– Представьте себе. Впрочем, в Португалии на многие вещи смотрели сквозь пальцы, а инквизиторы не были столь ревностны в преследовании еретиков... – господин Лакедем тяжело вздохнул. – Все переменилось в 1524 году, сто лет назад. В том году в Порто появился очень странный человек, и его появление резко изменило жизнь сеньора Дуего. Прибыл он из Рима, с посланием римского папы Климентия к королю Жоао III. Человек этот звался Давид Реувени. Он утверждал, что является братом и послом еврейского царя Иосифа, чьи владения как раз и находятся за волшебной рекой Самбатион. Чудесным образом он пересек реку и прибыл в Европу. До прибытия в Порто Давид Реувени уже посетил Рим и даже был принят самим римским первосвященником. С ним беседовал император Карл. А его появление в Порто вызвало настоящую бурю среди португальских конверсос. Рассказывают, что Давид Реувени держался с ними настороженно и даже холодно. Этот маленький человечек, почти карлик, в причудливом наряде и с грамотами, скрепленными фантастическими печатями царя Иосифа, был до чрезвычайности высокомерен. Можно даже сказать, что он словно презирал своих несчастных единоверцев, вынужденных скрывать собственную принадлежность к еврейскому народу. И мне кажется, что именно это высокомерное презрение подействовало на португальских конверсос сильнее всего. Многие не просто поверили в то, что Реувени – действительно, посол еврейского царя. Они сочли его появление знаком того, что именно им предстоит стать тем передовым отрядом, который отвоюет Иерусалим у неверных.
Фантастическая эта история поразила меня. Она показалась мне столь невероятной, похожей на слышанные мною в детстве сказки о заколдованных принцах и чудесных царствах (а тут ведь были и заколдованный принц, и зачарованное царство!), что я немедленно поверил в нее. Точно так же, как верил когда-то в великанов, драконов и злых волшебников.
– Чего же хотел этот человек? – спросил я. – Для чего он прибыл в Порто?
– Он утверждал, что царь Иосиф с большим войском из представителей колена Реувена собирается напасть на неверных, владевших священным Иерусалимом. И прислал своего брата Давида к христианским владыкам для того, чтобы заключить военный союз и совместно ударить по мусульманам, – ответил ростовщик. – Более, чем на кого-либо, повлиял этот посол на вашего прадеда. Дуего ду Пирешу поверил в него сразу и бесповоротно. Он отверг христианскую веру и открыто вернулся к вере предков – к иудейской вере. Жена его не рискнула последовать за ним. И она, и его двухлетний сын – ваш дед Исаак, сударь, – остались христианами ду Пирешу. А дон Дуего отныне звал себя еврейским именем Шломо Молхо и повсюду сопровождал своего кумира – еврейского принца Давида...
– Сто лет назад, – прошептал я, пораженный.
– Сто лет назад, – Исаак Лакедем кивнул. – Почти сто лет назад ваш прадед вновь стал евреем.
– Что с ним стало? – спросил я. – С ним и с его принцем?
– Шломо Молхо погиб, – ответил господин Лакедем, отворачиваясь. Несмотря на то, что именно это я ожидал услышать – иначе подобная история не могла завершиться, я ощутил сильный укол в сердце. Пока старый ростовщик рассказывал ее, я уже представлял себе Дуего ду Пирешу, моего прадеда – молодого придворного гордеца, может быть, даже немного похожего на меня, гарцующего верхом на вороном жеребце бок о бок со странным маленьким человечком в экзотическом наряде. – Все закончилось трагически. В Мантуе Давид Реувени и Шломо Молхо были схвачены инквизицией и преданы суду. Шломо Молхо отказался отречься от еврейской веры и вновь стать христианином. Он был сожжен как еретик и вероотступник.
Теперь воображение живо нарисовало мне чудовищную картину сожжения моего прадеда на костре. Я содрогнулся. Исаак Лакедем вздохнул.
