– И это меня спас ваш отец своим покаянием. Но я более не желаю слышать это имя, – сказал он. – Карлуш душ Барруш, сын генерала Оливейро душ Барруша, не может быть ростовщиком. Я – Исаак Лакедем, Вечный Жид, ненавистный добрым христианам, – господин Лакедем вздохнул. – И так же, как мой знаменитый тезка и однофамилец Агасфер, я хочу оставить Францию, я хочу уехать в Рим. Правда, тот Агасфер мечтал попасть туда для того, чтобы получить от папы римского отпущение грехов и избавиться, наконец, от тяготившего его бессмертия. Я же всего лишь хочу оказаться под защитой давних моих друзей, занимающих видное положение в еврейской общине Вечного города. Надеюсь, что вскоре мне удастся это сделать. Карл-Эммануил , герцог Савойский, предложил мне должность придворного финансиста, и я думаю согласиться... – он похлопал себя по груди. – Я все время ношу при себе письмо, подписанное герцогом. Как будто талисман, оберегающий меня от злых духов прошлого. От Турина до Рима ближе, чем от Парижа... – он помолчал немного, потом добавил: – Вот и вся история.
– Постойте! – сказал я. – Вы не сказали – при чем тут дон Жаиме? За что он преследовал моего отца?
Исаак Лакедем помрачнел.
– Дон Жаиме душ Сантуш – сын убитого нами изменника, – ответил он глухо. – Он утверждал, что это было именно убийство, а не поединок. Он поклялся, что не успокоится до тех пор, пока не отомстит за смерть дона Жоано вашему отцу и мне. Однажды он появился в Ланне – вскоре после того, как ваш отец оставил службу у короля Генриха Наваррского. Он описал мне эту встречу в письме. Выражал сожаление, что дон Жаиме застал его врасплох, и Авраам не мог показать ему свидетельства вины его отца. Они дрались на шпагах. Ваш отец сообщил, что заколол своего противника. На свою беду, он ошибся...– Лакедем подошел к окну. С изумлением я увидел, что уже наступило утро. – Теперь вы знаете эту тайну. Авраам ду Пирешу мертв. Но дон Жаиме не успокоится, пока жив я. И, значит, можно ожидать его появления в Париже. Будьте осторожны – выслеживая меня, он может выйти и на вас. Не думаю, что он перенес свою старую вражду и на детей Авраама – в этом случае он бы уже нашел вашего старшего брата, оставшегося в Гаскони. Но здесь, в Париже, он может счесть вас преградой для своих замыслов относительно моей судьбы.
Глава седьмая,
в которой я принимаю важное решение и узнаю важную новость
На прощание старый ростовщик еще раз пригласил посещать его дом, но соблюдать при этом всяческую осторожность. "Чтобы не стать однажды жертвой жаждущего мести дона Жаиме или, того хуже, тайных агентов Священного судилища", – пояснил он. Уже у двери господин Лакедем вручил мне увесистый кожаный мешочек. Мне не хотелось принимать от него денежную помощь, но он не слушал моих отговорок, утверждая, что очень многим обязан отцу. Впрочем, отказывался я не очень решительно: в моем положении вечной нехватки денег, такие подарки таят изрядное искушение.
В мешочке оказалось не меньше тысячи пистолей. При других обстоятельствах внезапное богатство изрядно подняло мне настроение, сегодня же оно казалось ненужным.
Я покинул дом Исаака Лакедема, чувствуя себя постаревшим лет на десять. Мне даже казалось, что моя походка стала старческой, а плечи поникли под тяжестью рассказа ростовщика. Каждый шаг давался мне с трудом. Дом Исаака Лакедема, куда привела меня судьба или случай, теперь словно привязал меня к себе сотнями невидимых нитей и не желал отпускать. Разгоряченное воображение то и дело вызывало картины страшного прошлого, о котором поведал друг моего отца. Я никак не мог заставить себя уйти отсюда, мне все время казалось, что я забыл спросить о чем-то очень важном.
