Наталья Николаевна была ростом выше Пушкина, а при каблуках разница в их росте становилась и вовсе заметной. Вспоминали, что, как только представлялась возможность, Пушкин старался не стоять рядом с женой. Этим как раз можно объяснить курьезную ситуацию, свидетельницей которой были П. А. Осипова и А. П. Керн, ее описавшая: "С нею я его видела два раза. В первый раз это было в другой год, кажется, после женитьбы. Прасковья Александровна была в Петербурге и у меня остановилась: они вместе приезжали к ней с визитом в открытой колясочке, без человека. Пушкин казался очень весел, вошел быстро и подвел жену ко мне прежде (Прасковья Александровна была уже с нею знакома, я же ее видела только раз у Ольги одну). Уходя, он побежал вперед и сел прежде ее в экипаж; она заметила шутя, что это он сделал от того, что он муж". Сделал он это, конечно, оттого, чтобы не казаться и вовсе маленьким рядом с женой, когда подсаживаешь ее в коляску.
Наступило воскресенье 25 октября 1831 года - торжественный день первого выхода Натальи Николаевны в большой свет. Он произошел на званом вечере в роскошном особняке, снимаемом австрийским посланником, литератором и публицистом графом Шарлем Луи Фикельмоном и его женой Дарьей Федоровной (Долли, как называли ее близкие люди), урожденной графиней Тизенгаузен, внучкой фельдмаршала Кутузова, на Дворцовой набережной в соседстве с Летним садом и Марсовым полем. В их доме сосуществовали два салона: самих супругов Фикельмон и матери Дарьи Федоровны, давней приятельницы Пушкина Елизаветы Михайловны Хитрово. Они сообща сумели так поставить свой дом, что, как отзывался Вяземский, "вся животрепещущая жизнь, европейская и русская, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух салонах". Елизавета Михайловна и ее дочь давно обещали Пушкину ввести его жену в большой свет и сдержали слово. На другой день графиня Д. Ф. Фикельмон записала в дневнике: "Госпожа Пушкина, жена поэта, здесь впервые явилась в свете; она очень красива, и во всем ее облике есть что-то поэтическое - ее стан великолепен, черты лица правильны, рот изящен и взгляд, хотя и неопределенный, красив; в ее лице есть что-то кроткое и утонченное; я еще не знаю, как она разговаривает, - ведь среди 150 человек вовсе не разговаривают, - но муж говорит, что она умна. Что до него, то он перестает быть поэтом в ее присутствии; мне показалось, что он вчера испытывал все мелкие ощущения, все возбуждение и волнение, какие чувствует муж, желающий, чтобы его жена имела успех в свете".
Рассказы о красоте жены Пушкина расходились по белу свету, так что люди, даже никогда ее не видевшие, очень верно ее описали, как Ф. Г. Толь: "Наталья Николаевна была очень хороша, высока ростом, стройна, черты лица удивительно правильны, глаза одни небольшие, одним она иногда немного косила: quelque chose de vague dans le regard". Сам Пушкин иногда звал жену "моя косая Мадонна".
Первый бал, на который Пушкин впервые выезжает в Петербурге с Натальей Николаевной, был устроен графом В. П. Кочубеем в его особняке 11 ноября 1831 года. Здесь она должна была встретиться со своей тезкой графиней Натальей Викторовной Строгановой, урожденной Кочубей, дочерью хозяина дома, "первым предметом любви Пушкина". Даже если это и так, то теперь поэт мог сказать первыми строками своего лицейского стихотворения:
Всё миновалось!
Мимо промчалось
Время любви
Страсти мученья!
В мраке забвенья
Скрылися вы.
В октябре 1831 года граф Александр Григорьевич Строганов, троюродный брат Натальи Николаевны, был произведен в чин генерал-майора с назначением в свиту Его Величества. На этом балу, таким образом, Наталья Викторовна впервые явилась свету в сопровождении мужа-генерала.
В это время, как раз в первой половине ноября, Пушкин готовит к изданию очередную, восьмую главу "Евгения Онегина". По мнению Плетнева, в восьмой главе "Евгения Онегина" поэт описал именно графиню Строганову:
К хозяйке дама приближалась,
За нею важный генерал.
Но в целом образ Татьяны в петербургском свете сливается с образом Натальи Николаевны:
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей…
Все тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du сотте il faut… Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы:
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.
После бала у Кочубеев графиня Фикельмон запишет свое впечатление о Наталье Николаевне: "Поэтическая красота госпожи Пушкиной проникает до самого моего сердца. Есть что-то воздушное и трогательное во всем ее облике - эта женщина не будет счастлива, я в том уверена! Она носит на челе печать страдания. Сейчас ей всё улыбается, она совершенно счастлива, и жизнь открывается перед ней блестящая и радостная, а между тем голова ее склоняется, и весь ее облик как будто говорит: "Я страдаю". Но и какую же трудную предстоит ей нести судьбу - быть женою поэта, и такого поэта, как Пушкин!"