– Да, ужасная смерть, – печально сказал он. – Ужасная и позорная. Но с казнью Шломо Молхо – Дуего ду Пирешу – злоключения вашей семьи не закончились. Как и злоключения некоторых других семейств, проживавших в Порто. С момента вероотступничества Дуего ду Пирешу инквизиция с особым вниманием следила за его родными. Мое семейство тоже оказалось под постоянным подозрением, – он впервые за все время упомянул и о себе. – Нас всех с тех пор постоянно подозревали в тайном следовании еврейской религии. Вашему деду – сыну отступника Дуего – всю жизнь приходилось тщательно следить за своим поведением, чтобы не дать инквизиторам ни малейшего повода заподозрить его в стремлении идти по пути вашего прадеда. Впрочем, он умер рано – вскоре после свадьбы, так что и ваш отец рос без отца, его воспитывали мать и ее родственники. К сожалению, к нему судьба оказалась очень жестока. Авраам ду Пирешу был арестован, когда ему едва исполнилось семнадцать лет.
– За что?! – воскликнул я. – За что его могли арестовать? Только не говорите, что мой отец стал преступником, сударь. Я не поверю в это, я буду вынужден обвинить вас во лжи!
– Преступником? – господин Лакедем медленно покачал головой. – Преступником... Смотря что подразумевать под этим словом. Нет, с точки зрения властей, юный Авраам ду Пирешу не был преступником в обычном понимании. Но те самые обычаи, о которых я уже говорил, были приняты и в его доме. А вот это уже считалось серьезным преступлением против церкви и государства.
– Но почему? – я не мог усидеть в кресле и вскочил. От негодования – не на хозяина дома, разумеется – рука моя легла на эфес шпаги. – Объясните мне, господин Лакедем, если все обстояло так, как вы рассказываете, если никаких других прегрешений не совершали эти несчастные, неужели их преследовали столь жестоко?! Чем грозило престолу и церкви то, что кто-то не ест свинину? Или зажигает свечи в субботу? Что из того, что португальские евреи, давным-давно верующие в Христа, изредка вспоминали традиции своих предков?
– А в чем провинились гугеноты? – в свою очередь, спросил Исаак Лакедем. –Разве опасно для государства то, что часть его граждан поет по-французски те псалмы, которые другая часть распевает на латыни? – он покачал головой. – Любезный господин Портос, вы задаете вопросы, на которые вам не ответит никто – кроме, разве что, самого Творца. Но с ним вы, надеюсь, встретитесь еще очень нескоро... Если же вы хотите услышать мнение скромного ростовщика – извольте. Португальский король, так же, как его испанский собрат, действовал по принципу: "Один монарх, один народ, одна вера!" По-своему он был прав. Как правы были некогда король испанский Фердинанд и королева Изабелла, изгнавшие евреев из страны и позволившие инквизиции преследовать испанских конверсос. Кстати, многие евреи тогда бежали в Португалию, король Мануэл Счастливый разрешил им селиться в Порто. Однако вскоре если не они, то их дети выяснили, что бежали из огня, да прибежали в полымя! В Португалии тоже появились инквизиторы, еврейских детей отбирали у родителей и крестили насильно сотнями. Вера скрепляла единство народа, а слухи о том, что довольно многочисленный слой подданных исповедует нечто, отличное от веры большинства, смущало слух монарха. Возможно, испанские и португальские короли вовсе не хотели того, что, в конце концов, произошло. Ведь в стране пышно расцвело доносительство, самые низкие человеческие качества вдруг получили возможность проявляться в деле, которое казалось весьма уважаемым – в защите государственного единства. Многими двигала зависть, желание занять место более преуспевшего соседа. Иные, разумеется, искренне полагали "новых христиан" врагами. Словом, хотя вы еще молоды, сударь, можете себе представить, сколь ужасной стала жизнь соплеменников Авраама ду Пирешу – задолго до его рождения... Простите, господин Портос, что я то и дело отвлекаюсь, но без всего этого вы не до конца поймете всю трагедию вашего отца. А ежели и поймете, то не почувствуете ее. А я хочу, чтобы вы именно почувствовали!