Между тем солнце поднималось все выше, на улице появились первые прохожие. Прогрохотала карета, проехали несколько всадников. Эти звуки и поднявшийся ветер словно отрезвили меня. Утренняя прохлада охладила мое горевшее от возбуждения лицо. Глубоко вздохнув, утерев краем плаща покрытый испариной лоб, я медленно пошел по улице в сторону гвардейских квартир.
Итак, тайна гибели моего отца была раскрыта. Теперь я знал если не все, то вполне достаточно. Понятной стала и отцовская тревога по поводу моих вылазок в испанские владения. Как я предполагал, не только и не столько в еврейском происхождении таилась опасность для членов семьи ду Пирешу – де Порту. Куда опаснее было то, что Авраам ду Пирешу убил тайного осведомителя инквизиции, а кроме того, похитил позорный наряд из часовни. Последнее, наверное, могло рассматриваться инквизиторами как отказ от покаяния, и значит, отец мой в их глазах превращался в закоренелого еретика, а значит должен был отправиться на костер.
Подумав об этом, я вспомнил страшную картину, продемонстрированную мне Исааком Лакедемом. Бедный, бедный отец! Каково это было для совсем еще молодого человека – стоять на помосте, обряженным в нелепое одеяние, с остроконечным колпаком на голове, и слушать крики толпы? Каково было видеть мучения своих знакомых, может быть, друзей, корчившихся в пламени костра, вдыхать запах горящей человеческой плоти – и одновременно повторять вслед за монахом слова покаяния в несуществующем грехе? Каково было затем, каждую воскресную службу, видеть рубище, на котором написано твое имя и слово "еретик"? Каково было узнать, что друзья твои не желают больше тебя знать и при встрече отворачиваются? И, конечно же, сколь ужасными казались слухи о твоем якобы предательстве! Я хорошо знал гордый нрав отца и понимал, насколько он страдал от этого. Более того: я был уверен, что, не сложись все именно так, он оставался бы до конца дней своих верным католиком. Именно инквизиторы толкнули его назад, именно они сделали его вновь иудеем. Что же, теперь его иудейство представлялось мне не позорным пятном, а дерзким вызовом, брошенным миру, столь несправедливо обошедшемуся с ним. Теперь я понимал его, а, кроме того, перестал считать это пятном на своем происхождении. Если стать евреем в Порто означало бросить вызов тамошним порядкам – я бы поступил так же, как поступил мой отец. В конце концов, разве мать Иисуса и апостолы не были иудеями? И разве Авраам де Порту, будучи иудеем, не являл собою образец настоящего дворянина?
Вновь перед глазами встало лицо моего отца, лежавшего на смертном одре. Вновь переживал я тот трагический день. Но теперь к переживаниям моим прибавился жгучий стыд – за то, что я намеревался бежать из дома, за то, что я хотя бы на минуту усмотрел в поведении моего благородного родителя нечто бесчестное. Мои щеки, охлажденные утренним ветерком, вновь вспыхнули. Как мог я счесть отца хоть в чем-то виноватым, зная его безупречное поведение? Как мог я счесть свое происхождение низким и позорным? Достаточно было лишь раз взглянуть на моих родителей, чтобы убедиться в их благородстве! Мысль о том, что всего этого я уже не смогу высказать им самим, повергала меня в отчаяние. Много бы я отдал сейчас, чтобы прямо здесь, на утренней парижской улице встретить дона Жаиме и поквитаться с ним. От одной мысли об этом рука моя сама потянулась к эфесу, так что шедший мне навстречу мужчина в скромном буржуазном платье испуганно на меня посмотрел и поспешно уступил дорогу.
Перейдя мост Ла-Турнель, я вышел на улицу дю Бак и замедлил шаги. Здесь мне все чаще стали встречаться знакомые – гвардейцы, мушкетеры, некоторые придворные. Рассеянно отвечая на приветствия, я продолжал обдумывать нынешнее свое положение. Слушая рассказ Лакедема, я испытал не только отчаяние и скорбь, но и гордость – за то, что мой отец выследил истинного предателя и доносчика, отомстил ему и избрал для этого способ, не наносящий урона чести. Да, черт побери, он убил этого дона Жоано душ Сантуша, но сделал этого не из-за угла, а в честном поединке! И, конечно же, перед поединком он не надевал под платье кольчугу – как в подобном случае поступил зловещий дон Жаиме.
