Я стоял на пороге раскрытой двери в молчаливой, вопросительной позе. Старик за далеким столом тоже молча и пристально, с заметным удивлением присматривался ко мне некоторое время, потом сделал приглашающий знак указательным пальцем. Он осторожно поманил меня, точно собирался поделиться какой-то тайной. Я двинулся вперед медленно и почему-то, на носках, стараясь быть как можно более бесшумным.
По мере того как я приближался, человек с рыжими усами все круче перегибался корпусом через стол мне навстречу.
Вот, наконец, мы оказались лицом к лицу.
- Табачок есть? - шепотом спросил хозяин комнаты. <…>
Я достал кожаный портсигар. <…>
Нетерпеливо, радуясь, он угостился "рассыпными", то есть продававшимися поштучно, папиросами "Ира". Наслаждение, смешанное с бурной благодарностью, отразилось на его лице.
- Что вам, товарищ? - Он блаженствовал, изголодавшийся курильщик, дорвавшийся после долгого воздержания к первой затяжке. - Садитесь, пожалуйста.
Я рассказал о себе, о первых своих опытах в печати - словом, о всех своих мечтах и надеждах…
Он слушал сочувственно, даже озабоченно и вдруг, насторожившись, снова перегнулся над столом, сделав кому-то за спиной у меня уже знакомый пригласительный знак пальцем.
Я оглянулся. Худощавый человек в легком летнем пальтишке, с предупредительно вежливой улыбкой на лице, продвигался от порога огромной комнаты к далекому столу с такой же почтительной и удивленной настороженностью, с какой я сам проделывал тот же путь несколько минут назад.
Хозяин комнаты повторил свое:
- Что скажете, товарищ?
Новый посетитель объяснил в свою очередь, что ищет работу. Врач по образованию, но литератор по профессии, он недавно приехал из Киева и хотел бы быть полезен литературному отделу Главполитпросвета… <…>
Старичок в пальто и в папахе выпустил дым из-под усов медленной струйкой и сказал, что он очень рад познакомиться с нами, что ему, кстати, нужны помощники, - да, именно два помощника - секретарь отдела и заведующий инструкторско-организационным подотделом.
- Да, да, я возьму вас обоих. Решайте сами: кто из вас хочет быть секретарем отдела, так сказать, моей правой рукой, и кто инструктором? - спросил он.
С удивительной простотой и доверчивостью разрешались в ту пору кадровые дела.
Мы, два просителя, впервые встретившиеся, стали обмениваться вежливыми поклонами и любезными улыбками.
- Будьте вы секретарем, - уговаривал я своего будущего товарища принять на себя более почетную и, вероятно, лучше оплачиваемую должность, исключительно из желания сделать ему приятное. - Вы старше меня и, конечно, опытнее…
- Помилуйте, какое значение тут может иметь возраст, - ответствовал врач-литератор, движимый теми же благородными и жертвенными соображениями. - Небольшая разница в возрасте ничего не значит. Покорнейше прошу - будьте вы секретарем.
Это продолжалось довольно долго. Неожиданный наш патрон внес примирительное предложение:
- Напишите заявки… Вот вам бумага, перо, прошу… А к завтрашнему дню договоритесь между собою: кто из вас секретарь, кто инструктор…
Мы написали свои прошения, поблагодарили и откланялись.
В коридоре за дверью представились друг другу:
- Будем знакомы: Булгаков, Михаил Афанасьевич.
Я назвал свою фамилию, имя и отчество. Четверть часа спустя, когда мы вместе выбрались на бульвар, было решено, что секретарем будет Булгаков [16; 11–16].
Михаил Афанасьевич Булгаков. Из "Записок на манжетах":
Историку литературы не забыть:
В конце 21-го года литературой в Республике занимались три человека: старик (драмы; <…>), молодой (помощник старика, тоже незнакомый - стихи) и я (ничего не писал).
Историку же: в Лито не было ни стульев, ни столов, ни чернил, ни лампочек, ни книг, ни писателей, ни читателей. Коротко: ничего не было.
