Так, плача то от обиды, то от радости, а Исида – в беспрерывном танце, добрались до Миссолунги, где покоились останки великого Байрона. Они поклонились ему как человеку, влюблённому в Грецию и оставившему ей своё сердце навечно…
Акрополь с Парфеноном поразил их. Много часов простояли они в священном молчании – звук голоса был бы неуместен в утреннем сиянии Вечности. Вставало солнце.
Странно, но не такого Исида ожидала. Сердце её наполнилось ужасом и экстазом. Мгновенно пересохло в горле. Перед нею в розовом воздухе застыло нечто, чему она не могла подобрать слов. Тишина и полное отсутствие людей, кроме них, на огромном просторе, который мог охватить глаз. И в этом сверкании неба, сливающейся с ним, геометрически ровный Парфенон, белый и чистый.
Под ногами – сухая и твёрдая жёлтая земля, колючие травы, там и сям – кровяные капли маков. Между ними и отвесной скалой, уносящей в небо древнее чудо, множество олив, кустов и грустных кипарисов. Воздух прозрачен.
Скоро, очень скоро раскалённый жар вытащит из-под камней мелких ящериц. Парфенон будто оторван от земли, живёт своей, застывшей жизнью. Неужели когда-то вокруг был город? Думать ни о чем невозможно, потому что это творенье богов.
Исида решила бесповоротно: она бросит все свои выступления и прежнюю жизнь. Никаких браков и сердечных увлечений, никаких денег. Она будет жить здесь, чтобы видеть Парфенон каждое утро своей жизни. Она будет танцевать у его священных камней, в одиночестве, вознося хвалу богам. Много ли ей надо? Фрукты, маслины, простой хлеб и кружка козьего молока утром. Но! Гордыня. Исида решила выстроить свой храм – в честь богов.
Всей семьей отправились искать землю. Однажды её брат остановился, воткнул в сухую землю посох и воскликнул: "Здесь! Смотрите! Эта возвышенность – на одном уровне с Акрополем!" Так и решили. Новый храм назвали Копаносом. Увы. Несмотря на то, что банковский счёт казался Исиде бездонным, стройка и покупка земли быстро опустошили его. Она была в растерянности. К тому же на их участке земли не оказалось никакой воды. Попытки добыть её из-под земли успехом не увенчались. Что было делать? Нечем было платить за гостиницу. Да и есть тоже не на что! Пришлось срочно телеграфировать своему импресарио. Он выслал денег и целую стопку контрактов, которые Исида подписала, не глядя.
В последний вечер она решила не ложиться в постель. Казалось, рвутся струны её нервов. Она навсегда исчезнет, а стройные колонны всё так же будут уходить в небо… Если их продолжить вверх, до бесконечности, они за счёт лёгкого сужения, заложенного в них, превратятся где-нибудь в небесах в пирамиду, в стрелу, в тонкую нить. Ах, как больно было покидать это место! Будто прощалась с истинной своей родиной…
Оставив семью спать в гостинице, Исида отправилась в Акрополь. Здесь, спустившись в амфитеатр Диониса, она танцевала в последний раз. Лишь цикады были свидетелями её экстаза. Одна в сгущающейся тьме, она чувствовала как никогда присутствие богов. Потому что чудесная сила вливалась в неё через вдыхаемый воздух, через кожу и глаза. Глупо думать, что богов нет… Мифы – это много раз пересказанная из уст в уста правда. Будто воочию видела бесплотных зрителей, древних эллинов, рукоплещущих ей. Когда-то, на заре времён, они жили вместе с богами, они видели их, как она теперь… нет, не видит – чувствует силу неба и моря, земли и танца, подвластную им. Это был золотой век. Теперь люди иные. Сначала они помнили богов, искали и находили в них силу – это был серебряный век, – а сейчас и вовсе забыли. И наполнила их злоба, они обнажили оружие, чтоб никому не жить долго и счастливо. Железный век. Смотрела снизу вверх. Светлое, синеющее небо с первыми звёздами – купол над полукольцом последних скамей. Кружится, кружится.