Я решил приложить все усилия к тому, чтобы найти этого убийцу.
Но как?
Исаак Лакедем сказал, что дон Жаиме рано или поздно отыщет своего второго врага, то есть, его, дона Карлуша душ Барруша. И еще он предостерег, что след может привести убийцу ко мне. И посоветовал мне проявлять осторожность.
И тут я остановился прямо посреди улицы. Осторожность? Зачем же мне нужна такая осторожность? Напротив, я мечтал именно о том, что вызывало опасения боязливого господина Лакедема! Вопреки его совету, я должен был как можно чаще оказываться в его доме – пусть дон Жаиме обнаружит меня здесь, пусть он узнает, что под личиной гвардейца Портоса скрывается сын убитого им Авраама ду Пирешу – де Порту. Ничего я сейчас не желал более страстно.
Правда, у окружающих могло бы сложиться впечатление, что я ухаживаю за дочерью ростовщика. Бог с ними, с окружающими, меня редко интересовало мнение посторонних о моей персоне, но то же самое могли подумать и супруги Лакедем. А главное – эта мысль могла прийти в голову бедняжке Рашель. Взгляд, который она бросила на меня при прощании, заставлял предположить, что статный гвардеец, да еще, как выяснилось, дальний родственник семьи, не оставил ее равнодушной. Вот этого мне совсем не хотелось. Хотя первое впечатление о ней как о дурнушке несколько изменилось, но дочь ростовщика нисколько не походила на рисовавшихся моему бурному воображению герцогинь и маркиз. Даже ее принадлежность к знатному роду не исправляла положения. Чего стоит знатность, если ее приходится скрывать столь тщательно?
Словом, было над чем ломать голову. Я собрался продолжить путь, когда меня окликнул знакомый голос:
– Ба, Портос, друг мой!
Оглянувшись, я увидел Атоса, приветствовавшего меня с веселой улыбкой. Пожав мне руку, он сказал:
– У вас очень странный вид. Если бы сейчас была ночь, я предположил бы, что вы встретили привидение. Но, конечно же, это не так – горящие щеки, ввалившиеся глаза, блуждающий взгляд... – Атос развел руками. – Друг мой, уж не влюбились ли вы? Я заходил к вам утром. Мушкетон сообщил, что вы не ночевали дома, – он укоризненно покачал головой. – Право, друг мой, постарайтесь не попасть в зависимость от женщины. Как бы ни была она красива, как бы вы не были влюблены – все рано или поздно заканчивается печально. Обман, лицемерие и вероломство – вот что ждет нас в конце увлекательного приключения... – Атос вздохнул, а я впервые подумал, что приступы меланхолии моего друга, сопровождаемые пьянством, возможно, связаны не просто с трагической историей, но с историей обманутой любви. И еще мне пришло в голову, что замечание о привидении, высказанное мушкетером, разумеется, в шутку, куда лучше подходило к тому, что произошло со мной, чем вполне серьезное предположение о любовном свидании.
Нам оказалось по дороге. Атос проводил меня до ротных квартир. Его появление изменило течение моих мыслей и немного меня развеяло. Беседовали мы, главным образом, о предстоящем смотре гвардейских рот, объявленном Его Величеством, и об экипировке, которой предстоит обзавестись к этому событию. Атос сообщил, что, он слышал о желании короля видеть, например, всех гвардейцев моей роты в черных бархатных камзолах; мушкетерам же предписали обзавестись новыми кирасами и касками. Необходимо было так же позаботиться о состоянии оружия и лошадей. Моего друга заботили денежные проблемы, а я с благодарностью вспомнил об увесистом мешочке господина Лакедема.
– Черт побери, – меланхолично вздохнул Атос, – мне даже заложить нечего! А между тем, совсем не мешало бы обновить клинок моей старушки шпаги, не говоря уже о каске и нагруднике...
