До сентября оставалось три месяца. Они были, пожалуй, самыми трудными для нашей семьи. Отец и дядя Вася, наскоро перехватив нехитрый завтрак, еще до выгона стада, взяв свои топоры, шли на работу. Даже мама, которая ложилась спать последней, не всегда видела, как уходят на работу отец наш и ее брат. Отец очень любил маму, по-крестьянски жалел ее - ведь она родила ему таких сыновей, которыми он гордился. А во время праздничных застолий он даже слегка ревновал, поймав ее улыбчивый взгляд на ком-нибудь из своих друзей, которые после выпитых стопок отпускали комплименты по адресу мамы. Но она, умница, любившая своего мужа безотчетно и преданно, всегда умела гасить в душе его неожиданно вспыхнувший огонек ревности. И делала она это душевно и немного шутливо.
В альбомах деревенских девушек 30-х годов я не раз читал четверостишие, выражавшее поистине народную мудрость:
…любит тот горячо, кто ревнует,
любит тот горячо, кто молчит,
но не любит лишь тот, кто целует
и все время о любви говорит…
При всей своей поэтической беспомощности, примитивности разве не святая правда заключена в этих праведных и родниково-чистых словах?
Окончив учебный год, мы, трое старших, с утра уходили на работу. Мама подоит корову, выгонит ее в стадо, и мы уже шагаем по темно-зеленой траве улицы, среди которой серой лентой тянется пыльная проселочная дорога с еще горячими, парком дымящимися блинами помета от только что прогнанного стада. Холодная утренняя роса обжигает наши босые в цыпках ноги. В рваных, уже давно изношенных полуботинках, истоптанных галошах, в которых мы щепали дранку, по селу идти было неудобно. Мы несли их в сумках.
Какой-то рабкоровец в районной газете напечатал заметку о том, что на строительстве школы работает бригада учеников-старшеклассников, руководимая Сергеем Лазутиным. В глазах наших односельчан, может быть, это было и авторитетно, но Сереже и Мишке заметка почему-то не понравилась, я видел это по их лицам, когда отец читал ее с затаенной гордостью.
Когда в конце июня все стены классов были обиты просушенной дранкой и к работе приступили женщины-штукатуры, нашу молодежную ученическую бригаду бросили на уборку стройплощадки. Грузили битый кирпич на машину и конные телеги. Тут в ход пошли лопаты, грабли, носилки, тачки. Эта работа была уже потруднее для нашего возраста, сказывались и скудные харчи из овощей, трехсотграммовой дневной пайки хлеба и пары стаканов молока.
Замечая, как мы худеем, бабушка вздыхала. Как-то раз украдкой она разрезала свою половинку хлеба на три равных кусочка и как бы незаметно подсунула нам. Но это у нее получилось лишь один раз. Нам с Мишкой стало стыдно, когда мы, уже надкусив свои кусочки, увидели как Сережа положил хлеб бабушке в ладонь и сказал:
- Больше так не делай. Это, бабаня, грех.
С этими словами он бросил взгляд на висевшую в углу иконку. Уличенная в своем грехе, после слов Сережи она больше не подсовывала нам свои кусочки хлеба.
В июле к нам на выручку пришло озеро. Из поставленных вечером сетей отец или дядя вынимали больше ведра карасей, так что на смену капусте и соленым груздям, покинувшим дубовые кадочки, пришли изумрудно-золотистые караси, красноглазые окуни. Теперь и бабушка повеселела, ставя перед нами на стол огромную сковороду с жареной рыбой. На стройке школы работалось веселее. С приближением сентября мы старались изо всех сил, чтобы победить в соревновании со штукатурами, и отвечали "ударным" трудом на месячные премии и "прогрессивку", на которые не скупился отдел строительства райисполкома. Как писали в местной газете, за ходом стройки следил и крайисполком, откуда, по словам отца, каждую неделю приезжали инспекторы.
