* * *
Я не помню, что говорилось. Но помню решение:
"Императорскому указу о роспуске подчиниться – считать Государственную Думу не функционирующей, но членам Думы не разъезжаться и немедленно собраться на "частное совещание".
Чтобы подчеркнуть, что это частное совещание членов Думы, а не заседание Государственной Думы, как таковой, решено было собраться не в большом Белом зале, а в "полуциркульном"…
* * *
-Он едва вместил нас: вся Дума была налицо. За столом были Родзянко и старейшины. Кругом сидели и стояли, столпившись, стеснившись, остальные… Встревоженные, взволнованные, как-то душевно прижавшиеся друг к другу… Даже люди, много лет враждовавшие, почувствовали вдруг, что есть нечто, что всем одинаково опасно, грозно, отвратительно… Это нечто – была улица… уличная толпа… Ее приближавшееся дыхание уже чувствовалось… С улицей шествовала та, о которой очень немногие подумали тогда, но очень многие, наверное, ощутили ее бессознательно, потому что они были бледные, с сжимающимися сердцами… По улице, окруженная многотысячной толпой, шла смерть…
* * *
-Этой трепещущей, сгрудившейся около стола старейшин человеческой гуще, втиснутой в "полуциркульную" рамку зала, Родзянко доложил, что произошло… И поставил вопрос: "что делать?"
В ответ на это то там, то здесь, то справа, то слева просили слова взволнованные люди и что-то предлагали… что?
Я не знаю. Не помню. "что-то"… Кажется, кто-то предложил Государственной Думе объявить себя властью… Объявить, что она не разойдется, не подчинится указу… Объявить себя Учредительным Собранием… Это не встретило, не могло встретить поддержки… Кажется, отвечал Милюков… Во всяком случае, Милюков говорил, рекомендуя осторожность, рекомендуя не принимать слишком поспешных решений, в особенности когда мы еще не знаем, что происходит. И так ли это, как говорят, что старая власть пала, что ее больше нет, когда мы вообще еще не разобрались в обстановке и не знаем, насколько серьезно, насколько прочно начавшееся народное движение.
Кто-то говорил и требовал, чтобы Дума сказала, с кем она: со старой властью или с народом? С тем народом, который идет сюда, который сейчас будет здесь и которому надо дать ответ.
В эту минуту около дверей заволновались, затолпились, раздался какой-то повышенный разговор, потом расступились, и в зал вбежал офицер…
Он перебил заседание громким заскакивающим голосом:
– Господа члены Думы, я прошу защиты!.. Я – Начальник караула, вашего караула, охранявшего Государственную думу… Ворвались какие-то солдаты… Моего помощника тяжело ранили… Хотели убить меня… Я едва спасся… Что же это такое? – Помогите…
Это бросило в взволнованную человеческую ткань еще больше тревоги. Кажется, Родзянко ответил ему, что он в безопасности – может успокоиться… В эту минуту заговорил Керенский:
– Происшедшее подтверждает, что медлить нельзя!.. Я постоянно получаю сведения, что войска волнуются!.. Они выйдут на улицу… Я сейчас еду по полкам… Необходимо, чтобы я знал, что я могу им сказать. Могу ли я сказать, что Государственная Дума с ними, что она берет на себя ответственность, что она становится во главе движения? .
Не помню, получил ли ответ Керенский… Кажется, нет… Но его фигура вдруг выросла в "значительность" в эту минуту… Он говорил решительно, властно, как бы не растерявшись… Слова и жесты были резки, отчеканены, глаза горели…
– Я сейчас еду по полкам… Казалось, что это говорил "власть имеющий"… – Он у них – диктатор… – прошептал кто-то около меня. Кажется, в эту минуту, а может быть и раньше, я по– просил слова… у меня было ощущение, что мы падаем в пропасть. Бессознательно я приготовился к смерти. И мне, очевидно, хотелось сказать нам всем эпитафию, сказать, что мы умираем такими, как жили:
– Когда говорят о тех, кто идет сюда, то надо прежде всего знать – кто они? Враги или друзья?. Если они идут сюда, чтобы продолжать наше дело – дело Государственной Думы, дело России, если они идут сюда, чтобы еще раз с новой силой провозгласить наш девиз: "Все для войны", то тогда они наши друзья, тогда мы с ними… Но если они идут с другими мыслями, то они друзья немцев… И нам нужно сказать им прямо и твердо: "Вы – враги, мы не только не с вами, мы против вас!"