Я напомнил о великолепной шпаге с позолоченным эфесом, которая украшала скромное жилище моего друга на улице Феру. Мушкетер нахмурился.
– Она ни при каких обстоятельствах не покинет своего жилища, – ответил он. – Мой дорогой Портос, шпага, о которой вы говорите, принадлежала моему предку. Это не оружие, это память. А память не следует выносить на плац. Память – то имущество, с которым человек остается до конца своих дней, – на лицо моего друга вновь набежало облачко, которое, впрочем, быстро растаяло. – Ну, ладно, не стоит унывать или чрезмерно заботиться. Не зря сказано в Евангелии: "Посмотрите на птиц небесных – они не сеют, и не жнут, и не собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их"... – беспечно улыбнулся Атос. – Правда, они и не служат мушкетерами его величества. Словом, подождем – вдруг небо и правда пришлет мне новый нагрудник.
– Боюсь, вы для этого не самый лучший христианин, – в тон ему заметил я. – Лучше воспользуйтесь моим кошельком. Вы так часто выручали меня, что можете не считать себя при этом чересчур обязанным.
Мы как раз дошли до ворот казармы, у которых должны были распрощаться. Но Атос остановился скорее от удивления.
– Вашим кошельком? – спросил он, недоверчиво. – Вы разбогатели? Черт возьми, если это правда, я рад за вас! Но вам ведь и самому следует позаботиться об экипировке!
– Ерунда, – ответил я, извлекая мешочек. – Думаю, тут хватит и для вас, и для меня. Все-таки, снаряжение гвардейца дешевле, чем мушкетера.
Увидев содержимое мешочка, мой друг присвистнул.
– Вот так-так! – сказал он. – Уж не герцогиня ли в вас влюбилась, дорогой мой? Берегитесь, Портос, знатные дамы легко делают нас своими игрушками... Что же, я воспользуюсь вашим щедрым предложением. Мне чертовски не хочется закладывать фамильный перстень. Я просто не смогу его носить после того, как он побывает в грязных руках ростовщика, и значит, вынужден буду продать его.
– Хватит ли вам четырехсот ливров, дорогой Атос? – спросил я, покраснев против воли – не столько из-за высказанного предположения о богатой любовнице, сколько из-за упоминания ростовщика. Совсем недавно, да что там – всего лишь вчера! – я бы говорил о руках ростовщика с той же брезгливостью, что и мой друг. Совсем недавно я мог сказать о ком-то – "Скуп, как жид".
Сегодня же многое изменилось. Изменился я сам. Хотя мне казалось, что мир вокруг меня стал иным.
Атос все еще пребывал в нерешительности. Он крайне щепетильно относился к денежным долгам, и сейчас ему было неловко воспользоваться неожиданной щедростью младшего товарища. Я повторил свое предложение, и он согласился с явной неохотой, сказав, что предлагаемой суммы ему хватит с избытком.
Я тотчас отсчитал ему четыреста ливров. Еще раз поблагодарив меня, мушкетер отправился по своим делам. Я испытал чувство облегчения, хотя обычно искал общества друзей. Но сейчас мне более всего хотелось остаться в одиночестве и попытаться привести в порядок чувства и мысли.
Разумеется, караульное помещение гвардейской роты, куда я пришел после прощания с Атосом, было не лучшим местом для такого занятия. Меня встретили шутливыми намеками, которые, будь я настроен иначе, заставили бы меня покраснеть от смущения. Товарищей по роте, точно так же, как до них Атоса, ввел в заблуждение мой утомленный вид – при том, что едва пробило девять часов утра. Их предположения относительно причин Голубятни, я обнаружил Мушкетона, задумчиво глядевшего в окно и оживившегося при моем появлении. Впрочем, тотчас взгляд его вновь померк, а лицо обрело выражение глубокой меланхолии. Мне было не до того, чтобы выяснять причину смены настроения слуги. Я приказал подать завтрак, а поев, велел заняться моей одеждой и обувью; сам же здраво рассудил, что от тревог и забот лучше всего поможет Морфей. Молодость и усталость взяли свое. Несмотря на тяжкое душевное состояние, уснул я быстро и глубоко.