– Продолжайте, сударь, – ответил я, стараясь держаться спокойно. – Продолжайте, я хочу знать все, что вы можете мне рассказать.
Лакедем кивнул.
– Так вот, – сказал он, – вашего отца обвинили в вероотступничестве. От него требовали признаться в тайном следовании иудейским обрядам и покаяться в том. Публичное покаяние могло избавить его от пыток и мучительной казни на костре.
– И что же? – спросил я, стараясь говорить спокойно. – Как поступил мой отец?
– Постарайтесь понять его положение, – сказал Исаак Лакедем, – его ужасное положение. От него многие отвернулись, никакой поддержки он не ощущал ни от кого. В застенке человек остается один... трудно, порой – нечеловечески трудно при этом сохранить твердость до конца, – он помолчал немного. – Авраама ду Пирешу, в конце концов, вынудили признаться в том, что он был тайным иудеем, и приговорили к публичному покаянию. Покаяние... это было еще одним испытанием – правда, не для тела, а для духа... – он вдруг поднялся из кресла и сделал приглашающий жест. Я последовал за ним в дальний угол комнаты. Лакедем остановился у тяжелой шторы из темно-вишневого бархата. Пристально посмотрев на меня, он резко отдернул шторы. Я отшатнулся от неожиданности.
Штора скрывала огромную, во всю стену, картину в черной полированной раме. Я увидел большую площадь, заполненную народом. В центре, в пламени костра корчился привязанный к столбу человек. Его окружали солдаты в сверкающих касках и нагрудниках. Чуть в стороне от костра был изображен помост, на котором стояли на коленях несколько человек в странных уродливых одеяниях. Сердце мое наполнилось ужасом – их одеяния были точной копией той странной одежды, которую я нашел в оружейной башне нашего дома и которую зачем-то захватил с собой.
– Что это? – спросил я. Голос мой дрогнул. – Кто эти люди?
– Так обычно проходило аутодафе, – пояснил Исаак Лакедем. – То есть, "акт веры". Нераскаявшиеся грешники сжигались на костре, – он указал на человека, охваченного огнем. – А вот так наказывались те, кто покаялся, – его палец уткнулся в изображение людей на помосте. – Их обряжали в позорное одеяние, которое называлось санбенито или замарра, давали в руки толстые свечи из зеленого воска, на шеи вешали веревки и выводили на площадь. Здесь, на помосте, под чтение молитв, они должны были громко объявлять о своем раскаянии. Как правило, после этого их подвергали бичеванию, – он задернул штору, но ужасное зрелище все еще стояло у меня перед глазами. Лакедем осторожно тронул меня за руку. – Ваш отец, – тихо сказал он, – прошел через это. В тот момент ему, повторяю, было всего лишь семнадцать лет...
Моя рука потянулась к эфесу шпаги. Еще немного, и я, наверное, искромсал бы проклятое полотно в куски. Я посмотрел на старого ростовщика.
– Зачем вы мне это показали? – спросил я его с непонятной мне самому ненавистью.
– Чтобы вы знали, какие испытания выпали на долю Авраама ду Пирешу, когда он был моложе вас, своего младшего сына, – просто ответил он, и моя ненависть улеглась так же быстро, как и появилась.
Мы вернулись каждый на свое место, и я заставил себя допить вино.
– Это произошло в 1588 году? – спросил я вдруг. Перед глазами моими вновь встало позорное платье моего отца с надписью "1588. Авраам. Еврей-еретик".
Ростовщик удивленно взглянул на меня.
– Да, в 1588 году, в июне, – ответил он. – Как вы догадались?
– Вы же сами сказали, – я не хотел рассказывать, что храню санбенито отца.
– Я сказал?
– Ну да, вы же только что сказали, что ему было тогда семнадцать лет. Мой отец родился в 1571 году. Что было дальше?
