Во вторник, 28 ноября, Пушкин с Натальей Николаевной посетили недавно открытый Михайловский театр, в котором в этот день давали спектакль французской труппы по пьесе К. Делавиня "Дети Эдуарда". В дневнике осталась запись: "Вчера играли здесь Les Enfants d’Edouard, и с большим успехом. Экерн удивляется смелости применений… Блай их не заметил. Блай, кажется, прав". Так впервые Пушкин помянул Экерна - барона Геккерена, голландского посланника в России.
Перед Рождеством, 20 декабря, в день рождения Ольги Сергеевны, уехавшей в Варшаву, состоялся семейный обед у родителей, снявших квартиру по соседству, на котором присутствовали не только Пушкин с Натальей Николаевной, но и маленькая Маша, о чем Надежда Осиповна с удовольствием сообщила дочери на следующий день: "Вчера был день твоего рождения, мой добрый друг. Мы провели его по-семейному: твои братья, Натали, даже маленькая Маша пришли нас поздравить. <…> Натали много выезжает, в высшем свете столько балов, город полон иностранцев, послов и принцев крови…" В самое Рождество Пушкин с женой вновь посетил родителей. Надежда Осиповна на другой день писала тригорской знакомой, баронессе Евпраксии Вревской: "Натали много выезжает, танцует ежедневно. Вчера я провела день по-семейному, все мои дети у нас обедали. Только и разговору что о праздниках, балах и спектаклях, я не приму в них никакого участия, в моем возрасте довольствуются рассказами".
Приближался Новый год с его обыкновенными пожалованиями. К примеру, капитана Оливье произвели в полковники, а сам Пушкин неожиданно для всех - и прежде всего для самого себя - был пожалован в камер-юнкеры, одновременно со своим сослуживцем Н. Ф. Ремером, моложе его семью годами. По рассказу Льва Сергеевича, его брат узнал о своем производстве 30 декабря на балу в доме графа А. Ф. Орлова. Первой его реакцией было такое бешенство, что Жуковский и Виельгорский отвели его в кабинет хозяина, всячески там успокаивали и чуть ли не обливали водой. Нащокин в своих записках заметил, что если бы не они, "то он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю". Соболевский на полях этих заметок оставил комментарий! "Пустяки! Пушкин был слишком благовоспитан". Он конечно же не помчался бы во дворец, да его и не приняли бы, но то, что в порыве раздражения поэт мог говорить об этом, вполне вероятно.
Новый год Пушкин с женой встречал у Натальи Кирилловны Загряжской. Он начал дневник 1834 года записью о камер-юнкерстве и застольных разговорах со Сперанским "о Пугачеве, о Собрании Законов, о первом времени царств<ования> Александра, о Ермолове etc.": "1 янв. Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Н. Н. танцовала в Аничковом. Так я же сделаюсь русским Dangeau".
Симптоматично, что сразу же после сообщения о камер-юнкерстве следует запись о семейных сценах у Безобразовых, вызванных ревностью супруга к императору, после чего Пушкин вновь возвращается к своему назначению, поминая Николая I: "Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством? Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, - а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике".
Само по себе пожалование в камер-юнкеры было почетно, соответствовало формальному положению Пушкина на иерархической лестнице и было бы воспринято с благодарностью всяким другим лицом, отставшим по службе и вдруг возведенным в придворное звание, которое по недавно еще действовавшему положению приравнивалось к чинам пятого класса и помимо того, что открывало доступ ко двору, давало значительные преимущества для дальнейшей карьеры.
Пушкин, имевший чин титулярного советника (девятый класс по Табели о рангах), только-только достиг права на звание камер-юнкера и формально не мог рассчитывать на получение более высокого и соответствующего его возрасту и славе звания камергера. Как бы предвидя будущее, он еще в 1831 году, живя в Царском Селе, обращался к Бенкендорфу с просьбой дать ему два чина вперед, вровень со своими сверстниками, то есть произвести из коллежских секретарей прямо в коллежские асессоры, но был пожалован только очередным чином титулярного советника, который и носил до конца жизни. Пожалование же в камергеры начиналось с восьмого класса. Так, П. А. Вяземский, пожалованный в камер-юнкеры в 1811 году, девятнадцати лет, и получивший чин коллежского асессора в 1817 году, в 1831-м был произведен в камергеры, на что Пушкин откликнулся шутливыми стихами:
Любезный Вяземский, поэт и камергер…
(Василья Львовича узнал ли ты манер?