В амфитеатре Исида поняла, что танец – трёхмерен. Его надо смотреть именно так, сверху вниз, как смотрят на арену. На сцене – неверно. И ещё. Движения её параллельны рядам зрителей, геометрически выверены. Терпсихора подсказала правильную конструкцию – амфитеатр. Но что она, Исида, может сделать в реальном мире?! Всё, всё напрасно. Непосильная задача – возродить древний мир. Скорбью, безмерной печалью налилась игра её чудесных лебедей-рук…
Она не танцевала в обычном понимании этого слова – она молилась. Её танец стал одной безмолвной молитвой, она постигла её. А потому – постигла, что есть танец.
Утомившись, Исида на минутку прилегла на скамью. Последней её мыслью было: "Какие звёзды высокие…" И чувство незримого присутствия…
Проснулась на рассвете, дрожа от холода. Будто переродилась. Над Акрополем лился розовый свет. Поцеловала, опустившись на колени, какой-то камень. Каждой клеткой тела чувствовала: теперь она знает о танце всё! Вся древняя сила в её бушующей крови!
Её, эту силу, она выплеснула на зрителей. Её опьяняло полное владение собой, музыкой, дыханием партера, тем ритмом, из которого она ткала свои шаги. Она никогда не смотрела на зрителей прямо. В этот раз она не изменила своей привычке, но… чувствовала чьё-то присутствие в первом ряду. Чьи-то глаза, чью-то силу, ответной волной текущую к ней. Когда, закончив, она поклонилась, тишина стояла гробовая. И – буря оваций. Люди понимали, что они увидели нечто, доселе неведомое, но объяснить что – не смогли бы. Сама Афродита, чарующая, женственная, многоликая, непредсказуемая, прекраснейшая, в какое-то мгновение танца стала Исидой…
В гримёрке её ждал молодой человек. Тонкие, нервные, безупречные черты. Это был сын Эллен Терри, Тед. "Первый гений" Исиды. Он говорил быстро, захлёбываясь, резко, властно. Сначала она никак не могла понять, что именно. В его словах была текучая лава гнева, восхищения, возмущения, страсти и обожания. Закончил он свою тираду словами: "И вообще, что вы здесь делаете? Вы должны жить со мной!"
Исида оторопела. Она видела его впервые. И почему это она украла его идеи оформления сцены?! Эти голубые занавеси цвета моря она придумала, когда ей было восемь лет! Что прикажите: смеяться в лицо этому безумцу?
– Едемте со мной! Немедленно! – заявил он.
– Но куда?! – в недоумении спросила она.
– Куда угодно… В Потсдам! – выкрикнул первый пришедший в голову город.
Они взяли экипаж и к утру были в Потсдаме. Исида слушала этого удивительного парня и с каждым мгновеньем понимала, что они с ним похожи, как близнецы, как две божественных слезы. Все её идеи, все мысли, мечты о новом – всё это он знал. Только его творческий гений кромсал отжившие свой век идеи театра. Она была далека от театра, но видела: они с ним живут, дышат и творят в новом мире! Он – гений!
Когда они пили кофе в Потсдаме, уставшие, бессонные, он вдруг посмотрел на неё так, что она поняла: всё. Задохнулась от желания. А он лишь коснулся её руки. Этот жест завершил то, что уже случилось.
Любовь. Дар Афродиты.
В тот день, вернувшись, они расстались. Потому что Тедди сказал: "Моя работа. Мое творчество. Я должен остаться один". Договорились встретиться вечером у него в студии.
Исида весь день проспала у подруги. Тед мучительно старался творить, но мысли были только с Исидой. Её руки, голос, стан, глаза, дыхание… Он сходил с ума. Зачем же он сказал, что занят! Маялся страшно и безнадёжно. Упорно сидел под лампой с ярким светом, комкал, комкал всё новые и новые рисунки декораций к спектаклю… Нет, нет, тут надо решать концептуально. Вместо этого сделал набросок танцующей Исиды, как видел ещё вчера.
Студия была оформлена в соответствии с его представлением о новом интерьере: в ней не было ничего похожего на удобное ложе. Только кубы, простые рельефы рабочего стола, стульев, занавешенные наглухо и днём и ночью окна. В таком помещении теряется представление о времени, и кажется, что живёшь не в тысяча девятьсот четвёртом, а в две тысячи четвёртом. Всё монохромное, чёрно-белое. Единственное потакание современному декадансу – лепестки роз, искусственные, надушенные, разбросанные ковром на полу…
Да, он жил в будущем, и не скрывал этого…
Исида сразу, мгновенно поняла, что Тед – гений. Он и она – два языка пламени, и теперь гореть им вместе!