Появление в свете Натальи Николаевны тотчас стало темой переписки, затронувшей даже провинцию. Так, побочный сын знаменитого вельможи князя А. Б. Куракина барон М. Н. Сердобин сообщает в ноябре своему сводному брату барону Б. А. Вревскому, мужу тригорской приятельницы Пушкина Е. Н. Вульф, что Натали была "отменно хорошо принята, она понравилась всем и своим обращением, и своей наружностью, в которой находят что-то трогательное". Так и в "губернии Псковской" прознали про светские успехи Натальи Николаевны.
Не прошло и недели после бала у графа Кочубея, как даже далекая от света сестра поэта Ольга Сергеевна пишет мужу, делая тем самым слухи о Наталье Николаевне достоянием Варшавы: "Что касается моей невестки, то эта женщина здесь в большой моде. Она принята в аристократическом кругу, и общее мнение, что она красивее всех; ее прозвали "Психеей"". "Психе" по-гречески "душа" и одновременно "бабочка". "Душа моя" - будет звать Пушкин Наталью Николаевну в своих письмах. В греческой мифологии Психея представлялась олицетворением души, дыхания. Обычно она изображалась в виде бабочки, то вылетающей из погребального костра, то отлетающей в Аид, или в виде птицы, порхающей тенью и сновидением. Объединив различные предания, Апулей создал поэтическую легенду о странствиях человеческой души, жаждущей слиться с любовью.
В канун бала у Кочубеев министр иностранных дел граф К. В. Нессельроде запрашивает Николая I, каким чином определить "известного нашего поэта, коллежского секретаря Пушкина" в Коллегию иностранных дел. Супруга же министра однажды без ведома Пушкина привезла его жену на небольшой придворный вечер в Аничков дворец. Сделать она могла это только с позволения или пожелания императрицы, которая с царскосельской поры хотела видеть Наталью Николаевну при дворе. Пушкин был взбешен, наговорил графине грубостей и, между прочим, сказал: "Я не хочу, чтоб жена моя ездила туда, где я сам не бываю". Посещать балы и вечера в Аничковом, как правило, могли только придворные, а Пушкин таковым не являлся. Через два года он получил это право в качестве камер-юнкера.
Двенадцатого февраля 1834 года Надежда Осиповна писала дочери: "Александр на отъезде, а в первых днях первой недели поста сбирается и Натали, она навестит в деревне своих родителей и останется там до августа. Александра сделали камер-юнкером, не спросив на то его согласия. Это была нечаянность, от которой он не может опомниться. Никогда он того не желал. - Его жена теперь на всех балах. Она была в Аничковом. Она много танцует, к счастью для себя не будучи брюхатой".
Надежда Осиповна тогда не знала, что Наталья Николаевна все-таки была беременна и сезон закончился для нее выкидышем. Письма матери Пушкина стали на это время хроникой жизни Натальи Николаевны. 3 марта она передает дочери распорядок дня невестки: "Масленая очень шумная, всякий день утром и вечером бал, спектакль - с понедельника до воскресенья; Натали на всех балах, всегда хороша, элегантна, везде принята с лаской; она всякий день возвращается в 4 или 5 часов утра, обедает в 8, встает из-за стола, чтобы взяться за туалет и мчаться на бал; но она распрощается с этими удовольствиями, чрез две недели она едет в деревню к матери, где думает остаться шесть месяцев". Это писалось за три дня до последнего дня Масленицы, когда и случился выкидыш, на время нарушивший строившиеся планы. Пушкин записал в дневнике: "6 марта. Слава богу! Масленица кончилась. А с нею и балы. Описание последнего дня масленицы (4-го мар.) даст понятие и о прочих. Избранные званы были во дворец на бал утренний к половине первого. Другие на вечерний, к половине девятого. Я приехал в 9. Танцовали мазурку, коей окончился утренний бал. Дамы съехались, а те, которые были с утра во дворце, переменяли свой наряд. - Было пропасть недовольных: те, которые званы были на вечер, завидывали утренним счастливцам. Приглашения были разосланы кое-как и по списку балов князя Кочубея; таким образом ни Кочубей, ни его семейство, ни его приближенные не были приглашены, потому что их имена в списке не стояли. - Всё это кончилось тем, что жена моя выкинула. Вот до чего доплясались".
