Станционный дворик и перрон были устланы золотыми слитками листьев с облетевших берез, что плотной стеной росли за низеньким штакетным заборчиком. Осенняя ржа поджелтила и трепещущиеся на ветру листья осины. Лишь одни рогатые разлапистые тополя стояли зелеными буграми-утесами, пока еще не поддаваясь накатам-нахлестам осени. Ронять листья их черед пока не пришел. В жилах тополей еще не одну неделю пробуйствуют земные соки. В этой стойкости перед осадой осени есть у них что-то от царь-дерева - дуба, который позже всех набрасывает на плечи зеленую попону листвы и позже всех ее сбрасывает. Но дуб в наших местах не растет, не та земля, кругом торф и болота, а зимой иногда ртутный столбик в станционном градуснике падает ниже пятидесяти градусов. Редко, но так бывает. Для дуба стужа смертельна. Свои царские чертоги он возводит на землях центральной России.
Сразу же за станцией, в каких-нибудь двухстах шагах, погружался в свою осенне-зимнюю спячку вечнозеленый рям (лес) сего низкорослыми кривыми сосенками и чахлыми березками. Несколько лет назад по этим торфяным болотам, кишащим гадюками и подернутым тучами комаров, прошли со своими нивелирами, бурами и теодолитами студенты Московского торфяного техникума. После этого по селу прокатился слух, что через толщи торфа они добурились до какого-то особого, голубого слоя глины, из которой можно изготовлять дорогой фарфор, по качеству выше итальянского. Кое-кто даже поговаривал, что в Москве вышел приказ построить в Убинске фарфоровый завод. Но разговор остался разговором. Голубую глину никто не добывал, завод также никто не строил.
Минут за пять до прихода поезда на перроне, словно из-под земли, вырос Гоша, наш деревенский дурак, который каждый день приходил на станцию к курьерскому поезду и, вдоволь налюбовавшись суетящимися по перрону пассажирами, подбирал с земли окурки, пустые спичечные коробки, бумажки от конфет и все то, что оставалось от проходящих поездов.
- Гоша, ты зачем сюда пришел? - обратился отец к дураку как к равному. - Ай куда ехать собрался? Да ты слюни-то вытри, а то в вагон не пустят.
Дурак гортанно гыгыкнул, рукавом грязного и рваного пиджака вытер с губ и с подбородка слюни и подтянул рваные штаны неопределенного цвета.
- Не еду я…
- А чего же тогда пришел сюда? - не отставал от дурака отец.
- А так… хорошо здесь… весело…
И снова дурацкий утробный смех, где-то на грани рыданий, вырвался из груди Гоши. Никто не знал, сколько ему лет, где он родился, откуда пришел в наше село, кто его родители. Мужики говорили, что лет десять назад он появился в Убинске, как гриб после дождя. Ночевал в банях, ел что попадет, безотказно за тарелку щей и ломоть хлеба мог целый день копать вдове-старушке огород, отнести за канаву и зарыть там дохлую собаку или кошку, к которым из-за трупного смердящего запаха никто не хотел подходить…
Я всегда испытывал необъяснимое волнение, когда к нашей станции подходили пассажирские поезда. С ними связывал свое будущее. Мне всегда представлялось, что вот, когда вырасту, то в один из дней меня увезет курьерский поезд в пока еще неведомый мне большой город, где я по кирпичикам буду складывать здание своей судьбы. Может быть, это разгоряченное воображение подогревалось прочитанными книгами, которые я глотал жадно, ненасытно. А может быть, из-за однообразия нашего семейного быта мальчишеская фантазия вырывалась сама собой и уносилась по неведомым путям-дорогам…
И на этот раз я испытывал особое волнение, когда со стороны железнодорожного переезда, зычно пронесшись над рямом, до станции донесся и покатился дальше пронзительный гудок паровоза.
Волновался и отец. Он знал, что кое-кто из знакомых мужиков иногда прорывались в вагон-ресторан проходящих поездов и "доставали" там то, чего не продавали в нашем раймаге и в ларьках. По нашим расчетам этот вагон должен был быть где-то в середине поезда, а поэтому мы и остановились так, чтобы не бежать до него.
