2
В доме Семена Мальцева не только книг не водилось, но никогда не было ни газеты, ни клочка бумаги - он не курил, на закрутку не надо, а раз на закрутку не надо, то и нужды в ней нет, на кой она, бумага. Не было никогда и карандаша: ни к чему он крестьянину. И без того несладко живется, и без того хлопот хоть отбавляй, чтобы еще утруждать себя чтением или письмом. Да и куда, кому писать - вся родня рядом, если не пешком, то конем можно доехать.
Не хотел крестьянин и детям голову морочить. Это нежелание его вполне согласовывалось с обиходом и крестьянской общины, да и всей России, которая в начале XX века расходовала на образование всего по 44 копейки на одного своего верноподданного. Тогда как Германия уже тратила по 3 рубля 50 копеек, а Америка больше семи рублен на каждого жителя. Из каждых четырех российских ребят в возрасте 8-14 лет учился один, а в Сибири - один из шести.
Не была исключением и деревня Мальцево. Церковноприходская трехлетняя школа, обыкновенная изба в четыре окна, появилась в деревне недавно, да и то против воли общины. И потому поставили ее не в центре, а на отшибе. Что ж, решили, пусть стоит, а детей своих никто туда не пустит.
Деревня жила прежней жизнью. В школу бегали только дети богатеев, которых в деревне было немного. Да и из этих дворов если и ходил кто в школу, то зиму одну, а уж на две-три пустить - так это вовсе баловство. Да и куда такая пропасть грамоты?
Но однажды Тереха тоже запросился в школу. Отец, осерчав не на шутку, хотел тут же и выпороть его, чтобы дурь эту из башки выбросил. Однако одумался: что без дела пороть, и без того забудет, мало ли что еще взбредет ему.
Спросил строго:
- Кто тебя на грех такой надоумил?..
Убедившись, что никто сына на эти мысли не подбивал, он решил, что всполошился, пожалуй, зря, что мимолетное хотение скоро забудется - надо к делу Терешу приноравливать. Но все же на всякий случай предостерег:
- Познаешь грамоту - грех на себя примешь, на дом, на двор наш беду накличешь.
Терентий боялся отцовского гнева, а пуще того - божьего. Он уверовал, что все, происходящее на небе и на земле, делается по чьей-то воле: и солнце поднимается и уходит, и тучи собираются, и дождик из туч тех проливается, а после дождика радуга через все небо, над всей землей загорается.
Однако чудо сложения слов до того будоражило Тереху, до того увлекало, что даже в забавных играх не забывалось. И льнул к другу Петьке, в школу бегавшему. Петька хоть и не силен был в сложении слов, однако буквы все же знал и, когда не было другого занятия, чертил их палочкой на песке. Потом, выхваляясь перед другом, брался за озорство: с оглядкой малевал углем на заборах, на березовых поленницах, сложенных у дворов. За озорство это его и за уши драли иногда и крапивой перепадало пониже спины. Так что вскоре ни ударился в другие шалости, убегал с ребятами на речку. И Терентий все чаще оставался в одиночестве: уходил за сарайчик или в огород, куда отец редко захаживал, и складывал на мокрой земле все новые и новые слова. Складывал из тех букв, которые узнавал в игре с мальчишками. Запоминал ни их без видимого труда, как говорить человек учится. Поэтому ему будет всю жизнь казаться, что читать и писать он умел чуть не отроду.
Узнай отец про это пристрастие в другое какое время, несдобровать бы Терентию - отходил бы хворостиной крепко: не стремись к чему не надо. Однако именно в то время в далекой Маньчжурии, незнамо где она и есть, разгорелась война - Россия столкнулась с Японией. Всполошились солдатки, чьи мужья на действительной служили. Враз всем понадобился грамотей, который читать, писать умеет: надо же узнать, не угодил ли кормилец на ту войну окаянную. Кинулись бабы к одному шалуну, что по заборам малевал, к другому - нет, ни одного слова осилить не могут. Тогда на Тереху Мальцева указали. Вот и прибежали солдатки к Мальцевым - кто бумагу прочитать, кто ответ отписать.