Кажется, это заявление произвело некоторое впечатление, но не имело последствий… Керенский еще что-то говорил… Он стоял, готовый к отъезду, решительный, бросающий резкие слова, чуть презрительный…
Он рос… Рос на начавшемся революционном болоте, по которому он привык бегать и прыгать, в то время как мы не умели даже ходить.
* * *
Кто-то предложил в горячей речи, что всем членам Думы в это начавшееся тяжелое время нужно сохранить полное единство – всем, без различия партий, для того, чтобы препятствовать развалу. А для того, чтобы руководить членами Думы, необходимо избрать комитет, которому вручить "диктаторскую власть". Все члены Думы обязаны беспрекословно повиноваться комитету…
Это предложение в 'пой взволнованной, напуганной атмосфере встретило всеобщую поддержку… Диктатура есть функция опасности: так было – так будет…
С большим единодушием, подавляющим числом голосов были избраны слева направо:
Чхеидзе – социал-демократ.
Керенский – трудовик.
Ефремов – прогрессист.
Ржевский – прогрессист.
Милюков – кадет.
Некрасов – кадет.
Шидловский Сергей – левый октябрист.
Родзянко – октябрист-земец.
Львов Владимир – центр.
Шульгин – националист (прогрессист).
В сущности, это было бюро Прогрессивного блока с прибавлением Керенского и Чхеидзе. Это было расширение блока налево, о котором я когда-то говорил с Шингаревым, – но, увы, при какой обстановке произошло это расширение…Страх перед улицей загнал в одну "коллегию" Шульгина и Чхеидзе.
* * *
А улица надвигалась и вдруг обрушилась… Эта тридцатитысячная толпа, которою грозили с утра, оказалась не мифом, не выдумкой от страха… И это случилось именно как обвал, как наводнение…
Говорят (я не присутствовал при этом), что Керенский из первой толпы солдат, поползших на крыльцо Таврического дворца, попытался создать "первый революционный караул":
– Граждане солдаты, великая честь выпадает на вашу долю – охранять Государственную Думу… Объявляю вас первым революционным караулом…
Но этот "первый революционный караул" не продержался и первой минуты… Он сейчас же был смят толпой…
* * *
Я не знаю, как это случилось… Я не могу припомнить. Я помню уже то мгновение, когда черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным врывающимся потоком затопляла Думу…
Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди… Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением…
* * *
С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность "великой" русской революции.
Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было – у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно– дьявольски-злобное…
Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство…
Пулеметов – вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя…
Увы – этот зверь был… его величество русский народ…
То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась.
* * *
-С этой минуты Государственная Дума, собственно говоря, перестала существовать. Перестала существовать даже физически, если так можно выразиться. Ибо эта ужасная человеческая эссенция, эта вечно снующая, все заливающая до последнего угла толпа солдат, рабочих и Всякого сброда – заняла все помещения, все залы, все комнаты, не оставляя возможности не только работать, но просто передвигаться… своим бессмысленным присутствием, непрерывным гамом тысяч людей она парализовала бы нас даже в том случае, если бы мы способны были что-нибудь делать… Ведь и найти друг друга в этом море людей было почти невозможно…
* * *
Впрочем, еще некоторое время продержался так называемый "кабинет Родзянко". Все остальные комнаты и залы, в том числе, конечно, огромный Екатерининский зал, были залиты народом… Кабинет Родзянко еще пока удавалось отстаивать, и там собирались мы – Комитет Государственной думы.