В выборе места нам повезло. Когда поезд останавливался, постепенно замедляя скорость, почти перед нашими глазами проплыла эта долгожданная вывеска: "Ресторан".
Волнение отца оказалось не напрасным. Обе двери вагона-ресторана были закрыты. Отец стал стучать, колотя по двери своими крепкими кулаками. Наконец достучался. Дверь открыла немолодая толстая женщина в грязном фартуке.
- Чего бузуешь? Иль что оставил здесь? - прокуренным охрипшим голосом бросила она отцу сверху вниз.
Прикуривая папиросу, толстуха надсадно закашлялась, отчего лицо ее стало багровым.
На первую ступеньку подножки отец заскочил легко, на вторую ему не дала ступить проводница ресторана.
- Куда прешь, лапоть?
Я видел в эту минуту лицо отца. На нем застыла мольба.
- Сестричка, пусти на минутку в буфет. Кое-что купить надо бы…
- От Москвы до Владивостока у меня таких братцев, как ты, наберется столько, что ими можно пруд прудить, - прохрипел прокуренный бас женщины в грязном фартуке.
- Понимаешь, жена родила… Гостинчик бы ей… У нас же тут ничего не купишь - ни колбаски, ни конфет хороших, ни "ситро"…
- Роженицам нужно пить не "ситро", а молоко. Врачи говорят - полезнее. А от конфет зубы выпадают.
- Ну, будет шутить-то… Пусти, сестрица, шоколадку подарю, - просил отец, отчего печать мольбы на его лице прорезалась все резче и горше.
Мне было жалко его в эту минуту. Я почему-то сердцем чуял, глядя на лицо этой наглой бабы, что она не впустит его в ресторан.
- Если всех вас пускать, то пассажиры еще до Читы положат зубы на полку. Нельзя! Ну чего прешь?..
- Ну, уж если нельзя мне пройти - возьми деньги, купи конфет хороших, если есть с полкило колбаски, а на остальное - "ситро". Да себе купи шоколадку.
Отец совал в руки женщины деньги, но та их не брала.
- Я что тебе - девка на побегушках? Уж двадцать лет, как холуев нет. Сказано не пущу!.. Ну, не при же ты, не при… чего прешь?!. Вначале ногти обруби топором, а потом в ресторан лезь… Гляди - под ними по ведру чернозема!..
Я видел, как отца била нервная дрожь. Последние слова женщины его глубоко оскорбили. От лица его отхлынула кровь, отчего оно подернулось сероватой бледностью. Замерев на подножке вагона, он долго снизу вверх смотрел в глаза проводнице, перед которой только что чуть не встал на колени.
- Ну и курва же ты!..
И тут я услышал трехступенчатый мат, с такими завихрениями, какой с уст отца при мне еще никогда не слетал, хотя я не скажу, чтоб в ситуациях нервных, в рабочей горячке плотницкой артели, где всегда найдется какой-нибудь разиня-недотепа, отец нет-нет да и не срывался, пуская в ход хлесткие словечки неписанного жаргона. Но при нас, при детях, обронить матершинное слово он считал великим грехом.
Женщина от неожиданной отцовской ругани аж задохнулась затяжкой дыма и стояла с разинутым ртом. А отец, легко соскочив с подножки уже дрогнувшего вагона, стараясь перекричать железный лязг буферов, который словно по цепочке прокатился от паровоза к хвостовому вагону, чтобы смыть с души плевок этой грязной толстощекой бабы в мелких кудряшках, шел рядом с медленно плывущим вагоном и, не давая ей раскрыть рта, не замечая, что следом за ним, почти за самой его спиной идет дурак Гоша, бросал снизу вверх:
- Сука!.. Чтоб тебе не разродиться, если забеременишь!..
- Лапоть немытый! - задыхаясь от злобы, выкрикнула баба.
- Тварюга проклятая!.. - пустил вдогонку отец и, не дожидаясь, когда уже опомнившаяся баба обложит его чем-нибудь позаковыристей да погрязней, в сердцах плюнул и резко повернул назад, чуть не столкнувшись с Гошей.
- А ты чего тут вертишься?! - крикнул отец.