Растолкал меня все тот же Мушкетон. Увидев, что я открыл глаза, он поспешно отскочил на пару шагов (рука у меня со сна тяжелая, и ему уже не раз попадало за то, что он нарушил господский сон).
Он сообщил мне, что хозяин дома, в котором мы снимали две комнаты, уже дважды наведывался и напоминал о том, что плата за последние три месяца им все еще не получена.
– Я ему сказал, что ваша милость со дня на день должны получить большую сумму денег из дома, – сказал он.
– Что же, – сказал я без улыбки, – Уже и Мушкетон в пророках? Я действительно получил деньги.
Он изумленно вытаращил глаза, а я нарочито небрежным жестом высыпал на стол большую часть содержимого мешочка на стол. При виде монет мой слуга едва не лишился чувств. Во всяком случае, он застыл наподобие жены Лота, правда, зачарованный не пожаром Содома, а блеском золота.
Насладившись этим зрелищем (не золота, а окаменевшего слуги, разумеется), я велел Мушкетону немедленно отнести хозяину дома нужную сумму, а затем пройтись по лавкам возле Нового моста и приобрести лучшего черного бархата – на новый камзол. Он быстро сгреб деньги и побежал выполнять мои поручения. Похоже, я вернул себе авторитет в его глазах. Кроме того, он рассчитывал, что после обзаведения новым платьем я, как заведено, отдам ему старое. Страсть же к господским нарядам была одной из самых сильных страстей этого плута.
Отправив Мушкетона, я ссыпал оставшиеся деньги в мешочек. Хорошее настроение от бесхитростного восторга, выраженного моим слугой, быстро прошло. Я вновь вернулся мыслями к тому, что узнал минувшей ночью. Разложив перед собой санбенито отца, я задумался. После разговора с Лакедемом, я жаждал поскорее уничтожить это свидетельство позора. Но сейчас, глядя на грубую желтую шерсть и на небрежно намалеванные темно-красные буквы, я почувствовал, что не смогу этого сделать. Я решил, что буду хранить санбенито до тех пор, пока не отправлю в ад дона Жаиме душ Сантуша. И только после этого сожгу. Вместе с пожелтевшим доносом и списком тайных евреев Порто, которых, скорее всего, не было бы в живых, если бы эти списки попали по адресу. Если бы на пути доносчика в давнюю ночь не встал юный Авраам ду Пирешу.
Не могу сказать, чтобы окончательно избавился от подозрительного и даже презрительного отношения к народу, к которому принадлежал сам. Но сейчас, понимая, какие испытания выпали на долю моих родителей только из-за того, что они были иудеями, я перестал сетовать на судьбу. Если мне происхождение могло помешать сделать карьеру, то их оно привело в застенки инквизиции и, в конце концов, вынудило бежать из родной страны. Мысль же о положении евреев – в Испании, во всяком случае, – вызывала у меня искреннее сочувствие.
Так или иначе, я жаждал отомстить за смерть отца. И уже в следующую субботу вновь пришел в гости к Исааку Лакедему. Меня приняли здесь с некоторой настороженностью, которая, правда, благодаря госпоже Лакедем, быстро развеялась. С тех пор я регулярно посещал этот дом и, правду сказать, вскоре начал находить особое очарование в субботних визитах, чувствуя в праздничных застольях ту домашнюю теплоту, о которой, признаться, иногда скучал и которой не испытывал с тех пор, как умерла моя мать. Рашель относилась ко мне как к брату и даже иной раз поверяла свои маленькие секреты. Я же вновь отметил про себя, что она вовсе не была такой дурнушкой, какой показалась мне в первую встречу. Словом, нежданно-негаданно я обрел в Париже уголок, в котором отдыхал после казарменных будней и шумных проказ.
Не то, чтобы я забыл о своей цели, но она словно утратила несколько свою остроту. Тем более, дни проходили за днями, а опасения господина Лакедема не сбывались.