Так некогда письмо он начал к камергеру,
Украшену ключом за Верность и за Веру)
Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!
На заднице твоей сияет тот же ключ.
Ура! хвала и честь поэту-камергеру -
Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.
То, что это пожалование Пушкина состоялось именно тогда, в период переговоров о его возвращении на службу, должно было послужить ему своеобразным сигналом, свидетельством того, что император может прощать своим подданным заблуждения юности.
Вяземский писал великому князю Михаилу Павловичу уже после гибели поэта, 14 февраля 1837 года: "Нужно сознаться - Пушкин не любил камер-юнкерского мундира. Он не любил в нем не придворную службу, а мундир камер-юнкера. Несмотря на мою дружбу к нему, я не буду скрывать, что он был тщеславен и суетен. Ключ камергера был бы отличием, которое он бы оценил, но ему казалось неподходящим, что в его годы, в середине его карьеры, его сделали камер-юнкером наподобие юношей и людей, только вступающих в общество. Вот и вся истина об его предубеждении против мундира".
Пушкин поначалу даже заявлял, что не будет шить мундира. В таком настроении он явился к Смирновым, недавно вернувшимся из-за границы. И Николай Михайлович, и Александра Осиповна стали его убеждать, что "пожалование в сие звание не может лишить его народности" и что "все знают, что он не искал его, что его нельзя было сделать камергером по причине чина его". Они признавали, что "натурально двор желал иметь возможность приглашать его и жену к себе и что государь пожалованием его в сие звание имел в виду только иметь право приглашать его на свои вечера, не изменяя старому церемониалу, установленному при дворе". После долгих споров им удалось "полуубедить" Пушкина, согласившегося с тем, что император не имел намерения его оскорбить. Однако в отношении мундира Пушкин продолжал отнекиваться, ссылаясь на то, что он слишком дорого стоит. Смирнов взялся похлопотать о мундире и на другой день, заехав к портному, узнал от него о продаже нового мундира князя Витгенштейна, перешедшего в военную службу. Портной, обшивавший и Пушкина, заявил, что мундир будет ему впору. Послав мундир Пушкину, Смирнов сопроводил его запиской, в которой писал, что купил для него мундир, предоставляя его воле взять его или отослать назад и тем ввергнуть его в убыток. О том, что мундир шился для Витгенштейна, Смирнов не сообщил. Пушкин мундир принял и чуть ли не в тот же день поехал в нем ко двору.
Нащокин со слов Пушкина рассказывал, что Бенкендорф в 1831 году предлагал ему звание камергера, на что он ответил: "Вы хотите, чтоб меня так же упрекали, как Вольтера". Пушкин вспомнил об этом предложении в связи со слухами, что он сам добивался звания камер-юнкера.
Седьмого января Пушкин записал в дневнике: "Гос.<ударь> сказал княгине Вяз.<емской>: J'espére que Pouchkine a pris en bonne part sa nomination. Jusqu’à present il m’a tenu parole, et j’ai été content de lui etc etc. Великий кн. намедни поздравил меня в театре. - Покорнейше благодарю Ваше Высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили".
На самом деле никто по поводу этого назначения не смеялся - скорее он сам страшился насмешек. С. Н. Карамзина не без ехидства написала 20 января И. И. Дмитриеву: "Пушкин крепко боялся дурных шуток над его неожиданным камер-юнкерством, но теперь успокоился, ездит по балам и наслаждается торжественною красотою жены, которая, несмотря на блестящие успехи в свете, часто и мучительно страдает мучением ревности, потому что посредственная красота и посредственный ум других женщин не перестают кружить голову ее мужа".
Одна из дневниковых записей самого Пушкина фиксирует его неудачное появление в новом мундире: "26-го янв. В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраке. - Я уехал, оставя Н.<аталью> Н.<иколаевну>, и, переодевшись, отправился на вечер к С.<алтыкову>. - Гос.<ударь> был недоволен, и несколько раз принимался говорить обо мне: II aurait pu se donner la peine d’aller mettre un frac et de revenir. Faites-lui des reproches".