Гоша словно ждал вопроса. Улыбаясь во весь рот, проговорил:
- У тебя слюни не текут, а все-равно не пустили… Гы-гы…
Лицо отца стало белым как мел. Он даже остановился, в упор глядя на Гошу, переминавшегося с ноги на ногу.
- Чего тебе надо?
- Не пустили… Э, не пустили, - запричитал дурак, пританцовывая и размахивая руками. - Бригадир, а не пустили.
Подумав, отец через силу улыбнулся.
- Гоша, ты любишь конфеты?
- А кто их не любит?.. Они вон какие сладкие… Гы-гы-гы…
- Ну, тогда на вот тебе деньжонки, купи себе у Горбатенького леденцов. - Отец достал из кармана пиджака мелочь и, отсчитав на ладони, протянул ее Гоше. - Здесь двадцать копеек. Как раз на двести грамм. Да беги скорее, а то Горбатенький распродаст все леденцы и ничего тебе не достанется.
Мы переглянулись с Мишкой, поняв, что отец хочет отвязаться от дурака: он уже начинал играть у него на нервах. Зажав в кулаке мелочь, Гоша что есть духу кинулся через переезд в сторону Сибирской улицы и, повернув за "Заготзерно", скрылся из виду.
До раймага мы дошли молча. Со стороны школы тянулись стайки ребятишек и девчонок с набитыми сумками. Кончились занятия первой смены. Через двадцать минут прозвенит и наш звонок.
- Вот что, орлы, ступайте-ка в школу! - строго приказал отец, остановившись у дверей раймага.
Мишка хотел что-то сказать насчет уехавшей на совещание в город учительницы, я тоже пытался повторить свое вранье, но отец вовремя остановил нас.
- Хватит!.. Я понял все еще утром, да не стал останавливать, хотел разрешить вам маленький прогул… Но раз так получилось с поездом - надо идти в школу. Деньги отдам вечером дома. В школе их у вас, чего доброго, еще отберут.
Ослушаться отца мы не могли. Больше ничего не оставалось как идти в школу.
Кормачевские лошади
У аптеки, не дойдя до школы, мы встретили две доверху груженные мешками пароконные брички. На первой с вожжами в руках сидел рыжебородый мужик в выгоревшей на солнце фуражке. Я сразу узнал его и толкнул Мишку.
- Гля, кормачевцы едут!.. Наверное, на ярмарку. Смотри, - Данила.
Я показал на рыжебородого мужика, за спиной которого на возу сидела баба в клетчатом платке. Она тоже один раз приезжала с кормачевцами. Я узнал ее по слегка раскосым глазам и круглому, как яблоко, лицу. Ожидая подводу, мы с Мишкой остановились. Он тоже узнал Данилу. Кормачевцы всякий раз, когда приезжали на базар или сдавали государству шерсть, то, как правило, останавливались у нас. За постой кое-чего и нам перепадало: то привезут мешка два пшеницы, то - если приезжали зимой - короб мороженой рыбы, а, глядишь, приволокут и небольшой возок хорошего сена. Мужики, как правило, привозили с собой четверти три самогона-первака. Я примечал, что в дни их постоя, отец наш почти всегда вечером, после работы, ходил под легким хмельком и пребывал в хорошем настроении. Если выпадал случай и лошади были свободны, он ехал в лес, возвращаясь поздно вечером с двумя возами дров, которые мы тут же распиливали на коротыши и убирали в сени, в баню, в чулан, маскировали на сеновале: лесничий у нас был мужик непьющий и строгий. За рубку леса без билета налагал на нарушителей штрафы. А чтобы купить билет, приходилось ходить к нему не раз и не два. Иной ходит-ходит, потом плюнет, потихоньку наймет быков на стороне, выберет ночь потемнее и с родственником или с соседом такой возище навалит, что быки аж пыхтят на подъеме.
Встретившись взглядами с рыжебородым кормачевцем, я крикнул ему:
- Дядя Данила, вы к нам?
Данила узнал меня, остановил лошадей.
- А-а… Это ты, Ванец?! Ну, как там ваши, все живы-здоровы? Как батька с маткой?
