концы в воду! Так мы думаем, да не так бывает. Один-то конец нашего греха в руке Божией, а другой крепко привязан к нашей совести, точно к языку колокола, – как ударит, так сами же все и выскажем, и обличим себя кругом".
Завершается третья книжка повестью "Вот любовь!"
4 октября 1839 г. Квитка писал Плетневу, что "сведения о Галочке", героине этой повести, были сообщены ему "единственно с тем, чтобы сделать их известными", и он "рассудил написать для этого класса людей что-нибудь назидательное". Упоминается "Галочка" и в написанном тогда же письме к М. А. Максимовичу: "На требование Ваше поучаствовать в составлении "Киевлянина" скажу Вам со всею откровенностию: пишу не по наряду, не делаю из сего работы по обязанности, а там, как придется. Вспомнится какая Маруся, Галочка, от нечего делать – напишу, и так написанное все отправил к приятелю в Петербург, он уже дирижирует всем, и я в распределении пьес вообще не участвую и часто, получая какой журнал, не ожидая в нем своей пьески, нахожу ее нечаянно. Теперь у меня нет ничего ни готового, ни придумываемого…"
"Приятелем", не названным здесь по имени, был Плетнев. Ему и была отправлена в русском переводе повесть "Щира любов". Но, ознакомившись с ней, Плетнев (что бывало очень редко) выразил неудовлетворенность ее концовкой, которая, по его мнению, не соответствовала художественной правде, упрощала и обедняла основную коллизию произведения, нарушала логику развития характера главной героини, была данью идеализации. Это вызвало неприятие со стороны писателя (что также было для него совсем не характерно), и его жена Анна Григорьевна отвечала Плетневу от их общего имени: "Почему вы находите, что Галочка существо неземное? Право, мне жаль, что вы так думаете, чтоб в простом быту не было благородства души и возвышенных чувств! Я вас хочу уверить, что Галочка существовала и что теперь есть в том месте, где она жила, люди, которые рассказывают о ее уме и о красоте ее столько похвал, что они даже в песнях сохранились… Извините, что я так горячо вступилась за Галочку – мое милое дитя, которое тем более для меня интересно, что это истинное происшествие, о котором давно просила мужа описать его".
Но вскоре и Квитка, и Анна Григорьевна изменили свое мнение и согласились с замечаниями Плетнева. Квитка изменил концовку повести и, посылая Плетневу новый вариант, писал: "Не далее как и сегодня, перечитывая, по обыкновению нашему ежедневному, последнее письмо Ваше, почтеннейший друг наш Петр Александрович, и с душевным восторгом принимая каждое выражение, каждое слово в том, как будто вновь его открыли, мы остановились на "Галочке" и решились, соглашаясь с Вами, не отступить от истины. Ваши замечания справедливы; заключение неправдоподобно, не достойно чувств ее, неестественно. И вот другой, подлинный конец. Кажется, что оно ни по чему не подходит к "Марусе", разве только что смерть, но совсем другого рода смерть – необходимая, неизбежная, против воли ее, победившая все ее желание жить. Хорошо ли и надобно ли после этого пускаться в подробности, уверять, что это было точно, объяснять, где место, на коем она жила, или оставить прежний конец. Это все зависит совершенно от решения Вашего, а если сказать мнение Анны Григорьевны (я, как ответчик, должен молчать перед судьями), то ей больше нравится этот конец, нежели прежний. Тот не будет отвечать заглавию, как-то унижает чувство ее, неприличен, не достоин ее, показывает деревенскую бабу, все истребившую из души; как увидела себя хозяйкою, матерью – все забыла. Перестаешь любить ее, принимать в ней участие, в другой раз не захочешь читать ее. Все это Анна Григорьевна нашла, внимательно прочитав Ваше письмо, и потом обратилась к рассмотрению обеих развязок, поручив мне дописать новый конец. Теперь она ждет с нетерпением нового года, ожидая увидеть свою "Галочку" в 1 книжке "Современника" и чем Вы ее кончите". Повесть была напечатана в 1839 г. в 16-м томе "Современника". А в 1840 г. в следующем 17-м томе появилась отдельная публикация, сопровожденная обширным предисловием Плетнева и озаглавленная "Вот любовь! Измененное окончание".