- Да вы что, ополоумели? - вскинулся Семен Мальцев, сочтя такую просьбу несуразной и неисполнимой.
- А кликни своего Терентия,- попросили бабы. - Сказывают, он может.
Позвал отец сына. Позвал сердито, недоумевая: мол, что еще бабы придумали? Но Тереха, хоть и оробел, однако не отказался, взял в руки письмо. Все затаили дыхание...
Мать переживала и за сына и за себя. Это она однажды шепнула Терентию: "Вот, подарок тебе, грамотей. В заулке нашла". И подала ему... карандаш! Сокровище, владеть которым никогда еще не приходилось. В ответ на его горячую благодарность мать скоро раздобыла где-то и клочок бумаги, чем вовсе покорила сына. И вот теперь она чувствовала себя виноватой перед ним и с опаской посматривала на Семена.
Отец выжидал и не сомневался, что из этого ничего, конечно же, не получится, не может получиться.
Заждавшиеся солдатки думали: нет, не осилит и этот, мал еще, всего-то восемь годков, да и как ему понять, сердечному, если школяры не прочитали, а этот и в школу-то ни разу не ходил.
Однако Тереха, отдышавшись и осмелев - ну не шельмец ли! - начал слово к слову прибавлять. Не то чтобы бойко, но прибавлял! Бабы окружили его плотно и слушали так внимательно, что отец не решился не только выхватить сына из бабьего кружка, но и зашуметь на него. Он тоже слушал, рот раскрывши.
Странно было Семену, что малый сын его пересказывает слова знакомого мужика, посланные на бумаге из неведомого Порт-Артура, что взялся ответ сочинять. Отец, с трудом выводивший лишь свою фамилию, словно оробел перед сыном, который одолел грамоту сам по себе, без учения. Перед сыном-грамотеем, оказавшимся вдруг таким же нужным в деревне человеком, как и всякий другой работник. Что ж, пусть делает людям доброе дело, за которое гостинцами его одаривают. Гостинцами и уважением. И ему, отцу, за это почет от людей и похвала. Подобрев и расчувствовавшись. Семей погладил ласковой рукой по голове сына и даже пообещал взять его с собой на базар в Шадринск.
Для крестьянина поездка в город на базар была событием, о котором думалось загодя, к которому долго готовились все домочадцы, прикидывая, что продать, что купить, да и по какой цене можно продать, по какой купить.
И вот день этот настал. Вернее, сам день был впереди, а настал ранний сумеречный рассвет. В доме все задвигались, засуетились.
На сани положили несколько мешков пшенички - на продажу. Охапку сена, чтобы ехать мягче и теплее, чтобы было чем Лысуху на базаре покормить. Вынесли тулупы, гревшиеся у печи,- не шибко морозно на улице, однако в дороге на санях зябко станет. Все, кажись...
- Н-но-о, Лысуха!.. Поехали!..
Бежит ходко Лысуха, поскрипывают полозья по застывшей дороге, рябой от конского помета. Бежит через заснеженные поля,- привычна ей эта дорога, сколько уж раз за жизнь свою она тащила по ней и сани и телегу. Ни на приречные кусты не косится, ни в лесу, когда лес пошел, не сторожит уши. Привычна дорога и отцу, он, опершись на локоть, подремывает, посапывает в бороду, побеленную от дыхания инеем. Посматривает по сторонам Тереха, на поворотах норовит углядеть, что впереди, не покажется ли город вон за тем лесом. Нет, за березовой светлой рощей, которую в ясную погоду он много раз видел из деревни, опять пошли поля на много верст, а потом снова лес - высокие сосны вершинами к небу.
И вдруг открылся город. Сначала такие же избы, как и деревенские, только друг к дружке потеснее стоят, потом пошли каменные, многооконные, глазастые.
Базар сначала оглушил Тереху. Такого множества подвод, такой людской толчеи он еще никогда не видел. Не слышал и гомона такого, в котором нельзя разобрать ни одного слова.
Отец приторочил Лысуху к коновязи, положил ей сена, велел сыну от саней не отлучаться, топтаться рядом и смотреть за мешками, а сам пошел в эту толчею и надолго исчез в ней: поразузнать надо было, почем пшеничка продается. Вернулся не очень весел.