Дядя Данило выделял меня среди других братьев. Ему очень нравился мой почерк. Последний раз, когда кормачевцы останавливались у нас, я переписывал Даниле заявление в суд. Его сосед еще два года назад ударил колом по спине годовалого теленка Данилы, забравшегося в соседский огород и потравившего несколько вилков капусты. Теленок стал чахнуть и через две недели околел. Вместо того чтобы как-то загладить свою вину перед Данилой, сосед-пьяница кричал на все Кормачи, обещая тем, у кого зайдет в его огород корова, порешить и корову. Такой у него был характер.
- Отец-то ничего… да вот маманя, - ответил я, не зная, как сказать про маму.
- Что маманя? Ай прихворнула?
- Да нет… Нас теперь не шестеро, а семеро, - сказал я и сам себе удивился, какие хорошие слова нашел, обойдясь без слова "родила".
- Опять парень? - бросила с воза раскосая баба в клетчатом платке и всем телом подалась вперед.
- Нет, девочка.
- Ну, слава Богу. Маня так хотела девочку!.. Где она сейчас, дома?
- Нет, пока еще в роддоме.
- Вы в школу? - спросил Данила и только теперь узнал Мишку. - Да это никак ты, Мишуха?
- Я, дядя Данила, - сконфуженно ответил Мишка, слегка обидевшись тому, что остался за бортом нашего разговора.
- Ну ты вымахал!.. Я тебя сразу даже не узнал. А теперь до вечера. Мы к вам.
В урок физкультуры мы, мальчишки, по пыльной площадке гоняли туго набитую тряпками футбольную покрышку. За камерами ездили в город, но вернулись ни с чем. А футбольные страсти в сентябре разгорались как никогда. Ребятня, кроме двух вратарей, осатанело носилась по полю, устраивая каждый раз свалку из-за мяча. Кое-кто уже успел свихнуть на ноге большой палец от сильного удара. Федька Масленников с разбитым до крови носом покинул поле боя на первых минутах игры. Шмыгая носом, он на ходу оглядывался и кому-то грозил кулаком.
Учитель физкультуры, который сам играл центральным нападающим за сборную района, в морской тельняшке со свистком во рту носился по полю и, когда его команды не доходили до слуха азартных игроков, с силой врезался в кучу-малу и разбрасывал футболистов в разные стороны.
Всегда равнодушный к футболу, я играл осторожно, боясь, что кто-нибудь наступит мне на правую ногу, еще не совсем зажившую после того, как две недели назад я наступил на гвоздь и чуть ли не насквозь проколол ступню.
В прошлом году наша районная сборная играла со сборной Барабинска, - болельщики, особенно старики и старухи, выползшие на выгон поглазеть, чей же район победит, диву дивились: откуда их молокососы-внуки знают такие заковыристые слова, как "голкипер", "хавбек" или "корнер", которые они оглашенно выкрикивали, наблюдая за игрой взрослых.
Уборщица со звонком в руках вышла на улицу и, тряся им изо всех сил, направилась на футбольное поле. Матч закончился.
Два остальных урока - "арифметику" и "родную речь" - я сидел как на иголках. Задачки не шли на ум. Не выходил из головы отец и история с посещением вагона-ресторана. Как же так! Не пустили отца в буфет, назвав грязным лаптем! А больше всего сверлила голову мысль: какая из четырех кормачевских лошадей достанется мне, когда вечером поедем к озеру их поить. По крови, от деда и отца, я был завзятым лошадником. Никогда и нигде не испытывал такой трепетной радости и душевного восторга, когда, пустив лошадь галопом, скакал на резвом молодом жеребце. Прильнешь к гриве коня и, крепко держа в руках поводья, без седла, слившись с лошадью в единое целое, мчишься навстречу ветру, замирая от восторга. Испытываешь ощущение быстрого скольжения ладони по крутым встречным волнам: то вниз, то вверх, то вниз, то вверх… Бросишь взгляд вниз, под ноги коня - голова кружится от быстрого мелькания травы, придорожных кочек, мелких лужиц… А посмотришь вдаль - все сразу встает на свои места, и в душе серебряным колокольчиком звенит нахлынувшая радость.