Как это нередко бывает у Квитки, "Вот любовь!" открывается достаточно пространным рассуждением, призванным подготовить читателя к правильному пониманию тех лиц и событий, которые предстанут перед ним в дальнейшем. Как дает понять само название повести, предметом этого рассуждения станет любовь. Этого предмета он касается постоянно. Любовь занимает центральное место в "Марусе", любовь определяет побуждения и поступки самоотверженной Ивги, и этот перечень не трудно продолжить. Но ни в каком другом произведении Квитки его представления о любви, его понимание любви, его видение идеальной любви не выявились с такой полнотой, как в повести, о которой пойдет речь.
С первых строк автор берет под сомнение, чтобы не сказать отвергает распространенные, принятые повсеместно представления о любви: "Что есть любовь? Много про нее и в книгах пишут, и рассказывают, да все, мне кажется, не так". Сквозь весь этот вступительный авторский монолог проходит многократно повторяемое понятие – "истинная любовь", Квитка настойчиво стремится показать, чем истинная любовь отличается от принимаемых за нее суррогатов. Она не возникает вследствие минутных, поверхностных впечатлений: "положены красивые ленты", "сама вся ловкенькая и приглянулась изо всех". А на другой день уже любит другую, а прежнюю и не вспоминает. "Это ли любовь? <…> Вот же, божусь, что это не любовь, а так, игрушка, забава, ветер. Ветром нанесло, ветром и выгонит".
Не возникает истинная любовь "от черных глаз, от долгой косы, от румяных щек", "не присматривается, черные или карие глаза, с горбиком ли нос, белая ли шея". Она выявляет себя в том, что "душа нашла другую, что, как сестры себе родные, сердце с сердцем сдружилось", и не могут жить друг без друга. Здесь Квитка говорит слова, полный смысл которых можно постичь, лишь дочитав до конца его повесть. Истинная любовь выявляет себя в самоотверженности: "Одному придется слёзку пролить, другой всю кровь свою рад отдать, чтоб утешить его; одного притесняют, обижают, другой за него и на муку, и на смерть готов. Когда одному из них приходится пострадать, век жить в беде, другой, не думая долго, сам кидается в беду, лишь бы другу его было хорошо. "Пострадаю, говорит; если и не вытерплю, умру? Нужды нет, но кого люблю, защищу от беды, избавлю от горя". <…> Когда же такие любящиеся видят, что им невозможно соединиться, иначе один через другого будет страдать, беды терпеть, так он охотнее на всякое горе сам пойдет, сам век счастья не узнает, уедет, чтоб и слуха о нем не было, лишь бы друга избавить от беды, удалить всякое горе!.."
Иным "лишь бы вместе жить, то они не думают ни о какой беде. На все пойдут, лишь бы им не разлучаться. Хотя бы век терпеть горе, но жить вместе…" Но и они не на уровне требований, которые предъявляет к этому чувству Квитка: "Так, да не так поступает самая истинная любовь. У ней нет своей воли, своего желания, своего счастья. Она живет другим и для другого…" Он апеллирует к своему жизненному опыту: "Видел я живших столько на свете, всякую любовь, и какое от них последствие, так могу прямо сказать: "вот любовь!"" и воскрешает события, действительно имевшие место и памятные старожилам: "не знаю, водится ли еще где истинная любовь? а это происходило в старину, да именно было это". Что это признание не было художественным приемом, мы видим их в доверительных письмах Квитки и его жены к Плетневу.
Восторженно описав красоту девок с хорошо ему знакомой харьковской Гончаровки ("Не один молодчик с ума сходил от черных бровей какой-нибудь Наталки! Не один француз терялся от поволоки глазок Мелашки!"), Квитка характеристику любимой им героини начинает не с восхищения ее внешностью, а с того, что она была труженица и мастерица: "Что то за девка была! Чего она не умела? Шить ли всякую работу, вышивать ли что или какое-нибудь дело сделать, все знала решительно; и уже когда что сработает, так точно, будто золотыми руками".