Как только мы вышли на Пролетарскую улицу, которая была намного шире нашей, так сразу почувствовали, что намеченное на завтра открытие районной ярмарки-выставки уже дает о себе знать. В сторону Сибирской улицы, где когда-то проходил кандальный тракт, медленно тянулись подводы, груженные дарами полей и огородов. За некоторыми из них на привязи лениво тянулся скот. Это были не просто низкорослые разномастные деревенские коровенки, а европейской породы рекордистки, о надоях которых писали не только в районной, но и областной газете. Тонкорунных породистых баранов с завитыми в улитку рогами везли связанными по ногам в телегах. Меня большего всего удивил огромный, как слон, черно-белый бык с железным кольцом в ноздре. К кольцу была намертво припаяна стальная цепь, привязанная к задней оси пароконной брички. Впряженные в бричку два ездовых быка, по сравнению с производителем, казались маленькими и чем-то напоминали малорослых дворняг перед гигантским породистым бульдогом-медалистом.
Мы с Мишкой даже остановились, залюбовавшись быком, косившим свой зелено-огненный глаз в нашу сторону. Оба даже и не подумали, что Мишкина красная рубашка может обозлить быка.
- А ну, малец, сгинь с глаз, а то чего доброго ненароком и осердится! - крикнул возница, глядя на Мишку, и тот, почуяв опасность, тут же юркнул за калитку первой избы, скрывшись за домом.
Следом за ним кинулся и я. Бык есть бык… А этот, если разозлится, поднимет на рога не только человека - избу кинет через себя. О быках, разъяренных красной тряпкой, мы слышали не раз. Но то были рассказы у костра или на завалинке, а здесь - вот он, живой, в нескольких шагах от тебя.
Переждав, когда подвода с быком свернет на Сибирскую улицу, мы вышли из засады.
- Испугался? - спросил я у Мишки.
- Ни капли, - соврал он.
Я сделал вид, что поверил. Проходя мимо строящегося здания госбанка, мы увидели на лесах отца. Всей плотницкой бригадой они возводили стропила. Звонкий голос папани звучал нервно, на самой высокой ноте:
- Степин, дай левее, чуток левее и выше!.. Еще чуть-чуть!..
Зная, что отцу сейчас не до нас, мы нарочно свернули в переулок, чтобы не попадаться ему на глаза, и пошли к больнице в обход.
Дверь роддома была закрыта. Мы робко постучали, но нам никто не открыл. Подошли к окну, из которого два дня назад мама разговаривала с нами. Тоже закрыто. Переминаясь с ноги на ногу и не спуская с окна глаз, где каждую минуту могла показаться мама или кто-нибудь из женщин из ее или соседней палаты, мы ждали терпеливо до тех пор, пока старик с метлой, подметавший двор, не сказал, чтобы мы стучали побойчей, так как сестра, что дежурит сегодня, плоховато слышит. Мы так и сделали. Стучал вначале Мишка. Потом оба принялись бухать в дверь.
Наконец к нам вышла полная женщина в белом халате с большой родинкой между бровями, которую я не раз видел на базаре.
- Вы к кому? - спросила она громко, как обычно говорят плохо слышащие люди.
Мишка назвал фамилию мамы и протянул узелок.
- Как она там? - спросил он громко.
- Разрешилась. Только что… Чувствует себя нормально. - И, как-то сразу, словно ее позвали, взяла у Мишки узелок и захлопнула дверь.
Некоторое время мы стояли в недоумении: постучать снова и спросить, кого мама родила, или ждать, когда кто-нибудь выйдет и мы, наконец, выясним, кем же пополнилось наше и без того многочисленное семейство. Но никто дверей не открывал и не выходил.
- Ну что, передали? - спросил старик с метлой, видя нашу растерянность.
- Передать-то передали, да не успели спросить кто родился: девочка или мальчик?
- А вы бы ей полтинничек или фунтик конфет - она тогда все скажет, все расслышит. Я ее знаю, к ней с голыми руками на паршивой козе не подъедешь.