Едва переступив порог, она упала в его руки. Безумие охватило их. О, что ей было до того, кто он, каково его окружение, его прошлое, его бывшие любови. Сейчас они были вдвоём, горели единой свечой. Исида чуть не ослепла от восхищения, когда он скинул с себя всю одежду. Тонкий, гибкий, летучий. Руки сильные, умелые, с квадратными пальцами. Речи обжигающие, сумбурные, пьянящие. С ним Исида поняла, какова она! Он открыл ей её саму чудом дара Афродиты.
То, что творилось вокруг, было чем-то невообразимым: хаос чистилища, маета грешников. Совсем не о таком Сергею мечталось-виделось, когда услышал впервые: "Революция! Да здравствуют Советы рабочих и крестьянских депутатов!" Главное: никто ничего не понимал. Что происходит?! Кто прав? Эсеры? Когда-то он сочувствовал им более всего. Анархисты? Сила. Меньшевики, большевики, военные, реформаторы, мистификаторы, Махно… Множество всяких толков, партий, направлений. Большевики, пожалуй, роднее других. Они с народом, хоть и не как царь. Все дерут глотку, отстаивая свою правоту. Льётся русская кровушка. За что?! Просто все перестали заниматься своим делом. И началась разруха! Полный разброд всякого сброда. Общество поляризовалось. Каждый чувствовал себя политиком и знатоком. Но никто ничего не понимал!!! Чтобы оценить масштаб свершившегося, твёрдость власти и узреть хотя бы узкую тропку, что поведёт в будущее, нужно посмотреть на происходящее с вершины времени. А оно-то и не совершило ещё ни одного оборота…
Ах, как он маялся душою. Странный контраст – небесные мечтания, чистота грядущих идеалов и самая настоящая, более чем реальная грязь вокруг. Мгновенно, за какие-нибудь два месяца, ею обросли дома – снаружи и нутром, закоптившись буржуйками; улицы были полны отбросами; мусор и хаос царили также в оставленных хозяевами душах. Потому что низринут двуглавый орёл – символ единства самодержавия и церкви. Наместник Бога на земле сослан в далёкую Сибирь, в холода, в безвременье и безразличье. Долой Бога! Ведь Бог – только символ, бородатый старик; чем дед его хуже?! Новый Человек должен быть свободен от любых пут! Никто не будет хранить его во всех путях его. Он сам построит свой светлый мир. Жизнь – живым! Мёртвым – прах.
В Питере карточки на продукты, за каждым кило пшена стоять надо в длиннющей очереди. Народ кругом злой, озабоченный, нервный. Что завтра будет? Никто не знает. Чем вся маета сгладится? Да и сгладится ли? Так и до голода недалеко. Электричество вырубили. Жили при керосинке. А ну скоро зима?! Они-то, конечно, не бедствовали: ему платили хорошо, он печатался. На картошку хватало. Иногда и на бутылку вина для друзей – художников и поэтов.
Однажды собрались на день рождения Сергея. По тем временам стол был шикарный: несколько бутылок, запечённая картошка, рыба, винегрет, немыслимый салат из чего-то… несколько свечей и маленькая керосиновая лампа. Было много гостей, в том числе и Алёша с Миной. Сергей был внешне радостен, но за лукавым сиянием глаз пряталась грусть. Всё хорошо в его семейной жизни, всё хорошо. Но хорошо ли ему?! "Вот оно, глупое счастье… Белыми окнами в сад…" Конечно, Зинаида из тех редких женщин, которые умеют создать уют из ничего. Но в этом каменном мешке питерских улиц ему не хватало курлыканья улетающих журавлей. И ещё, ещё чего-то, а вот чего? Он забыл. Как заколдованный мальчик из сказки. Горизонта, что ли? Чего-то и в Зинаиде ему не хватает. Чего-то самого главного. Нет в ней света! Такого же сияния, что он внутри себя чувствует. Она вся на земле, обеими крепкими ножками. И держит его хваткими ручками! Вон, юная Мина – совсем другая. Радостно светится, как будто первый день живёт. Может, и не такой её свет, как его, но он есть. Что ж её так греет, освещает изнутри? Пламень перемен. То ясноокое завтра, что грезится за чередою тёмных дней.