– Авраам ду Пирешу был освобожден из застенка. Инквизиторы учли его раскаяние и молодость. Однако его жизнь отныне превратилась в жизнь прокаженного. Прежние друзья чурались его, новых он завести не смог. Собственно говоря, верность ему хранила только его невеста – юная Сарра душ Сильва. Несмотря на то, что родители ее, господа душ Сильва, отказали несчастному Аврааму от дома.
– Так звали мою мать... – пробормотал я в некоторой растерянности. Вообще, рассказ ростовщика то и дело отсылал меня к событиям знакомым или узнаваемым. – Но что заставило ее родителей столь жестоко отнестись к моему отцу?
Господин Лакедем пожал плечами.
– Трудно сказать, чего в их отношении было больше, – ответил он. – Возможно, они опасались того, что гласная слежка за помилованным и раскаявшимся еретиком навлечет подозрения и на тех, с кем он общается. Но, скорее всего, причина была в ином... – он вдруг замялся.
– В чем же? – спросил я нетерпеливо. – Говорите, говорите же, сударь, вы ведь уже и так сказали немало!
Господин Лакедем отвел взгляд.
– Вскоре после того, как инквизиция объявила о помиловании вашего отца, – ответил он, чуть понизив голос, – начали ходить упорные слухи, что он купил себе жизнь ценой предательства. То есть, Авраам ду Пирешу согласился стать негласным осведомителем Священного Трибунала и доносить инквизиторам на тех конверсос, которые были тайными иудеями.
– Этого не могло быть! – гневно вскричал я. – Никогда мой отец не пошел бы на предательство ради того, чтобы купить себе жизнь!
Исаак Лакедем молча кивнул.
– Вы правы, – сказал он. – Так же думала и госпожа Сарра душ Сильва, и единственный друг вашего отца, оставшийся ему преданным – дальний родственник Сарры Карлуш душ Барруш. Более того – они знали, что Авраам, раскаиваясь в не совершенных грехах, думал и о своей невесте. Может быть, в первую очередь. Несмотря на молодость, был он человеком очень сильным и стойким. Если бы не мысль о том, что Сарра может стать следующей жертвой инквизиторов – в том случае, если он не согласится на позорную процедуру и проявит себя закоренелым еретиком, – мысль эта, возможно, более всего повлияла на его поведение. А в случае ареста Сарры ее родственник Карлуш – как я уже говорил, друг Авраама, сирота, воспитывавшийся в доме господ душ Барруш, – тоже оказался бы в застенках. И ему, возможно, пришлось бы хуже, чем Аврааму – поскольку однажды, в ранней юности, он уже каялся в тайной приверженности иудейским обрядам. Даже при повторном раскаянии его жизнь ничто не могло спасти... – мой собеседник устало протер глаза. – Да, господин... э-э... господин Портос, поведение Авраама в инквизиции диктовалось не столько его молодостью и естественным желанием уцелеть, сколько стремлением спасти от мук людей, которых он считал близкими себе.
– Почему же к нему так отнеслись после освобождения? – спросил я.
– Потому что в среде конверсос Порто ходили упорные слухи о том, что инквизиция располагает сведениями обо всех, кто продолжает тайно сохранять приверженность вере отцов. И слухи эти подтверждались арестами, которые то и дело происходили в столице. Эта ужасная жизнь продолжалась несколько лет. Но в девяносто втором году Аврааму и его другу удалось выяснить, что предателем и доносчиком был некий Жоано душ Сантуш. Авраам выследил Жоано однажды вечером, когда тот направлялся из здания Священного трибунала, закрыв лицо плащом. Авраам ду Пирешу убил его...
Услышав имя доносчика, я приподнялся из кресла. Ведь именно этим именем были подписаны найденные мною документы.