В наши расчеты давать полтинник вредной бабе не входило. А потом у нас его просто не было. А давать рубль - больно жирно. Мы подошли к окну в надежде, что кто-нибудь к нему да подойдет. И не ошиблись. Потянувшись к наличнику, оттуда выглянула молодая полногрудая женщина, румяное лицо которой вчера мелькнуло за спиной мамы. Я узнал ее по длинным распущенным волосам, походившим на отлив блестящего речного песка, освещенного утренним солнцем.
- Это вы только что принесли передачу? - спросила она.
В улыбке ее было столько доброты и тепла, словно перед нами стояла наша кровная родственница.
- Мы.
- Вы дети Марии Сергеевны?
- Да, - хором ответили мы.
- Могу вас поздравить, детки.
- С чем? - спросил Мишка.
- Не с чем, а с кем. С сестричкой! Только что родилась… Уж такая голосистая, такая певунья!.. Мама просила передать, что ей к окну подходить еще нельзя. Просила, чтобы вы бежали к отцу и сказали: у вас теперь есть Ириночка.
Мы готовы были расцеловать эту милую красивую светловолосую женщину, которая поведала нам столь радостную весть. Забыв сказать "спасибо", мы что есть духу пустились с больничного двора. Вскоре уже были на углу Ленинской и Сибирской, где бригада отца возводила крышу.
Там как раз начался перекур. Отец сидел на бревне и рассказывал что-то смешное. Когда он увидел нас, запыхавшихся от бега, то встал и зачем-то надвинул поглубже картуз.
Не дожидаясь вопроса, я выпалил одним духом:
- Все!.. Родилась!.. Иринка!..
Улыбка на лице отца говорила о том, как он счастлив, но тем, по-мужски сдержанным счастьем, которое не принято показывать на людях.
- Ну, хорошо, молодцы, что навестили мать. Поздравляю. Вот теперь у вас есть еще одна сестренка. - Он погладил своей шершавой ладонью мою голову и повернулся к плотникам. - Ребята, я на часок-другой отлучусь. Вы уж без меня.
И, бросив взгляд на одного из мужиков, наказал:
- Степин, чтобы все лежаки по уровню, а стойки по отвесу.
Веснушчатый рыжеволосый мужик с аршинными вислыми плечами молча кивнул головой, а когда мы все трое отошли от сруба, сказал вдогонку:
- Петрович, с тебя причитается!.. Без четверти не вертайся!
- На четверть губы не раскатывайте, а пару бутылок ставлю! - бросил отец в ответ, и мы зашагали в сторону роддома.
Мы остались у окна, а отец, завернув за угол больницы, пошел в приемный покой. Вернулся быстро. С лица его не сходила счастливая улыбка.
- Ну вот, теперь слышал своими ушами. Аж три кило, рост пятьдесят сантиметров. Вон какая!..
У входа в раймаг он велел нам подождать. А сам скрылся за расхлестанной дверью на ржавой пружине.
И тут мне на ум пришла мысль: а что если вместо дяди Серафима деньги отдать отцу. Отец надежнее, он бы и купил все, что надо в вагоне-ресторане. Дядя Серафим, известное дело - человек запойный, раза три в год уходит "в темную", неделями не выходит на работу. Не зря же его из главных бухгалтеров в райфо перевели в рядовые. Этой мыслью поделился я с Мишкой. Он ее принял, но с оговоркой:
- Только папане скажем, что все, что он купит, передадим мамане мы с тобой, и в записке напишем, что от нас.
Я согласился безоговорочно.
Из раймага отец вышел с пустыми руками и хмурым лицом.
- Что, не дали? - спросил Мишка.
- Разгружают товар, сказали, после обеда…
С минуту отец стоял в раздумье, куда пойти: на работу, домой или в ларек к Горбатенькому, у которого русскую горькую можно купить даже тогда, когда в других магазинах ее не сыщешь. Правда, страждущих Горбатенький выручал с небольшой наценкой, но никто на него не роптал.
И тут Мишка открыл наш план отцу. Вначале он забеспокоился, в голосе прозвучало подозрение:
- Откуда у вас такие деньги?