Мать Пушкина писала Ольге Сергеевне 12 января: "Знаешь ли ты, что Александр - камер-юнкер, к большому удовольствию Натали; она будет представлена ко двору, вот она и на всех балах; Александр весьма озадачен, этот год ему хотелось поберечь средства и уехать в деревню". Это письмо пролежало неотправленным до 19 января, так что Сергей Львович смог в приписке к нему сообщить дочери и о представлении Натальи Николаевны ко двору: "Вот новость, какую Мама не успела тебе сообщить. Натали представлялась позавчера, в воскресенье, но как это совершилось, мы того не знаем, вчера она приходила, но нас не застала, хоть мы и соседи, но живем не по-соседски". Надежда Осиповна все-таки передала дочери подробности в очередном письме: "Как новость скажу тебе, что представление Натали ко двору огромный имело успех, только о ней и говорят, на балу у Бобринского император танцевал с нею французскую кадриль и за ужином сидел возле нее. Говорят, на балу в Аничковом дворце она была прелестна. И вот наш Александр превратился в камер-юнкера, никогда того не думав".
Об этом дне Пушкин записал в дневнике: "17 бал у Бобр.<инского>, один из самых блистательных. Гос.<ударь> мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его".
Эти хлопоты задержали отъезд Натальи Николаевны в Полотняный Завод, и только 15 апреля 1834 года Пушкин проводил ее с детьми до Ижоры, оставшись, как писала дочери Надежда Осиповна, "один в этом большом доме". С домовладельцем у Пушкина вскоре начались неприятности, о чем он сообщил Наталье Николаевне: "С хозяином Оливье я решительно побранился, и надобно будет иметь другую квартиру, особенно если приедут с тобой сестры".
В середине августа Пушкин переехал на новую квартиру. Незадолго до того, 4 августа, он подал прошение об отпуске на три месяца для поездки в Нижегородскую и Калужскую губернии и, получив его, 17 августа уехал. Уже по возвращении Пушкин запишет в дневнике: "Я был в отсутствии - выехал из П. Б. за пять дней до открытия Александровской колонны, чтобы не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами - моими товарищами…" На самом деле торжественное открытие монумента состоялось через две недели, 30 августа.
Завернув на один день в Москву, Пушкин остановился в доме Гончаровых на Никитской. Выехав утром 21 августа, к вечеру того же дня он прибыл в Полотняный Завод. Семья Пушкиных поселилась в Красном доме в центре села. Это был одноэтажный деревянный дом с антресолями, выкрашенный в красный цвет, с высокими окнами парадного этажа, с обтянутыми полотном белыми колоннами, в 14 комнат. К ним примыкала пристройка с залом, освещаемым тремя люстрами. Возле дома были разбиты цветник и фруктовый сад с беседками в китайском стиле. Последние годы жизни здесь жил Афанасий Николаевич. Сад выходил к крутому обрыву над П-образным прудом, за которым тянулись еловые аллеи в сторону фабрики. Пушкин по давней деревенской привычке вставал рано и уходил к беседке над обрывом. Вспоминалось написанное в июне: "О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc…"
Главный вопрос, который окончательно решился во время пребывания Пушкиных в Полотняном Заводе, - переезд сестер Гончаровых в Петербург.
Еще 11 июня, сообщая жене, что "упадет как снег на голову", приехав к ней на Заводы, Пушкин предостерегает ее: "Охота тебе думать о помещении сестер во дворец. Во-первых, вероятно, откажут; а во-вторых, коли и возьмут, то подумай, что за скверные толки пойдут по свинскому П. Б. Ты слишком хороша, мой ангел, чтоб пускаться в просительницы. Погоди; вот овдовеешь, постареешь - тогда, пожалуй, будь салопницей и титулярной советницей. Мой совет тебе и сестрам быть подале от двора; в нем толку мало. Вы же не богаты. На тетку нельзя нам всем навалиться. Боже мой! кабы Заводы были мои, так меня бы в П. Б. не заманили и московским калачом. Жил бы себе барином. Но вы, бабы, не понимаете счастия независимости и готовы закабалить себя навеки, чтобы только сказали про вас: Hier Madame une telle était décidément la plus belle et la mieux mise du bal".