Надежда Осиповна, узнав о случившемся от сына, писала дочери 9 марта 1834 года: "В воскресенье вечером на последнем балу при дворе Натали сделалось дурно после двух туров мазурки; едва поспела она удалиться в уборную императрицы, как почувствовала боли такие сильные, что, воротившись домой, выкинула. И вот она пластом лежит в постели после того, как прыгала всю зиму и, наконец, всю масленую, будучи два месяца брюхата. Тетка ее утверждала противное, и племянница продолжала танцевать. Теперь они удивлены, что я была права".
Две недели ушло на поправку, Наталья Николаевна исхудала, к тому же, едва оправившись, она простудилась на прогулке, схватила "горловую жабу" и вновь несколько дней провела в постели.
Пушкин без жены не выезжал, но после ее выздоровления не выезжать стало невозможно: "Я все-таки не был во дворце - и рапортовался больным. За мною царь хотел прислать фельдъегеря или Арнта". Вспоминается пушкинская сентенция по поводу присылки за ним фельдъегеря в 1826 году в Михайловское: "Дело в том, что без фельдъегеря у нас грешных ничего не делается…" На этот раз обошлось и без фельдъегеря, и без придворного врача Арндта, которому еще суждено быть посланным императором к постели умиравшего поэта.
Екатерина Николаевна писала брату по поводу бала, от которого Пушкин отговорился: "Бал был в высшей степени блистательным, и я вернулась очень усталая, а прекрасная Натали была совершенно измучена, хотя и танцевала всего два французских танца. Но надо тебе сказать, что она очень послушна и очень благоразумна, потому что танцы ей запрещены. Она танцевала полонез с императором; он, как всегда был очень любезен с ней, хотя и немножко вымыл ей голову из-за мужа, который сказался больным, чтобы не надевать мундира. Император ей сказал, что он прекрасно понимает, в чем состоит его болезнь, и так как он в восхищении от того, что она с ними, тем более стыдно Пушкину не хотеть быть их гостем. Впрочем красота мадам послужила громоотводом и пронесла грозу".
Больше отлынивать от посещения двора Пушкину явно было невозможно, и после записи в дневнике 1834 года о фельдъегере следует:
"18-го дек. Третьего дня был я наконец в А.<ничковом>. Опишу всё в подробности, в пользу будущего Вальтер-Скотта.
Придв. лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть в 8 ½ в А.<ничковом>, мне в мунд.<ирном> фраке, Н. Н. как обыкновенно. В 9 часов мы приехали. На лестнице встретил я старую г.<рафиню> Бобр.<инскую>, которая всегда за меня лжет и вывозит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме: в А.<ничков> ездят с круглыми шляпами, но это еще не всё). Гостей было уже довольно; бал начался контр-дансами. Г<осудары>ня была вся в белом, с бирюзовым головным убором; г<осуда>рь - в кавалергардском мундире. Государыня очень похорошела. Г.<раф> Бобр.<инский>, заметя мою Δ шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну, такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели. - Вообще бал мне понравился. Г<осуда>рь очень прост в своем обращении, совершенно по-домашнему. Тут же были молодые сыновья Кеннинга и Веллингтона. У Доро спросили, как находит он бал. Je m’ennuis, отвечал он. - Pourquoi celà? - On est debout, et j’aime à être assis. Я заговорил с Ленским о Мицкевиче и потом о Польше. Он прервал разговор, сказав: Mon cher ami, ce n’est pas ici le lieu de parler de la Pologne. - Choisissons un terrain neutre, chez l’amb.<asadeur> d’Autr.<iche> par exemple. Бал кончился в 1 ½".
Балы следовали один за другим, но сестрам Гончаровым всё было мало. Екатерина Николаевна 31 декабря написала брату Дмитрию: "Праздники у нас проходят довольно тихо, балов в этом году не так уж много. Вчера мы были на балу у Сухозанет, где была страшная давка, слишком много народа, чтобы было можно хорошо повеселиться".
О светских развлечениях нового сезона Пушкин пишет в своем дневнике уже 8 января 1835 года: "6-го был бал придворный (приватный маскарад). Двор в мундирах времен Павла I-го; г<раф> Панин (товарищ министра) одет дитятей. Бобр.<инский> Брызгаловым (кастеляном Мих.<айловского> замка; полуумный старик, щеголяющий в шутовском своем мундире, в сопровождении двух калек-сыновей, одетых скоморохами. Замеч. для потомства). Гос.<ударь> полковником Изм.<айловского> полка etc. В городе шум. Находят это всё неприличным".
В мемуарах А. О. Смирновой, отличавшейся тонким пониманием людей и умением создать запоминающийся портрет даже мельком упомянутого ею человека, мы находим еще одно упоминание о графе В. И. Панине, танцевавшем на приеме во дворце: "Крылов, Юсупов и длинный Панин в трико с венками из роз на голове были ужасны, и я не постигаю, как люди позволяют себе делать такие глупости".