- Много нынче таких-то, как мы с тобой,- сказал он сыну. - Так что топчись, чтобы не озябнуть.
Однако покупатель нашелся быстро. Перегрузив мешки и пересчитав деньги, отец, помедлив чуть, протянул монету Терехе.
- Сбегай-ка, пряников себе купи. Я тоже пройдусь.
Тереха, пока топтался у саней, успел осмотреться, привыкнуть к месту, где они остановились, приметить его. И все же, отправляясь к указанным отцом рядам, он несколько раз оглянулся - не потеряться бы...
Подошел к ларьку и увидел книжки! Забыв обо всем на свете, Тереха стоял и читал, что написано на них. Продавцу видна была лишь его головенка, торчавшая над прилавком. Однако не на рост он обратил внимание, а на глаза: в них - немой восторг. Поэтому, должно быть, и спросил:
- Умеешь читать?
- Умею,- выдохнул Тереха. И приоткрыл ладонь, к которой прилип пятак. - Папка дал пряников купить.
- А тебе книжку хочется?
- Книжку...
В эту минуту он стал бы самым несчастным человеком, если бы продавец посмеялся и сказал, что ни одной книги купить на эту медную денежку нельзя. Но продавец не засмеялся, перебрал несколько книжек и одну, всю в картинках (то был календарь), протянул Терехе... Книжку протянул и несколько пряников.
Вернись отец сразу, он увидел бы сына, увлеченно рассматривавшего покупку. Но отец задержался где-то, и Тереха в ожидании остыл маленько, а остыв, испугался, что отец браниться станет за такую трату. Сказал же он ему однажды: "Ладно, письма читай, пиши, а увижу за книжкой - выпорю". И Тереха запрятал календарь под рубаху. Решил не сказывать про покупку. А пряники - три их было - положил в карман, чтобы при отце съесть.
Вернувшись с разными покупками, отец не забыл и сына спросить: сладки ли пряники. Тереха вытащил из кармана два пряника: один отцу, другой себе.
- Наелся ли? - поинтересовался отец.
Тереха кивнул.
Всю обратную дорогу, хоть и налегке теперь ехали. но ехали долго, Тереха не забывал про книжку. Она холодила тело под рубахой. Радость перемешивалась со страхом.
3
После этой поездки, заметила мать, Тереха что-то присмирел. На улицу шел неохотно, а если и выходил, гулял недолго, возвращался и сразу - на полати.
- Что-то зябнуть Терентий стал, не приболел ли? - говорила она отцу.
"Пусть думают, будто приболел",- рассуждал Терентий, он боялся, что обнаружится тайна, и тогда несдобровать ему. Понимал, что тайна эта пострашнее той, которую он скрыл от отца на базаре. Ту книгу он прочитал за несколько дней и спрятал потом на чердаке за стропилами. Спрятал и будто избавился от грешной той тайны. Однако обрел другую.
Как-то субботним вечером Терентий в который раз рассказывал мальчишкам о виденном на базаре обилии книг. Им надоели эти рассказы, а чтобы не гордился шибко, похвастались: не видел он еще много книг, в школе-то не был, там их полный шкаф, и учитель по субботам выдает какую захочешь. Как раз сегодня суббота.
- Айда, сбегаем? - решили тут же.
Хоть и помнил Терентий отцов запрет близко не подходить к школе, однако устоять перед таким соблазном не мог. Утайкой, будто в прятки играя, оказался у школы. Затаившись у изгородки, оглядел всю деревенскую улицу: не смотрит ли кто в его сторону. Будто бы никого. И Тереха юркнул вслед за ребятами в дверь школы.
На всю жизнь запомнит он тот день и час. Учитель оказался вовсе не строгим человеком, не выгнал его за порог, чего побаивался Тереха, а усадил рядом с собой, раскрыл перед ним книгу и велел прочитать несколько слов.
Ксенофонт Степанович - так звался учитель - слушал и улыбался. Он уже знал от ребят про Тереху Мальцева, однако рассказам этим верил мало: не приходилось ему видеть деревенского мальчонку, так хорошо одолевшего грамоту самоуком, получше тех, кто в школу ходит.