- Продали Очкарику бабки. Аж сто шесть штук, половина моих, половина Мишкиных, - поспешил я погасить тревогу отца. Он, как я понял, поверил моим словам и, что-то прикидывая в уме, сказал:
- Это вы хорошо надумали. Только нужно мне побриться и переодеться. - Окинув себя взглядом, он ухмыльнулся: - Такого в вагон-ресторан не пустят.
Ходил отец быстро. Мама всегда его просила умерить шаг. И вообще он все делал быстро, с ловким проворством и легкостью в движениях - все это часто вызывало у меня мысль: "Вот вырасту и буду так же ловко владеть косой и топором. И ходить буду быстро…" А пока мы за отцом едва поспевали.
Радостная весть глубоко растрогала бабушку. Встав на цыпочки, она поцеловала отца в лоб, поздравила его и нас с Мишкой. Все, что в семье нашей случалось хорошего, доброго и удачливого, бабушка относила только к одному - к милости Божьей. Все беды, все неудачи и даже малейшие неприятности, переступавшие наш порог, она связывала с гневом и карой Господней. Ее затяжные земные поклоны перед иконами в горенке и молитвы, шепотом слетавшие с губ, говорили о глубокой искренней благодарности Господу Богу. Теперь она молилась, чтобы он дал силы и здоровья роженице Марии и ее младенцу. Мы старались не мешать молитвенному уединению бабушки, а потому не заходили в горенку.
Пока отец, надувая щеки, брился, сидя за столом перед осколком зеркальца с желтыми подтеками, мы с Мишкой на скорую руку собрали в свои сумки учебники и тетради и, соврав отцу, что домашнее задание выполнили еще вчера, выкатили из печки чугун со щами. Ели торопливо, обжигаясь, то и дело посматривая на стенные ходики и прикидывая в уме: сколько у нас останется времени после отхода поезда "Москва - Владивосток". Успеем ли на первый урок? Тут Мишка что-то надумал и, поморщившись, спросил меня:
- У тебя первый урок физкультура?
- Физкультура, - ответил я, не понимая, чего он задумал.
Мишка, многозначительно подмигнув мне, метнул взгляд на отца, усердно выбривающего волосы на шее.
- Что, все болеет ваш физкультурник? Опять будете два часа гонять тряпичный футбол на площадке? - спросил Мишка и подмигнул мне.
- А чё боле делать, раз он заболел? - отвечал я, как идущий на поводу ослик.
- А нашу географичку зачем-то вызвали в область, на какой-то слет. Тоже придется или играть в чехарду, или гонять с вами футбол.
Говорилось это так, чтобы все слышал отец. Уж не знаю, поверил ли он нашему вранью или, скрыв догадку, решил не лишать нас радости свидания с мамой и вручения ей подарка. Улыбнувшись собственным мыслям, он встал, похлопал себя по тщательно выбритым щекам и прежде, чем пойти к рукомойнику, предупредил:
- Если опоздаете на урок, то скажете учительнице, что ходили со мной к матери в роддом. И скажите, что у вас родилась сестричка.
У нас сразу отлегло на душе.
Отец не только ходил и работал быстро, он и за столом не засиживался, жадности кеде никогда не проявлял. Пообедал, тщательно вымыл руки, достал из-под кровати завернутые в мешковину хромовые сапоги, в которых венчался и обувал только в особо торжественных случаях, тронул их сапожной щеткой и, любуясь блеском черных негнущихся голенищ, приставил к кровати. Синюю сатиновую рубаху-косоворотку, сшитую мамой к Пасхе, он надевал всего лишь раз. Извлеченная вместе с черными суконными брюками из кованого сундука, она еще отдавала нафталином. Пиджак, чтобы не помялся в сундуке, висел всегда на вбитом в стену гвозде, аккуратно завернутый в четверо сложенную марлю. Под пиджаком, тоже на гвозде, висела завернутая фуражка с высоким околышем и черным лакированным козырьком. Отец надел ее, посмотрелся в зеркало и повесил назад.