И я. Да, я из пустоты достал конторку красного дерева, старинную. В ней я нашел старый, пожелтевший золотообрезный картон со словами: "…дамы в полуоткрытых бальных платьях. Военные в сюртуках с эполетами; гражданские в мундирных фраках и лентах. Студенты в мундирах. Москва, 1899 г.".
И запах нежный и сладкий. Когда-то в ящике лежал флакон дорогих французских духов. За конторкой появился стул. Чернила и бумага и, наконец, барышня, медлительная, печальная.
По моему приказу она разложила на столе стопками все, что нашлось в шкафу: брошюры о каких-то "вредителях", 12 номеров петербургской газеты, пачку зеленых и красных билетов, приглашающих на съезд губотделов. И сразу стало похоже на канцелярию. Старый и молодой пришли в восторг. Нежно похлопали меня по плечу и куда-то исчезли.
Часами мы сидели с печальной барышней. Я за конторкой, она за столом. Я читал "Трех мушкетеров" неподражаемого Дюма, которого нашел на полу в ванной, барышня сидела молча и временами тяжело и глубоко вздыхала [1; 496].
Ирина Сергеевна Раабен:
Однажды он пришел веселый: "Кажется, я почувствовал почву под ногами". Он поступил тогда секретарем Лито Наркомпроса. …Он жил по каким-то знакомым, потом решил написать письмо Надежде Константиновне Крупской. Мы с ним письмо это вместе долго сочиняли. Когда оно уже было напечатано, он мне вдруг сказал: "Знаете, пожалуй, я его лучше перепишу от руки". И так и сделал. Он послал это письмо, и я помню, какой он довольный прибежал, когда Надежда Константиновна добилась для него большой 18-метровой комнаты где-то в районе Садовой [5; 129].
Михаил Афанасьевич Булгаков. Из "Записок на манжетах":
…Получив комнату, я почувствовал, что в меня влилась жизнь. В Лито ввинтили лампу. Достал ленту для машины. Потом появилась вторая барышня. Пр. назн. делопроизв.
Из провинции начали присылать рукописи. Затем еще одна великолепная барышня. Журналистка. Смешливая, хороший товарищ. Пр. назн. секрет. бюро художествен. фельетонов.
Наконец, с юга молодой человек. Журналист. И ему написали последнее "Пр." Больше мест не было. Лито было полно. И грянула работа [1; 503].
Арон Исаевич Эрлих:
Ни одного из своих проектов литературного общения с рабочими на заводах и фабриках осуществить я не успел: государство отказывалось от многих излишеств недавнего времени, в том числе от таких, как "Лито". Мы выбыли в разряд безработных вместе с нашим начальником-мечтателем в серой папахе. Взамен последней зарплаты и выходного пособия каждому из нас предложили по ящику спичек [16; 26].
Татьяна Николаевна Кисельгоф. Из беседы с Л. Паршиным:
Потом он все-таки устроился. Борис Земский взял его к себе. Это какое-то учебное заведение было, связано с авиацией. В Петровском парке оно находилось. Я еще помню - несла оттуда судочек с маслом. И еще он стал в газете работать… [12; 98]
Михаил Афанасьевич Булгаков. Из письма Н. А. Булгаковой-Земской. Москва, 24 марта 1922 г.:
Кроме Н.Т.К. я служу сотрудником новой большой газеты (офф.). На двух службах получаю всего 197 руб. (по курсу Наркомфина за март около 40 миллионов) в месяц, т. е. /2 того, что мне требуется для жизни (если только жизнью можно назвать мое существование за последние два года) с Тасей. Она, конечно, нигде не служит и готовит на маленькой железной печке. (Кроме жалования у меня плебейский паек. Но боюсь, что в дальнейшем он все больше будет хромать.)
Жизнь московскую описывать не стану. Это нечто столь феерическое, что нужно страниц 8, специально посвященных ей. Иначе понять ее нельзя. Да и не знаю, интересна ли она тебе? На всякий случай упомяну две-три детали, дернув их наобум.