Терентий выскользнул из школы так же, как и вошел в нее,- утайкой. Вышел с книгой, которую дал ему почитать Ксенофонт Степанович. И разрешил приходить каждую субботу!
Теперь Терентий и вовсе позабыл про улицу. Выбегал, когда отец сидел дома. А как только он отлучался со двора, Терентий опрометью летел в избу, забирался на полати, извлекал из-под одежек завернутую в тряпицу книгу - и не было теперь на свете ничего более интересного.
Это и было той тайной, которая страшила его: как бы кто не дознался.
Каждую субботу он пробирался в школу, чтобы обменять книгу,- таких читателей у Ксенофонта Степановича еще не бывало. Поначалу советовал то, что и всем. Потом заметил: не сказки Терентия привлекают, не приключения, а рассказы о природе. Возможно, этот интерес к окружающему миру зародился у него еще в те дни, когда он лежал на дерюжке во дворе и смотрел в небо. А может быть, любопытство разбудили горькие отцовские сетования на недороды, засуху первого лета двадцатого века (этой засухой и запомнится ему начало нового столетия: Терентию шел тогда шестой год, и ее тяжесть он мог не только почувствовать, но и охватить сознанием). Побывала в его руках и книга по географии: читая письма с войны, он встречал в них названия незнакомых мест, вот и захотел узнать, где они.
Как велика, оказывается, земля! Попытался Терентий отыскать на карте свою деревню - нет, не значилась она на ней. Но сколько стран, сколько городов всяких! Он знал теперь и мог любому рассказать, как далеко отсюда та Маньчжурия, по которой с 1-м Сибирским корпусом генерала Штакельберга идут на выручку Порт-Артура и деревенские мужики, которым он, Терентий, пишет письма.
Однако слушателей у Терентия немного находилось. Сибирский мужик, привыкший к неторопливому, без внешних потрясений ходу жизни, к прочному и незыблемому укладу, который вырабатывался многими поколениями, был уверен, что уклад этот, как и ход жизни, подчиненный лишь временам года, изменить или хотя бы поколебать невозможно, как невозможно изменить и поколебать смену времен года. Так было вчера, так будет завтра, и, проснувшись, он будет делать и даже думать то же самое, что делали и думали в такой же день и отец его и дед, а вырастет сын - и сын будет думать н делать то же. Никакие внешние события не достигали этого ограниченного мирка. Из-за дальности расстояний и медлительности гужевого транспорта вести проникали сюда так редко и скупо, что многим, за свой век ни разу не перешагнувшим пределы этого мирка, казалось, будто вся жизнь лишь тут, и они дивились, слушая рассказы офеней, изредка забредавших в деревню, что за окоемом тоже живут люди.
Конечно, и здешний мужик знал, что где-то за лесами, за долами, у далекого моря-окияна громыхает война, знал, что на войну эту - шут ее ведает, зачем она и затеяна,- и из деревни кой-кого забрили, однако местная жизнь от этого не могла ни возмутиться, ни из колен выбиться. Плохо, конечно, что крестьян от дела, от семьи оторвали, но такова мужицкая доля - надо и царю, отечеству служить. Отслужат и, бог даст, вернутся, если на чужбине головы свои не сложат.
Некоторые уже возвращались. По пути домой они навидались всякого и теперь судачили, что в городах уральских и сибирских губерний неспокойно, что рабочий люд бунтует против царя. От этих разговоров делалось страшно. Что творится на свете? Что же будет?
Однако очевидцы и сами толком ничего не знали. Сибирский крестьянин никак не мог понять, о какой это ликвидации помещичьего землевладения говорят революционеры,- не было его сроду в здешних краях.
Еще от прадедов, бежавших за Урал, повелось так, земля не изба, не хозяину она навечно принадлежит, а общине. Община и делит ее на полоски по числу душ мужеского роду. Так что, рассуждал сибиряк, переделить надо землю - лет пятнадцать, однако, минуло после последнего передела,- и снова покой и лад наступят.