* * *
Комитет Государственной думы был создан первоначально для руководства членами Государственной думы, которые обязались ему повиноваться. Но сейчас же стало ясно, что его обязанности будут
шире… Со всех сторон доходили вести, что власти больше нет, что войска взбунтовались, но что все они за "Государственную Думу"… что вообще "революционная" столица за Государственную думу… Это давало надежды как-нибудь, быть может, овладеть движением, стать во главе его, не дать разыграться анархии.
Поэтому в первый же набросок о задачах Комитета было включено, что Комитет образовался для поддержания порядка в столице и для "сношений с учреждениями и лицами".
Меня лично в эти минуты больно мучил вопрос: что будет с фабриками и заводами? Не разрушит ли "революционный народ" все те приспособления, машины, станки и оборудование, которые с такой энергией воззвал к жизни генерал Маниковский по приказанию "Особого совещания по Государственной обороне"? Поэтому, по моему предложению, первое обращение, которое выпустил Комитет, – был призыв беречь фабрики, заводы и все прочее…
* * *
Затем обсуждалось положение… Положение!..
Покрывая непрерывный рев человеческого моря, в кабинет Родзянко вор вались крикливые звуки меди…"Марсельеза"… Вот мы где. Вот каково "положение"!
Cоntге nоus dе lа tугаnniе,
L'еtеndагt sаnglаnt еst lеvе![25]
Широко известная с 1875 года "Русская Марсельеза" (на слова революционера - народника Петра Лаврова) является не переводом, а вольным переложением франuузской "Марсельезы", которую цитирует здесь и ниже В.Шульгин. Поэтому мы даем дословный перевод.)
Доигрались. Революция по всей "французской форме"!
Аuх агmеs, сitоуеns!
Fогmеz vоs bаtаillоns!
Mагсhоns! Mагсhоns!
Qu'un sаng imрuг
аbгеuvе nоs sillоns.[26]
Чья "нечистая кровь" должна пролиться? Чья?
"Ура" такое, что, казалось, нет ему ни конца ни края, залило воздух какою-то темною дурманною жидкостью…
Стихло…
Долетают какие-то выкрики…
Это речь?. да…
И опять… Опять это ни с чем не соизмеримое "ура".
И на фоне его резкая медь выкрикивает свои фанфарные слова:
Entеndеz-vоus dаns lеs саmраgnеs
Mugiг сеs fегосеs sоldаts?
Ils viеnnеnt jusquе dаns vоs bгаs
еgогgег vоs fils еt vоs соmраgnеs:[27]
Я помню во весь этот день и следующие – ощущение близости смерти и готовности к ней…
Умереть. Пусть.
Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда.
Ах, пулеметов сюда, пулеметов!..
* * *
Но пулеметов у нас не было. Не могло быть.
Величайшей ошибкой, непоправимой глупостью всех нас было то, что мы не обеспечили себе никакой реальной силы. Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал, – дело могло бы обернуться иначе.
Но у нас ни полка, ни генерала не было… И более тогоо – не могло быть…
В то время в Петрограде "верной" воинской части уже – или еще – не существовало…
* * *
Офицеры. О них речь впереди. Да и никому в то время "опереться на офицерские роты" в голову не приходило…
Кроме того…
Кроме того, хотя я, конечно, был не один, который так чувствовал, т.е. чувствовал, что это конец… чувствовал острую ненависть к революции с первого же дня ее появления… я ведь имел хорошую подготовку… я ненавидел ее смертельно еще с 1905 года… Хотя я, конечно, был не один, но все же нас было не много… Почти все еще не понимали, еще находились в… дурмане…
Нет, полка у нас не могло быть…
* * *
-Полиция?
Да, пожалуй…
Но ведь разве мы-то сами к чему-нибудь такому годны? Разве мы понимали?.. Разве мы были способны в то время "молниеносно" оценить положение, предвидеть будущее, принять решение и выполнить за свой страх и риск? ..
Тот между нами, кто это сделал бы, был бы Наполеоном, Бисмарком или Столыпиным... Но между нами таких не было..
Да, под прикрытием ее штыков мы красноречиво угрожали власти. которая нас же охраняла… Но говорить со штыками лицом к лицу… Да еще с взбунтовавшимися штыками….
Нет, на это мы были неспособны.