Ростовщик неверно истолковал мое движение как возмущение и поспешно сказал:
– Нет-нет, это отнюдь не было убийством из-за угла! Это был настоящий поединок. Авраам сражался открыто, позволив противнику воспользоваться оружием. При этом он запретил вмешиваться своему другу Карлушу душ Барруш, взяв с него слово, что тот обнажит свою шпагу только в случае, если сам Авраам на этой дуэли погибнет. Его противник, Жоано душ Сантуш, был опытнее и физически сильнее. Тем не менее, ваш отец убил его. Думаю, это был настоящий Божий суд, ничем другим невозможно объяснить такой результат. После того, как Жоано испустил дух, Авраам нашел во внутреннем кармане его платья доказательства вины – донос на тайных иудеев и список тех, кого ему удалось выследить. Он приколол к груди дона Жоано записку, в которой назвал убитого доносчиком и предателем.
Так вот что представляли собой пожелтевшие листы, обнаруженные мною в сундуке вместе с нарядом, который ростовщик назвал санбенито! Донос и список тех, кого инквизиция должна была арестовать!
– После этого поступка друзья решили бежать из страны, – продолжил свой рассказ Исаак Лакедем. – Их судьбу решила разделить и Сарра душ Сильва. А вернее сказать, Сарра ду Пирешу – ваши родители втайне обвенчались за два года до того... Перед побегом дон Авраам совершил еще один дерзкий поступок: ночью он проник в часовню при Священном Трибунале и выкрал висевшее там его санбенито – одежду, на которой было начертано его имя и слова "еврей-еретик". Именно в этом грубом балахоне он в свое время прошествовал от темницы на площадь, в этом балахоне он стоял коленопреклоненным на помосте, в то время, как собравшаяся на площади толпа смеялась и улюлюкала. Таково было правило: после "акта веры", – ростовщик указал большим пальцем через плечо, на закрытую шторой картину, – санбенито всех приговоренных, и казенных, и помилованных, вывешивались в часовне Священного трибунала. В назидание другим. Авраам ду Пирешу сказал, что желает сохранить этот символ своего позора – для того, чтобы никогда не забывать о причинах, побудивших его бежать из родного города.
После долгого молчания я спросил:
– А что стало с его другом? С Карлушем душ Барруш? Он остался в Порто? Он жив?
– Жив, – ответил Исаак Лакедем. – Карлуш бежал из страны вместе с Авраамом и Саррой. И точно так же получил от короля Генриха IV письмо о натурализации. Ваш отец принял имя Авраам де Порту. В этом проявилась его ирония к определению "португальский купец". Он вообще был очень ироничным, насмешливым человеком, ваш отец, Исаак... то есть, я хотел сказать – господин Портос. Даже после ужасного судилища он нашел в себе силы пошутить. Шутка была злая, ее повторяли многие, кто злорадствуя, кто негодуя. Ваш отец сказал: "Инквизиция – это когда один крещеный еврей отправляет на костер другого крещеного еврея по доносу третьего крещеного еврея". Так он сказал, Авраам ду Пирешу, ваш отец, потому что среди инквизиторов было много наших соплеменников, да и доносчик Жоано душ Сантуш тоже принадлежал к "новым христианам".
– Это отвратительно... – пробормотал я. – Это не просто предательство – это братоубийство.
– Отвратительно? Согласен. Но не более отвратительно, чем преследовать несчастных, виновных лишь в отказе от употребления свинины. И уж во всяком случае, не отвратительнее того рвения, с которым французы-католики и французы-гугеноты резали друг друга до недавних пор, – ответил Лакедем. – Что же, мне осталось рассказать совсем немного. Ваш отец сначала поселился в Беарне, служил при дворе великого Генриха. Затем перебрался в Гасконь, где родились и вы. А его друг отправился дальше, в Париж. Он тоже взял себе новое имя. И, поскольку не испытывал особой тяги к военной карьере, предпочел финансы. Так появился на свет ростовщик Исаак Лакедем.
Я не мог сдержать изумленного возгласа – немолодой человек, сидевший передо мной, не был похож на дерзкого мстителя или беглеца от инквизиции.
– Как?! – вскричал я. – Вы – Карлуш душ Барруш? Вы помогали моему отцу отомстить предателю? И бежали вместе с ним?
Хозяин дома кивнул.