Очередной светский сезон заканчивался, Наталья Николаевна на этот раз вела себя осторожно, а Пушкин углубился в "Историю Петра", от которой долгое время был отвлечен, занимаясь "Историей Пугачева". 18 февраля в дневнике появилась запись: "С генваря я очень занят Петром. На балах был раза 3; уезжал с них рано. Придворными сплетнями мало занят".
В летний сезон 1835 года в ожидании разрешения на отъезд в деревню Пушкин с женой и свояченицами посещает воскресные балы на Минеральных Водах в Новой Деревне. О первом бале, состоявшемся 14 июля, писал К. Я. Булгаков: "Было человек с 500, и прекрасно. Все островские дамы, Завадовская, Пушкина, купцы немцы с семействами, угощение, освещение, музыка, два оркестра, все было очень прилично и хорошо, а всего лучше, что в 7 началось и в 11 кончилось. Надеюсь, что эти балы, напоминающие немецкие воды, продержатся".
На память о другом светском празднике, устроенном 17 июля П. Н. Демидовым для императорской фамилии в бывшем поместье княгини Шаховской, осталась книга "Образцы застольных бесед покойного С. Т. Кольриджа". На внутренней стороне обложки сделана запись рукой Пушкина: "Купл. 17 июля 1835 года, день Демид. праздника, в годовщину его смерти". Пушкин с женой и свояченицами приехали туда из Стрельны. Праздник описала в письме брату Екатерина Николаевна: "17 числа мы были в Стрельне, где мы переоделись, чтобы отправиться к Демидову, который давал бал в двух верстах оттуда, в бывшем поместье княгини Шаховской. Этот праздник, на который было истрачено 400 тысяч рублей, был самым неудавшимся: все, начиная с двора, там ужасно скучали, кавалеров не хватало, а это совершенно невероятная вещь в Петербурге, и потом, этого бедного Демидова так невероятно ограбили, один ужин стоил 40 тысяч, а был самый плохой, какой только можно себе представить; мороженое стоило 30 тысяч, а старые канделябры, которые тысячу лет валялись у Гамбса на чердаке, был и куплены за 14 тысяч рублей. В общем, это ужас, что стоил этот праздник, и как там было скучно".
Двадцать первого июля Пушкин сопровождает жену и своячениц на очередной бал в зал Минеральных Вод. Екатерина Николаевна писала брату Дмитрию: "Ты уже знаешь, что мы живем это лето на Черной речке, где мы очень приятно проводим время, и конечно не теперь ты стал бы хвалить меня за мои способности к рукоделию, потому что буквально я и не вспомню, сколько месяцев я не держала иголки в руках. Правда, зато я читаю все книги, какие только могу достать, а если ты меня спросишь, что же я делаю, когда мне нечего делать, я тебе прямо скажу, не краснея (так как я дошла до самой бесстыдной лени) - ничего, решительно ничего. Я прогуливаюсь по саду или сижу на балконе и смотрю на прохожих. Хорошо это, как ты скажешь? Что касается до меня, я нахожу это чрезвычайно удобным. У меня множество женихов, каждый божий день мне делают предложения, но я еще так молода, что решительно не вижу необходимости торопиться, я могу еще повременить, не правда ли? В мои годы это рискованно выходить такой молодой замуж, у меня еще будет для этого время и через десять лет. У нас теперь каждую неделю балы на водах в Новой деревне. Это очень красиво. В первый раз мне там было очень весело, так как я ни на одну минуту не покидала площадку для танцев, но вчера я прокляла все балы на свете и всё, что с этим связано: за весь вечер я не сделала ни шагу; словом, это был один из тех несчастных дней, когда клянешься себе никогда не приходить на бал из-за скуки, которую там испытала".
Летний сезон 1836 года начался для Натальи Николаевны и Пушкина 1 июля участием в ежегодном празднике в Петергофе в честь дня рождения императрицы Александры Федоровны. В. Ф. Ленц писал: "Двор длинной вереницей совершал процессию среди этого моря огней. На одном из диванов на колесах я увидел Пушкина, смотревшего угрюмо". О том же дне вспоминал и граф В. А. Соллогуб: "Пушкина я видел в мундире только однажды на петергофском празднике. Он ехал в придворной линейке, в придворной свите. Известная его несколько потертая альмавива драпировалась по камер-юнкерскому мундиру с галунами. Из-под треугольной его шляпы лицо его казалось скорбным, суровым и бледным. Его видели не в славе первого народного поэта, а в разряде начинающих царедворцев".