Теперь-то, спустя шесть десятилетий, когда я стал отцом и дедом, мне глубоко понятно настроение и состояние душ строителей школы, в которую первого сентября пойдут их дети. Активистки женсовета школы организовали несколько бригад по озеленению площади перед фасадом школы, которая станет самым значительным зданием старинного сибирского села.
Денежные премии за "ударный" труд и почетные грамоты получили не только мой отец и дядя, но и мы, члены рабочей молодежной бригады, которые с утра до вечера почти все летние каникулы, вместе с родителями, трудились на строительстве своей школы.
За неделю до начала учебного года прораб строительства разрешил молодежной бригаде закончить свою работу и отдохнуть перед занятиями. В тот же день Сережа взял заработанные нами с Мишкой деньги и уехал в Новосибирск за покупками, откуда он вернулся через четыре дня. Как мы его с Мишкой ждали!.. Радости нашей не было края, когда он доставал покупки и гостинцы из новенького фабричного (не из фанеры сделанного отцом), с накладными блестящими застежками дерматинового чемодана. В таких чемоданах хранят свое добро только городские жители да сельские начальники, так нам тогда казалось. А когда мы с Мишкой примеряли два новеньких спортивных костюма, наша бабушка прослезилась, а дядя Вася, мой крестный, улыбаясь, засунул в грудной карманчик моего пиджака новенькую пятирублевую бумажку. И сказал при этом, бросив взгляд на словно онемевших от робости моих младших братьев Толика и Петьку:
- А это вам всем пятерым на мороженое и на конфеты.
- А Зине? - будто виновато спросил Петька.
Дядя Вася обнял свою любимую, единственную племянницу, поцеловал ее в щеку и ласково сказал:
- А с Зиной мы сами разберемся. Правда, Зина?
Зине шел пятый год. Многое она еще не понимала, но радость, которая всколыхнула все семейство, влилась и в ее душу, а когда Сережа вытащил из чемодана байковое розовое платье с пышными рукавами и ярким бантом на груди, все в оборочках и складочках, моя сестренка взвизгнула от восторга. Это был ей подарок от старшего брата, который за работу свою на стройке получил почти столько же, сколько мы с Мишкой вдвоем. Это платьице с легкой руки бабушки было названо "городским". Первый год его надевали в праздники, или когда были гости. Однако до самого износа, почти до первого класса, когда локти платья были заштопаны, его продолжали называть "городским".
Когда же Сережа со дна чемодана вытащил темно-синий шевиотовый костюм и, развернув его, прошел с ним из кухни в горенку, то все мы хлынули за ним, но он жестом остановил нас и задернул шторку над дверью.
- Подождите, пока не оденусь.
Когда Сережа позвал нас, первым под занавеску нырнул я. И даже несколько ошалел. Он стоял посредине комнаты в своем новом шевиотовом костюме, в новенькой белой рубашке с ярким полосатым галстуком. На ногах его были коричневые кожаные ботинки. Брат показался мне высоким, широкоплечим парнем, таким, каких рисуют на рождественских открытках.
Я не раз видел плачущих от счастья людей. Но так, как, с трудом сдерживая рыдания, заплакала мама, я и сейчас без волнения не могу вспомнить. Затряслись губы даже у дяди Васи, который по характеру своему мне казался твердокаменным. Шепча молитву, бабушка крестилась перед большой иконой. Зина визжала и, размахивая перед собой цветастым платьем, носилась из горенки в кухню и обратно.
Мне и Мишке Сережа купил брезентовые полуботинки с кожаными носками, которые в те годы для деревенской ребятни считались роскошью. Порадовали нас и байковые спортивные костюмы с застежками внизу штанин. Не зная, кому из нас вручить костюм коричневый, а кому синий, Сережа повернул голову Мишки к двери и спросил:
- Кому? Тебе или Ванцу?
Ладонь Сережи лежала на коричневом костюме.
- Мне! - громко ответил Мишка и резко повернулся к столу.
Цветом наших костюмов мы были довольны. Зная, что разница между нами в росте всего два сантиметра, Сережа купил костюмы одинакового размера.