Наполнил бокал, подошёл к Мине, поднял её за локоть. Скрестил с ней руки, велел выпить на брудершафт. Она сильно смутилась, но он сказал: "Не откажешь же ты имениннику! И с Лёшкой выпьешь!" Потом взял свечу со стола и попросил Мину идти за собой. Какими ревнивыми глазами смотрела им вслед Зинаида! Семнадцатилетняя девчонка! Не стыдно ей – женатого слушаться?! Он – её, Зинаиды! Их венчали. А ещё… она пока не сказала ему… будет у них дитя. Почему не сказала? Резок он стал с ней. Вдруг разонравится ему? В соседней комнате поставил свечу на стол. Кивнул: садись. Мина хотела уйти. Удержал. Закрыл дверь. Комната тонула во мраке. Свет выхватывал только поверхность стола и их силуэты. Робко села. Сергей достал бумагу и чернила. Быстро написал пять четверостиший.
– Тебе!
В стихах было её имя, срифмованное с радостью, а ещё тоска о родных долинах и о тяжести чарки в руках…
Он и пальцем её не тронул.
Вернулись к столу, прочёл стихотворение. Хлопали, стучали по плечу. Пили. Зинаида сидела, опустив глаза, почти не разговаривала.
Когда все стали расходиться, Сергей, уже очень пьяный, смотрел, как Алёша снял пальто с вешалки – проводить Мину. Отобрал пальто, натянул на себя. Алёша оторопел.
Сергей шёл рядом с девушкой молча. Она явно тяготилась, он не замечал. Ему было слишком плохо. Когда-то раньше, когда он так же провожал её, они иногда останавливались и смотрели на воду – она в Питере повсюду – и воображали всякие картины, которые будто бы видели в ней… Мучаясь молчанием, сказала:
– Давай смотреть на воду. Что мы увидим в ней в день твоего рождения?
Остановился, посмотрел на неё сурово, покачал головой:
– Ничего не получится.
Потянул её за руку. Оставшийся путь прошёл в тишине.
Ах, как он ссорился с Зинаидой! Как отчаянно горели угли её библейских глаз! Он ей ещё ни одного стихотворения не посвятил! А какой-то Мине – целых два! Неужели она её хуже?! Да она королева перед этой замухрышкой!
Иногда Сергей прямо-таки терял над собой контроль. Уж больно разные они были. Как лебедь и щука. Она – хозяйственная, практичная, но – любящая блистать и покорять.
Он – лёгкий, летящий, взрывной, тоскующий, мечущийся, страдающий.
Блистать и покорять… Сергей заметил, как реагируют на его жену все знакомые мужчины. Вообще говоря, она не делала ничего такого, что заслуживало бы осуждения. Но, глядя на её улыбку, слыша манеру разговора – хищную и очаровательную одновременно, – почему-то приходило в голову, что, стоит ей предложить нечто интимное, она не откажется. Помани – прыгнет.
Именно это страшно заводит мужчин. Уж не поэтому ли и он, Сергей, так загорелся – и так поцарапался? Что ж, что в ней света нет… Его ни в ком почти нет. Та монашка, которую видел в юности, – не в счёт.