- Отслужила свой век, такие теперь не носят, - ответил он на мой немой вопрос. - Чего доброго, еще осмеют, ныне народ злой пошел, на старину шикают, им подавай новую моду.
О густые русые кудри отца не раз ломались деревянные зубья гребня. Мама говорила, что до тифа, которым он переболел сразу же после женитьбы, его волосы не так буйно вились и были не такими густыми. Из пяти сыновей отцовские кудри унаследовали только двое: Сережа и я. Но отец утверждал: вот подрастут Петька и Толька - завьются волосы и у них. А чтобы не обижать Мишку, унаследовавшего прямые с медным отливом волосы мамы, он говорил:
- А ты, Мишуха, подожди, еще так завьются, что сам не рад будешь.
Рядом с нарядившимся и помолодевшим отцом, который прежде чем причесаться роговым гребнем обмакнул его в лампаду с деревянным маслом, мы выглядели в своих сбитых худых сапожонках и во многих местах заляпанных чернилами пиджаках довольно невзрачно. А переодеться было не во что.
Отец посмотрел на наши сияющие лица, на которых светилась гордость за него - сильного, нарядного и красивого, - и горько улыбнулся.
- Ничего, сынки, вот выполним пятилетку, тогда будет всего завались. Появятся у вас новые рубашки и суконные костюмы. Были бы лад и здоровье, а остальное - дело наживное. Ну, собрались?
Мы с Мишкой давно уже были готовы. Даже помазали дегтем сапоги, отчего те сразу посвежели.
Толька и Петька, которые крутились тут же около отца, конечно же раздумывали, как бы увязаться с нами на станцию. Они заколготились, начали лазить то под кровать, то на полати, то на печку - торопились собраться. Но, зная, что к отцу с вопросами приставать рискованно, делали это втихомолку, поглядывая то на отца, то на нас с Мишкой.
- А вы куда собрались, орлы? - спросил отец, поводя пальцами по чисто выбритым щекам.
- Мы что - хуже Мишки с Ванькой? Они уже утром были у мамани… Мы тоже соскучились. - Казалось, на глазах Толика вот-вот выступят слезы. Ему подвывал и Петька.
Отец посмотрел на них и вздохнул. У младших братьев не было ни обуви на осень, ни одежды к зиме. Как правило, им доставались от нас с Мишкой обноски. Но они не роптали, ведь их погодки-ровесники тоже носили пиджаки, картузы и рубахи с плеч своих старших братьев. Случалось даже так, что из-за доставшихся от меня или Мишки худых валенок или сапог младшие учиняли драку.
Сказать, что ему стыдно и больно через все село вести своих малолетних оборванцев, отец не мог, не поворачивался язык. Но не сказать ничего или просто остановить их резким запретным окриком тоже нельзя: сыновья рвутся к матери, которая родила им сестренку. Они ее, сибирячку, так ждали!.. Еще неделю назад осколком бутылочного стекла очистили до белизны деревянные боковинки люльки, которая несколько лет без дела валялась в пыли на чердаке. А когда отец спросил: зачем они это делают, Толик резонно ответил, чтобы братик или сестренка не занозили себе пальчики или ладошки.
И вот теперь они, переминаясь с ноги на ногу, стоят перед отцом кто в чем: Толик в худых бабушкиных галошах, а Петька - в Сережиных ботинках без подошв.
- А ну-ка, присядьте.
Отец показал на скамейку.
Толик и Петька, как старички, поникнув, сели, уже предчувствуя, какой разговор сейчас поведет отец. Я видел их несчастные лица и готов был в эту минуту снять с себя сапоги, пиджак и отдать кому-нибудь из братьев.
- Вы слышали, что Сурчихинская Дамка сбесилась? - строго спросил отец.
Толик и Петька настороженно зыркнули глазами.
- Дак ее поймали, - пролепетал Толик. - И, говорят, лечат уколами, Очкарик говорил.
- Поймали… - хмыкнул отец. - А вот сегодня ночью она опять сорвалась с цепи и искусала двух маленьких ребятишек с Сибирской улицы. Сейчас ее ловят, да никак не поймают. Как заговоренная.