Жизнь сложна и трудна. Одни семьи на убыль идут - кого болезни уносят, кого несчастный случай, а кого и война в сыру землю захоронила, и все из мужской половины смерть повыхватывала, повыхватывала наделенных землей. Кое в каких домах и половины надельщиков не насчитать, а земля-то все за семьей остается - вот и владеет каждый двумя, тремя, а то и пятью наделами, богатеет. Таким хоть бы и вовсе не было передела.
Другие хозяйства из года в год многолюднее становились. В таких, случалось, даже взрослые мужики не имели своего надела, что и было причиной бедности, всяких разладов. В этих домах надеялись дождаться передела, вырваться из тисков малоземелья, в которых и в добрый-то год тяжко, а уж когда недород случится, то и вовсе беда, хоть ложись да помирай.
Мал еще был Терентий на сходки бегать - не хозяин, однако, когда в ноябре 1906 года на сход домохозяев кликнули, за отцом увязался. Теперь и на него, Тереху, нарежут надел!
Но чтобы наделить его землей, как и многих других безземелыщиков, надо было отрезать у тех, у кого скопилось ее много, а надельщиков мало осталось. А чтобы отрезать, согласие их на это нужно. Одни сразу уступили: как повелось, так пусть и будет - забирайте лишние десятины. Другие мялись: надельщиков-то и правда мало, да куча баб в доме, а их тоже надо кормить, одевать. Что ж, надо, конечно. Но бабы, каждый знает, землей не наделяются, так что и толковать тут нечего. Пуще всех ярились и баламутили те, кто из общины с наделом своим хотел выйти, а община не соглашалась: и без того земли мало. Эти на недавний царский указ ссылались, который дозволяет такой выход на свои наделы, на отруба.
Так никакого согласия и не получилось. С того раза чуть не каждую неделю созывали сход, но с каждым разом все яростнее ругались, друг дружке грозили, а иногда и до кулаков доходило. Все меньше оставалось надежды на общее согласие.
Старики вспоминали прошлые переделы, говорили: и раньше, бывало, ругались, кому ж землю хочется отдавать, да все же дело решалось по совести. И приходили к выводу: осатанели люди, ни общество, ни бог им нипочем.
А сходы продолжались и в декабре и в январе, поэтому мужики, если не на сход шли, то гуртовались по дворам, по избам, продолжая распалять друг друга.
В ту зиму, благо отец часто отлучался из дому, Терентий вовсе к книгам прирос. Забравшись на полати, он краем уха слышал, как в печной трубе то стонала и плакала, то сердито и жалобно выла вьюга. Она была совсем рядом, но добраться до него не могла. От этой надежной защищенности делалось ему хорошо: там, на улице, сейчас люто и вьюжно, а тут, в избе, у печного бока, тепло, уютно. И мысли его то бегут вслед за бессильной вьюгой за дали дальние, в те края, о которых рассказывает ему книга, то зарождают тревогу, схожую с жалостью: за путников в лесу, за птиц и зверушек - холодно им сейчас и страшно без теплой защиты.
Терентии давно уже не таился от матери. Правда, однажды она пригрозила отцу рассказать о его страсти. Но не рассказала. Лишь иногда, если набедокурит, повторяла свою угрозу:
- Вот скажу отцу, что книжки почитываешь...
Тут уж сын и послушным и тихим делался, а мать продолжала терпеливо хранить тайну, хотя и побаивалась греха, что брала на себя. Побаивалась и мужа, Однако гордилась, когда сын читал ей что-нибудь вслух. Мало что понимала из услышанного, но ей нравилось слушать, нравилось, что сын, такой малой, постиг непостижимое. В душе она согласилась любую кару принять и от бога и от мужа, только чтобы сыну на счастье это пошло.
Но однажды отец вернулся сердитый и такой озябший, что аж сморщился. Сняв верхнюю одежу, шумнул на сына:
- А ну, слезай с полатей. Что, как кот, лежишь целыми днями, никак не належишься?
И полез сам. А когда лег, то почувствовал: что-то твердое мешает ему. Хотел уж было на другое место передвинуться, да нащупал рукой то, что мешало. Книга...
"Вот отчего неладное делается в обществе",- подумал он. Эта мысль, что беда в собственной избе кроется, испугала его.