Не обделил Сережа и бабушку. Сняв с ее седой головы застиранный и выцветший платок, достал белый ситцевый, тоже в горошек, платок, сложил его с угла на угол, набросил на голову бабушки и завязал под подбородком, отчего Зина громко рассмеялась. Видя набычившихся, молчаливых Петьку и Толика, взгляды которых метались от опустевшего чемодана к брезентовому мешку, в котором что-то лежало, Сережа поставил мешок на сундук и развязал его. Вряд ли я когда-нибудь видел столь счастливое лицо Толика, когда Сережа протянул младшему братишке новенькую футбольную покрышку, из прорези которой торчал резиновый сосок камеры. Черный всамделишный "пугач" и коробка пробок к нему, извлеченные Сережей из мешка, привели Петьку в восторг. Однажды Петька уже стрелял из "пугача", но это был "пугач" чужой, за один выстрел из которого он отдал соседскому мальчишке, Леньке-Трубичке, целый подол гороха, тайком от бабушки сорванного в огороде.
Стремительно выскочив из избы, Толик и Петька метнулись через дорогу к Леньке Гончарову, у которого безнадежно поломанный велосипед уже два года пылился на чердаке, но насос к нему его дед бережно хранил в ящике с инструментами. Через раскрытое окно я видел, как, зарядив пугач, Петька на ходу, пугая кур, пальнул из него в воздух и крикнул при этом что-то воинственное.
Мои братья, по натуре заядлые футболисты, все лето гоняли на базарной площади брезентовый мяч, набитый тряпками, ватой из старого одеяла и паклей. Однажды, пробивая одиннадцатиметровку за штрафной захват мяча, босоногий Толик даже свихнул большой палец на правой ноге, что надолго выбило его из "спортивной формы".
Когда вручение городских гостинцев закончилось, Зина забралась на колени к Сереже, поцеловала его и жалобно спросила:
- Что же ты маме-то ничего не купил, Сережа?
Усмехнувшись, Сережа достал из мешочка два куска розового "земляничного" мыла и роговой гребешок, который он тут же воткнул в пучок маминых волос, вытащив из него оставшуюся половинку сломанного. Сияние на лице мамы, как в зеркале, отразилось на лице бабушки.
Зина, словно войдя в главную роль счастливого спектакля, теперь посмотрела на старшего брата даже с некоторым укором:
- А папе с крестным? Ведь они тоже наши, они любят тебя, - с этими словами Зина опустила руку в лежавший на сундуке мешок, в котором что-то звякнуло.
О том, что железки к рубанкам и фуганкам отца и дяди Васи были уже изрядно источены и дослуживали свой век, знали не только мы, сыновья, но и мама с бабушкой. А поэтому гостинец этот они оценили высоко и по достоинству. Не поняла его значения одна лишь Зина, которая, раскидывая на руках свое новенькое цветастое платье, то и дело подносила его к груди и поднималась на табуретку, чтобы посмотреться в зеркало.
По-настоящему этот сыновий подарок оценят отец и дядя, когда на закате солнца вернутся с работы.
В этот вечер мы с Мишкой, прихватив с собой младших братьев, уже в пятый раз смотрели "Чапаева". Петька и Толик "фильм века" смотрели впервые. Гибель героя Гражданской войны поселилась в их душах глубоким личным горем. Всю дорогу домой они не проронили ни слова.
Когда мы с Мишкой поднялись на сеновал, где спал уставший с дороги Сережа, ручка Большой Медведицы, висевшей в звездном небе, концом уже показывала на огород бабки-Регулярихи. А это означало, что вот-вот закричат первые петухи.
Счастливым днем в моей жизни был этот тихо прожитый августовский день, опечаленный лишь тем, что Василий Иванович Чапаев все-таки погиб в Урал-реке.
И снова удар для семьи
Утро первого сентября, словно его вымолила моя набожная бабушка, было ярким и солнечным. Благодарная природа поднесла его нашему селу на сверкающем золотом подносе, краями своими опирающимся на камышовые плавни озер.