Странно, но он очень полюбил Зинаиду. За красоту, за горячность души. А ещё за то, что по мужской своей воле никак простить не мог. Зачем соврала, гадина?! Неужели он не достоин правды? Однажды не выдержал, ударил её. Сильно, наотмашь. Она упала. Из треснувшей губы закапала кровь. Не вскрикнула, не расплакалась, вот характер! Подбежала к окну, сняла на его глазах обручальное кольцо и выкинула на улицу! Он рассвирепел. Голубые радужки совсем скрылись в чёрных зрачках. Бросил своё – туда же, вслед. Кто дальше? Как у Блока: "Я выбросил в окно заветное кольцо…" Потом долго плакали вместе – мирились. Потом весь вечер в наступающей тьме, во дворе Литейного, куда выходили их окна, искали свои венчальные кольца. Нашли. Эх, молодость, глупая молодость…
Ревновал её страшно. Запретил работать. Жена должна дома сидеть! Увы. Ревности не могло помешать и это! Стоило ей заговорить с кем-нибудь вежливо-ласково, как он уж хмурил лоб. Очень красивы были в его белом лице тёмные брови. Когда сердился, они сходились над переносьем, как два крыла парящей в небе птицы. Смотрел серьёзно, холодной голубизной, в упор. Разговор Зинаиды стихал…
Ревновал к улице, к случайным прохожим, к книге, а особенно – к тому, её первому, о ком молчала, кто был до него…
Мучился страшно. Именно потому, что понимал: любит её. Что было делать?! Он не знал, куда себя деть от этой пыточной муки…
После той ссоры что-то безвозвратно ушло в их отношениях: некая тонкость, чуткость слуха, страх обидеть другого, то, что в лучших семьях хранится из года в год, как величайшая ценность. Треснувшая чашка: как ни клей, целой не будет.
Сергей иногда доходил до бешенства, руки чесались, казалось, что простой мужицкий способ укрощения строптивой и игривой бабы – лучше всего… Цедил сквозь зубы тягучее и клейкое русское ругательство. Брови-птицы схватывались на переносье…
Каким-то далёким, нереальным днём вспоминалась их вторая встреча. Была весна. Они тогда уехали целой компанией молодежи за город. Кто-то вспомнил, что именно в это время нужно играть в горилки. Детство. Таинство впервые переплетённых рук… Когда Сергей "горел", то есть водил и ловил разбегающиеся пары, Зинаида никак не могла убежать, падала, была чудовищно неловка, все смеялись. Сергей сразу увидел, что двигается она некрасиво, в ней нет природной грации. Ноги расставляет широко, как матрос. Такие девки ему никогда не нравились. Но когда он выловил её в игре, образовав пару, – "горел" уже кто-то другой, – они встали впереди "ручейка", и он почувствовал что-то особенное в прикосновении её пальцев, жар разлился по телу. Стояли долго, ведь надо дождаться, чтобы все побегали. Пел громко, как и положено, скрывая охвативший трепет: "Гори-гори ясно, чтобы не погасло!!!" Потом надписал ей своё фото, где он в змеящихся белых длинных кудрях:
За то, что девочкой неловкой
Предстала ты мне на пути моём.
Столицу перенесли в Москву. Зинаида снова вышла на работу секретарем в Наркомпрод. Вместе с организацией пришлось переехать в Белокаменную. Теперь там вся жизнь крутиться будет…
Нудно качал вагон золотую голову Сергея. Он любил стук колёс, любил ехать… Много, много раз ещё будет поезд мчать его из Москвы в Питер и обратно…
Решил рубить узел: отправил Зинаиду в Орёл, к родителям. Там спокойнее беременной. И сытнее.
В июне Зинаида родила ему в Орле дочь.
Со всей страстью души бросился Сергей в новый мир революции, отрицания старого, отжившего, наносного. Видел он себя сшибающим головой месяц с неба, распахнувшим восьмикрылые руки над землею-матушкой. Такая сила-мощь вдруг открылась в бездне души. Будто революция сорвала венчик тихого над его головой, оттого расплескались шире неба счастливые мысли, свободные думы. Он теперь всё может, всё! Потому что нет границ силе человеческой, нет запретов! Долой! Выплюнуть тело Христово – причастие, – не кощунства ради, а чтоб не через Его муки идти к свету! Чтоб не через искупительную кровь, не через жертву Сына Божьего, а самому достичь вершин горних! Через свет! Чтоб не плакать кающимися слезами, а легко парить в поднебесье. Божественное небо с глазом Бога – Солнцем – оплодотворит мать-землю, и родит она новый урожай светлых дней. Телок грядущей радости упадёт на его родные поля и леса. "В моря овса и гречи…"
Просто и безыскусно молился:
Пою и взываю:
Господи, отелись!
Новая идёт жизнь – свет без конца и без края, – новая религия ей нужна, новая страна, чудесная, иная…
Он будет её пророком.