Самое характерное, что мне бросилось в глаза: 1) человек плохо одетый - пропал, 2) увеличивается количество трамваев и, по слухам, прогорают магазины, театры (кроме "гротесков") прогорают, частн. худ. издания лопаются. Цены сообщить невозможно, потому что процесс падения валюты принял галопирующий характер, и иногда создается разница при покупке днем и к вечеру. Например: утром постное масло - 600, вечер - 650, и т. д. Сегодня купил себе англ. ботинки желтые на рынке за 4 /2 (четыре с половиной) лимона. Страшно спешил, п. ч. через неделю они будут стоить 10.
Прочее, повторяю, неописуемо. Замечателен квартирный вопрос. По счастью для меня, тот кошмар в 5-м этаже, среди которого я /2 года бился за жизнь, стоит дешево (за март около 700 тысяч). <…> Работой я буквально задавлен. Не имею времени писать и заниматься как следует франц. язык. Составляю себе библиотеку (у букинистов - наглой и невежеств. сволочи - книги дороже, чем в магазинах) [2; 411–412].
Татьяна Николаевна Кисельгоф. Из беседы с Л. Паршиным:
Он еще тогда все время Мефистофеля рисовал. Так, на бумажке какой-нибудь, на листочках… Лицо одно. Бородка такая. Цветными карандашами раскрашивал. Вот письменный стол, и обязательно рожица Мефистофеля висит [12; 103].
В "Гудке"
Арон Исаевич Эрлих:
<…> Я <…> столкнулся в Столешниковом переулке с Булгаковым. <…> Мы не виделись два месяца и очень обрадовались друг другу.
- Что нового? Как поживаете, Михаил Афанасьевич? Где работаете?
- Да так… перебиваюсь случайным заработком. Удается иной раз пристроить то фельетончик, то очеркишко… Постоянной работы нет.
Потом он сказал, что начал было писать роман "Белая гвардия", но кроме заголовка сочинил всего несколько страничек. Не идет дело. Куда там, если мысли заняты поисками хлеба насущного! А хочется. Ах, как хочется ему писать!
- Ладно, хватит про себя… Что у вас-то слышно?
Мне почему-то было неловко перед бедствующим товарищем, и, пробормотав нечто уклончивое, я спросил:
- Михаил Афанасьевич, а вам никогда не случалось работать в газете?
- Говорю же вам: пробавляюсь помаленьку.
- А где?
- В газетах, конечно. Только редко удается, а сил и времени приходится тратить на это бездну.
- Нет, я спрашиваю - в самом аппарате редакции вы никогда не работали?
- Нет, не случалось… А про наше "Лито" вспоминаете? - вдруг рассмеялся он. - Вот еще тоже темочка, - так и чешутся руки!.. Дьяволиада…
- Как вы сказали?
- Дьяволиада, - повторил он оживленнее прежнего. - Да, мне только сейчас это пришло в голову. Но я, пожалуй, так и назову повесть, если когда-нибудь напишу ее: "Дьяволиада".
<…> Мы долго бродили в тот вечер вместе по московским улицам. Расставаясь, М. А. Булгаков откровенно позавидовал моему прочному благополучию.
- Хотите у нас работать?.. Я постараюсь устроить, - предложил я. - Конечно, литературный правщик - это не ахти какое счастье. Но почему бы временно не пойти на это? Обработка корреспонденции не отнимет у вас слишком много сил, но даст верный, постоянный заработок и позволит по вечерам спокойно заниматься своим настоящим делом.
- Не возьмут.
- Почему вы так думаете?
- Пробовал, просился. Не берут.
- Приходите завтра к нам в редакцию. Посмотрим… <…>
Спустя несколько дней Булгаков был принят в штат литературных обработчиков "Гудка". В ту пору именно так подбирался в нашей редакции состав литературных сил: мы, "старые" сотрудники, рекомендовали своих товарищей, главный редактор и секретарь внимательно знакомились с новыми кандидатами и после короткой пробы включали их в штат. Ничего порочного в таком способе подбора кадров не было: в начале двадцатых годов в аппарате "Гудка", как ни в какой другой газете, оказалось много молодых талантливых литераторов, - М. Булгаков, В. Катаев, Ю. Олеша, Л. Славин, С. Гехт, Л. Саянский, И. Ильф, Е. Петров, Б. Перелешин, М. Штих, А. Козачинский, К. Паустовский…
Многие из них впоследствии сыграли весьма приметную роль в развитии советской художественной литературы [16; 35–39].