В письме от 14 июля он продолжает эту тему: "Если ты в самом деле вздумала сестер своих сюда привезти, то у Оливье оставаться нам невозможно: места нет. Но обеих ли ты сестер к себе берешь? эй, женка! Смотри… Мое мнение: семья должна быть одна под одной кровлей: муж, жена, дети покаместь малы; родители, когда уже престарелы. А то хлопот не оберешься, а семейственного спокойствия не будет. Впрочем, об этом еще поговорим".
В Полотняном Заводе все решилось окончательно. 25 августа 1834 года, в канун дня рождения тещи и Натальина дня, Пушкин пишет в Ярополец Наталье Ивановне и, принеся поздравления, сообщает: "Теперь я в Заводах, где нашел всех моих, кроме Саши, здоровых, - я оставляю их еще на несколько недель и еду по делам отца в его нижегородскую деревню, я жену отправляю к вам, куда и сам явлюсь как можно скорее. Жена хандрит, что не с вами проведет день ваших общих имянин; как быть! и мне жаль, да делать нечего. Покаместь поздравляю вас со днем 26 августа; и сердечно благодарю вас за 27-ое. Жена моя прелесть, и чем доле я с ней живу, тем более люблю это милое, чистое, доброе создание, которого я ничем не заслужил перед Богом".
Шестого сентября Пушкин с женой, детьми и свояченицами уезжает из Полотняного Завода в Москву. В записях расходов Д. Н. Гончарова под этой датой отмечен расход в 200 рублей на уплату ямщикам за четыре тройки.
Уже через день в дневнике А. И. Тургенева появилась запись о встрече в Малом театре: "Поскакал в театр, в ложе у Пушкина жена и belles soeurs его". Так наблюдательным Тургеневым было отмечено первое появление на публике сестер Гончаровых. На следующий день Тургенев нанес визит Пушкиным: послушал несколько страниц из "Истории Пугачева" и предложил в подарок Наталье Николаевне на выбор мелочи, привезенные им из Парижа. Пушкин 9 сентября известил его: "Жена выбрала булавки и сердечно вас благодарит". Тогда же он пишет письмо Соболевскому в петербургскую гостиницу "Париж", которое передала ему Наталья Николаевна: он должен был помочь ей отыскать ростовщика Шишкина, чтобы занять у того денег для жизни в отсутствие мужа (10 сентября, оставив семью в Москве, поэт уехал в Болдино).
Первого октября 1834 года Наталья Николаевна с детьми и сестрами прибывает из Москвы в Петербург и поселяется в доме Баташева. Эта квартира была снята Пушкиным в августе, но о намерении ее снять он сообщал жене в Полотняный Завод еще в конце июня: "Наташа, мой ангел, знаешь ли что? я беру этаж, занимаемый теперь Вяземским. Княгиня едет в чужие края, дочь ее больна не на шутку: боятся чахотки. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужасе". "С князем Вяземским я уже условился, - писал Пушкин, - беру его квартиру. К 10 августа припасу ему 2500 р. и велю перетаскивать пожитки". 11 августа Вяземские отправились за границу.
Владельцем дома являлся отставной полковник лейб-гвардии Гусарского полка Сила Андреевич Баташев, сын коллежского асессора из купцов, владельца крупных металлических заводов; его предок, как и Гончаров, начинал при Петре I. Баташевы имели несколько домов в Петербурге, но тот, в котором поселился Пушкин, был самый известный и пользовался спросом за свое расположение на парадной набережной Невы. Пушкин снял просторную квартиру с балконом на втором этаже и маленькую на первом. Контракт на наем этой квартиры не сохранился, но представление о ней дает объявление в "Санкт-Петербургских ведомостях" от 30 сентября 1832 года, по которому ее снял до него Вяземский: "В доме коллежской ассессорши Баташевой на Невской набережной, между Гагаринскою пристанью и Летним садом, отдается в наймы бель-этаж вместе с отделением, находящимся в 1-м этаже и состоящее всего из 30 чистых комнат с кухнею, сверх того людскими покоями, кладовыми и прочими службами. К сей квартире принадлежит комната для швейцара".