Как издавна заведено на Руси, провожать учиться в первый класс было святым долгом родителей или старших братьев и сестер. Нашего Петю-Петушка мы провожали в то утро в школу почти всем семейством. Не было в этом торжественном эскорте только бабушки, которая в этот день пекла хлебы, да отца и дяди Васи, еще до выгона стада ушедших на работу. Они еще не закончили оборудование спортивного зала. Зина в этот утренний час спала, а посему ей не посчастливилось увидеть наряженных в белые отглаженные рубашки братьев. Когда мы, окружив маму, шли по улице, из всех окон на нас смотрели соседи. Некоторые взгляды я перехватил. В них было, если не восторг, то, по крайней мере, умиление.
Сереже к этому времени исполнилось уже шестнадцать, весной он получил паспорт. Младшенькому Пете не было восьми лет, но он осилил полбукваря, знал все буквы и считал до тридцати. Директор пошел навстречу бригадиру, отдавшему много сил на строительство школы, и, несмотря на переполненные первые классы, записал Петю в школу.
Сегодня на нем были новенькие, сшитые мамой из мелюстина черные штанишки с двумя карманами, которыми малыш особенно гордился. Обут он был в купленные еще летом дядей Васей сандалии с дырочками. На плече висела сшитая из холстины сумка с карманчиком для чернильницы, а в сумке - новый букварь и две тетради в линейку. Больше всего Петя боялся наступить в коровий помет, оставленный после прогнанного утром стада.
Возглавлял семейное шествие самый шустрый из пяти братьев - Толик. Заядлый голубятник и страстный футболист, в этом году он шел уже в третий класс. Младшие должны были учиться на первом этаже, и они немножко завидовали мне, Сереже и Мише, которые учились на втором. Букет георгинов, выращенных бабушкой, несла мама. Когда свернули на самую длинную в селе Пролетарскую улицу, в нашу процессию стали вливаться знакомые мальчишки и девчонки.
Бросалось в глаза, что тихих, сосредоточенных "первоклашек" вели за руку матери или бабушки, которые что-то внушали своим детям или внукам.
Школа сверкала на солнце стеклами своих широких окон, напоминая большой белый торт. Как и в городе, по сложившейся традиции малышей-первоклашек в школу за руки вводили комсомольцы-старшеклассники. Есть в этом обычае что-то трогательное, волнующее и глубоко искреннее. Уверен, что только человек с окаменевшей душой может забыть утро, когда его, ребенка, старший товарищ провожал до дверей класса, в котором ему предстояло учиться.
Но когда старшеклассник взял Петю за руку, он почему-то вдруг заробел и остановился, вроде бы пытаясь вырвать свою загорелую ручонку. Тогда Сережа, что-то сказав товарищу, сам взял руку младшего брата и пошел рядом с ним. Когда Петю поставили в первую шеренгу, во главе которой стояла девочка в пионерском галстуке, державшая в руке картонку с цифрой "1 Б", мы, старшие братья, разошлись по своим классам. Все было при этих встречах: и пожатие рук, и хлопанье по плечам, и возгласы "ну, и здоров ты стал…", и борцовские обхваты, в которых чуть не рвались рубашки. Девятый класс в этом учебном году соединили из двух прошлогодних восьмых. По распоряжению крайисполкома школа стала не восьмилеткой, а десятилеткой.