Я видел по лицу отца, что ужасы, нагнетаемые им, подействовали на моих братьев моментально. Оба они смерть как боялись собак. А при слове "бешеные" замирали духом.
Так удалось отцу избежать позора и в то же время успокоить своих младшеньких. Он повернулся к нам и строго сказал:
- А вы что расселись. Пора идти!
Сопровождаемые завистливыми взглядами Тольки и Петьки, мы вышли на улицу. Видя их опечаленные лица, отец разрешил младшим проводить нас до тополей, что у болота.
- Только от тополей сразу же пулей домой. Дамка и сюда может забежать!.. - продолжал пугать братьев отец.
Но до тополей они не дошли. Увидев, как из Юдинского проулка выскочила чья-то незнакомая собака и наискосок пересекла улицу, Толька и Петька повернули назад и, то и дело оглядываясь, мелкой рысью засеменили к дому. Отец помахал им рукой.
Передавая ему деньги, Мишка назвал сумму.
- Три рубля двадцать копеек. Главное не забудь, чего нужно купить мамане: две бутылки "ситро", если есть - халвы, "Раковых шеек" и "Мишек на Севере". Будем ждать тебя у вагона. Да только смотри, не застрянь, а то утащит поезд аж до Чулыма. С дядей Серафимом уже не раз так было. Насилу назад вернулся на товарняках.
Отец сосчитал наши деньги и положил их в нагрудный карман пиджака.
- Не укатит. На этих поездах я поездил побольше, чем ваш дядя Серафим.
На станцию мы пришли минут за двадцать до прихода курьерского поезда. На платформу уже подтягивались бабы с ведрами и кошелками, в которых чего только не было: и прямо в чугунках, замотанных в тряпки, горячая картошка, и соленые огурцы, и вареные яйца, и жареные куры, и молоко всех видов - кипяченое, топленое, варенец, сметана… Причем я приметил: бабы-торговки, что помоложе и побойчей, на лотках под навесом, как правило, со своим товаром не располагались. Словно сговорившись и поделив перрон между собой, они на определенных дистанциях друг от друга занимали на нем свои места. И когда приходил поезд, уж тут-то они выказывали всю свою торгашескую прыть: бегали от вагона к вагону и, встречая пассажиров, нахваливали каждая свое:
- А ну, картошечки, картошечки… С пылу с жару, духмяного навару…
- Сметанки, сметанки, кому сметанки?..
- Сынок, гля, какие огурчики, таких, поди, сроду не едал, так и глядят на тебя… На закуску - лучше не найдешь. А на опохмелку - хворь, как рукой, снимает…
- Смородинки, а ну, кому самородинки, гривенник стаканчик, а на рупь двенадцать насыплю…
- Барышня, ты только попробуй, такую брусничку ты нигде не покушаешь…
Я уже не однажды видел одну опрятную старушку, которая, еще издали заметив приближающийся к разъезду пассажирский поезд - а он всегда, подходя к станции, подавал протяжный гудок, - доставала из-за пазухи чистенький фартук, проворно подвязывала его, перед крошечным зеркальцем поправляла вылезшие из-под белого платка седые волосы и, довольная собой, снимала с корзины чистую марлю, защищавшую снедь от мух. Я знал, что старушка эта жила на Майской улице. У нее был какой-то особый талант рекламировать свой товар. Каждый раз я слышал, как она осыпала выходящих из вагонов пассажиров все новыми и новыми складными причетами, которые чуть ли не пела на манер частушек.
…Мои курочки-птички
Снесли для вас яички…
…Эй ребята, покупайте опята.
…Царские грибочки, сибирские груздочки…
Увидел я ее и на этот раз. В чистеньком облике старушки и в опрятной одежде проступало что-то ненашенское, нездешнее. Ожидая поезд, она то и дело поглядывала в сторону разъезда, откуда вот-вот покажется распущенная по ветру дымная грива паровоза и послышится его режущий слух гудок.