Беспомощные – мы даже не знали, как к этому приступить… как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя чего?
* * *
-Меж тем, в сущности. в этом был вопрос… Надо было заставить кого-то повиноваться себе, чтобы посредством повинующихся раздавить не желающих повиноваться…Не медля ни одной минуты…
Но этого почти никто не понимал… И еще менее мог кто-нибудь выполнить….
* * *
На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский… Он вырастал с каждой минутой…
* * *
Революционное человеческое болото, залившее нас, все же имело какие-то кочки… Эти "точки опоры", на которых нельзя было стоять, но по которым можно было перебегать, – были те революционные связи, которые Керенский имел: это были люди отчасти связанные в какую-то организацию, отчасти не связанные, но признавшие его авторитет. Вот почему на первых порах революции (помимо его личных качеств, как первоклассного актера) Керенский сыграл такую роль… Были люди, которые его слушались… Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооруженные люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди только те, кто держит в руках винтовку. Остальные -это мразь, пыль, по которой ступают эти – "винтовочные" .
* * *
Правда, "вооруженные люди Керенского" не были ни полком, ни какой-либо "частью", вообще – ничем прочным. Это были какие-то случайно сколотившиеся группы… Это были только "кочки опоры"… Но все же они у него были, и это было настолько больше наличности, имевшейся у нас, всех остальных, насколько нечто больше нуля…
* * *
Кому я, например, мог что-нибудь приказать? Своим же членам Государственной думы? Но ведь они не были вооружены. А если бы были? Неужели можно было составить батальон из дряхлых законодателей?
По психологии, наступившей через год (время Корниловской эпопеи), может быть, и можно бы было. Тогда председатель Государственной Думы и несколько ее членов сделали корниловский поход. Но 27 февраля 1917 года? Я убежден, что, если бы сам Корнилов был членом Государственной Думы, ему это не пришло бы в голову.
Впрочем, нечто в этом роде пришло в голову через несколько дней члену Государственной думы казаку Караулову. Он задумал "арестовать всех" и объявить себя диктатором. Но когда он повел такие речи в одном наиболее "надежном полку", он увидел, что если он не перестанет, то ему самому несдобровать… Такой же прием ожидал каждого из нас… Кому мог приказать Милюков? Своим кадетам? Это народ не "винтовочный"…
* * *
А у Керенского были какие-то маленькие зацепки… Они не годились ни для чего крупного. Но они давали какую-то иллюзию власти. Это для актерской, легко воспламеняющейся, самой себе импонирующей натуры Керенского было достаточно… какие-то группы вооруженных людей пробивались к нему сквозь человеческое месиво, залившее Думу, искали его, спрашивали, что делать, как "защищать свободу", кого схватить… Керенский вдруг почувствовал себя "тем, кто приказывает"…
Вся внешность его изменилась… Тон стал отрывист и повелителен... "Движения быстры"…
* * *
Я не знаю, по его ли приказанию или по принципу "самозарождения", но по всей столице побежали добровольные жандармы "арестовывать"… Во главе какой-нибудь студент, вместо офицера, и группа "винтовщиков" – солдат или рабочих, чаще тех и других… Они врывались в квартиры, хватали "прислужников старого режима" и волокли их в Думу.
Одним из первых был доставлен Щегловитов, председатель Государственного совета, бывший министр юстиции, тот министр, при котором был процесс Бейлиса (не потому ли он был схвачен первым?). Тут в первый раз Керенский "развернулся"…
Группка, тащившая высокого седого Щегловитова, пробивалась сквозь месиво людей, и ей уступали дорогу, ибо поняли, что схватили кого-то важного… Керенский, извещенный об этом, резал толпу с другой стороны… Они сошлись…
Керенский остановился против "бывшего сановника" с видом вдохновенным:
– Иван Григорьевич Щегловитов – вы арестованы!
Властные, грозные слова… "Лик его ужасен".
– Иван Григорьевич Щегловитов… ваша жизнь в безопасности… Знайте: Государственная Дума не проливает крови. Какое великодушие!.. "Он прекрасен"…