Все было бы хорошо, но не знали мы, да и не могли предчувствовать, что 1 сентября 1935 года обрушится на нашу семью тяжелым ударом. Когда все классы с пятого по девятый были построены в широком, светлом коридоре второго этажа, дежурный учитель, подняв над головой изрядных размеров бронзовый колокольчик, снятый с деревянной колокольни, прошелся вдоль строя учеников и, дождавшись полной тишины, сообщил, что директором средней школы приказом крайоно назначена Берта Марковна Яцкович. Потом он отступил к стене и поклонился в сторону вышедшей из учительской высокой, средних лет женщине, одетой в светло-коричневый приталенный костюм с отложным воротником, из грудного карманчика которого белела ажурная каемка носового платка. Короткая, мужская прическа ярко рыжих волос, прямой с горбинкой нос и взгляд уверенного в своей силе и значительности человека как-то сразу определили ее далеко не славянское происхождение. Я сразу почувствовал, что эта женщина знает себе цену и уверена в своей правоте. Когда она, сверкнув золотыми зубами, заговорила, подростки замерли. Для них золотые зубы служили показателем не только богатства, но и своего рода начальственной значимости.
Поздравляя с началом учебного года, директриса четко выразила мысль о том, что мы, школьники, в большом долгу перед партией и государством, подарившими ребятам этот светлый храм, в котором им предстоит учиться. Выступление ее завершилось здравицей Сталину и Центральному Комитету партии, на что сомкнутые ряды школьников ответили рукоплесканием.
После некоторой паузы директриса достала из бокового карманчика какую-то записку, развернула ее, и, подняв голову, четко произнесла:
- Ученикам 9-го класса Сереже Лазутину и Мише Соколову выйти из строя.
Я, стоявший в хвосте растянувшихся во весь коридор шеренг, видел, как после некоторого замешательства, из рядов старшеклассников вышли мой брат Сережа и Миша Соколов, которому по алгебре и геометрии не было равных в седьмых и восьмых классах. Седой математик Алексей Гаврилович Карболин пророчил ему большое будущее и не раз советовал родителям Соколова после окончания десятилетки всеми силами пробиваться в Москву, в университет.
По лицу директрисы я скорее почувствовал, чем понял, что она вывела этих двух учеников из строя не к добру. И сердце меня не обмануло.
- Сережа Лазутин и Миша Соколов по причине переполненности 9-го класса приказом роно к дальнейшему обучению не допущены. Свое образование вы можете продолжить в вечерней школе рабочей молодежи. Документы об окончании 8-го класса получите в канцелярии завтра утром.
И сейчас, когда я вспоминаю этот день, перед моими глазами встает, словно бронзовое изваяние, директриса. Вижу, как, опустив головы и постепенно ускоряя шаг, уходили по коридору два наших лучших ученика. Два последних года они в течение всех летних каникул работали на строительстве этой школы, до нарывов и ссадин на ладонях и на ногах заготавливая дранку из метровых сырых досок, подвозя на тачках кирпичи и песок, сгребая мусор на стройплощадке.
Это был удар для отца и матери. На второй день мама с Сережей собрались идти в роно, но болтливая инспектриса, жившая на нашей улице, по секрету сообщила им, что из крайисполкома пришло строгое указание: детей раскулаченных родителей в девятые и десятые классы не принимать. В каждом районе края будут формироваться группы из не допущенных к дальнейшему обучению школьников, которых направят в города Сибири для учебы в фабрично-заводских училищах.
Зная о том, что мама тайком варила хозяйственное мыло и недорого продавала его на базаре, инспектриса погоревала, что вот уже третий месяц, как в раймаге нет в продаже дешевого хозяйственного мыла. Вечером мама принесла ей три куска. А когда вернулась домой и увидела лежавшего на постели отца со скрещенными на груди руками, чуть не заплакала. Таким жалким, беспомощным и бледным она его еще никогда не знала. Когда ее муж открыл глаза, она позвала его на кухню и, достав из сумки четвертинку, поставила на стол.
- Не убивайся. Переживем и это. Не то пережили. Не хотят, чтобы учился здесь, в нашем задрипанном селе, где вор сидит на ворюге, - будет учиться в Новосибирске. Васяня и Саня примут его.
Увидев на глазах отца закипающие слезы, мама вытерла их снятой с головы косынкой и достала из сундука кусок хлеба. Больше мне никогда не пришлось видеть, чтобы мама на последние деньги покупала для отца четвертинку и стирала с его глаз слезы.