Урок литературы я насилу досидел. Что там "Савраска, запряженный в сани, стоял понуро у ворот…", когда меня ждал высокий тонконогий гнедой жеребец, впряженный в бричку, на которой сидел Данила. Тот самый, о котором Данила рассказывал прошлым летом, когда разговор зашел о породистых лошадях их колхоза. Тогда он прямо сказал отцу: в стаде молодняка есть один гнедой стригунок, которого они осенью собираются объездить. "Не конь будет, а молния", - заметил тогда Данила.
После звонка я зашел в класс к Мишке, чтобы уговорить его удрать с последнего урока. Но меня ждало полное разочарование. Шурка Вышутин, дежурный по классу, шепнул по секрету, что брат удрал домой после второго урока, сказав учительнице, что "мается животом".
"Все… Перехитрил. Удрал и даже мне не сказал. Я бы так никогда не сделал, - ругал я на чем свет стоит Мишку и короткими перебежками, напрямик, через огороды, на которых лишь кое-где белели кочаны капусты, летел домой. - Конечно, гнедого ты уже кормишь овсом, да еще утащил для него не один ломоть хлеба… Знаю тебя, всегда так делаешь, приманивая лошадь. Наверное, уже кликнул Трубичка и Пашку. Лучших коней разобрали, а мне оставили рыжую пузатую кобылу. Нет, так не пойдет, не по-братски… Будет и на моей улице праздник. Я тебе при случае еще не такую свинью подложу. Знаю теперь, где ты прячешь свои бабки. Будут сегодня ночью плакать твои бабочки. А свои перепрячу. Да так, что никогда не найдешь".
По мере того как я приближался к дому, обида и злость распаляли мою душу все сильнее. А тут, как на грех, у соколовского проулка мне повстречалась стайка ребятишек, которые, окружив рыбака Фокея, что-то возбужденно выкрикивали. Я не хотел останавливаться, в моем воображении все больше и больше места занимал гнедой тонконогий жеребец со звездочкой на лбу. Но Пашка Шамин, который на мое счастье не убежал к Мишке, позвал меня.
- Ванька, хошь посмотреть лебединое яйцо? Фокей в камышах за Черненьким озером нашел. Два яйца, одно оставил, а другое взял.
Лебединых яиц я еще никогда не видел. А посмотреть хотелось. Раз ребятишки подняли такой гвалт - значит, интересно, наверное, очень большое. Я подошел к ним.
- Где яйцо-то? - спросил я, глядя в давно небритое лицо Фокея. На рыбаке была брезентовая куртка и высокие резиновые сапоги с отворотами. От него попахивало водочным перегаром. Этот запах я всегда ощущал, когда у нас бывали гости.
- В карман слазь, в руку не входит, - подзадоривал меня Пашка и полез было к Фокею в карман, но тот ловко увернулся.
- Хватит, уж сколько раз щупал, надоел мне! - шикнул на Пашку Фокей и своей изуродованной рукой - ранен был в Порт-Артуре - попытался сам залезть в карман, но тщетно.
- Можно? - попросил я.
- Давай, а то моя култыга не слушается, - благодушно сказал Фокей и повернулся ко мне.
Я сунул руку в карман куртки старого рыбака. Выразить не могу, что произошло со мной в следующую секунду.
Что-то холодное, бархатно-скользкое, гибкое обвило мою руку. "Змея!" - молнией пронеслась мысль, и я рванул руку из кармана. И точно: кисть обвила серая гадюка. Более ужасных мгновений в жизни я не испытывал. Рванулся так - сработал инстинкт спасения, - что, змея, сорвавшись, улетела аж к изгороди Юдинского огорода. И хохот, восторженный, визгливый хохот ребятишек, в котором звучали и нотки страха (а вдруг я кину змею на кого-нибудь из них) так больно ударил меня в самое сердце, что я почувствовал себя гадко, как никогда. Страшно, обидно, досадно… Я даже заплакал, забыв о гнедом жеребце, к которому так стремился.
Судя по лицам старика Фокея и ребятишек, я понял, что окончательно вышел из себя.
Вот она одиссея деревенского юмора, голгофа шуток, от которых, если не становятся на всю жизнь дураками, то иногда доживают до старости и умирают заиками, становясь посмешищем на всю жизнь.