Любовь Евгеньевна Белозерская-Булгакова:
Михаил Афанасьевич работает фельетонистом в газете "Гудок". Он берет мой маленький чемодан по прозванью "щенок" (мы любим прозвища) и уходит в редакцию. Домой в "щенке" приносит читательские письма - частных лиц и рабкоров. Часто вечером мы их читаем вслух и отбираем наиболее интересные для фельетона. Невольно вспоминается один из случайных сюжетов. Как-то на строительстве понадобилась для забивки свай капрова баба. Требование направили в главную организацию, а оттуда - на удивленье всем - в распоряжение старшего инженера прислали жену рабочего Капрова. Это вместо капровой-то бабы! [4; 94]
Август Ефимович Явич:
Булгаков сидел над правкой заметок, придавая им легкий иронический глянец и лоск. При этом легко угадывалось то отвращение, которое он питал к некоторым героям этих заметок [5; 157].
Михаил Афанасьевич Булгаков. Из дневника:
25-го июля 1923. Жизнь идет по-прежнему сумбурная, быстрая, кошмарная. К сожалению, я трачу много денег на выпивки. Сотрудники "Г<удка>" пьют много. Сегодня опять пиво. Играл на Неглинном на биллиарде. "Г<удок>" два дня, как перешел на Солянку во "Дворец Труда". <…> <"Записки на манжетах"> в Берлине до сих <пор> не <издали>, пробиваюсь фельетонами в "Нак<ануне>". Роман <из->за <работы в> "Г<удке>", отнимающей лучшую часть дня, почти не подвигается.
Москва оживлена чрезвычайно. Движения все больше. Банкнот (червонец) сегодня стал 975 милл., а золот<ой> рубль - 100. <Курс Госбанка>. Здорово? [3; 145]
Арон Исаевич Эрлих:
Редакция наша меняла адреса: с Басманной улицы перебралась в Чернышевский переулок, затем с Чернышевского перекочевала на Солянку, во Дворец Труда, где разместились центральные комитеты всех профессиональных союзов страны.
Дворец Труда - это тот самый "Дом народов", что впоследствии описан был Ильфом и Петровым в романе "Двенадцать стульев". <…>
В этом здании с необъятными коридорами и обосновался "Гудок" уже надолго. Большая группа молодых литераторов дружно работала здесь многие годы. <…> Железнодорожная газета открывала перед каждым из своих сотрудников возможность длительных поездок в любом направлении и на любое расстояние по стране. Какой это был простор для жизненных наблюдений! Но и те, кто не отличался страстью к путешествиям, находился тоже в постоянной и каждодневной связи с советским житьем-бытьем во всем его неисчерпаемом многообразии: сотни и тысячи писем приходили в редакцию отовсюду, со всех станций и полустанков, из депо и мастерских, из школ или больниц, из клубов, стадионов, домов отдыха. В них говорилось обо всем, что только может быть с человеком на земле, и с каждым письмом надо было внимательно ознакомиться, дать ему ход: обработать его в печать или направить по иному пути…
Газета наша росла; маленькие прежде страницы ее развернулись в полновесные листы таких же размеров, как в "Правде", в "Известиях", в "Труде", - и уже не было такого газетного жанра, который не находил бы себе места на страницах "Гудка" [16; 40–41].
И. С. Овчинников:
Правщики "Четвертой полосы", как чиновники литературного департамента, являлись на работу вместе с бухгалтерами, машинистками и курьерами ровно в девять.
Фельетонист Олеша и художник Фридберг пользовались льготой: приходили и в одиннадцать, и в двенадцать - когда им было удобно.
Явившись с большим опозданием, Олеша на этот раз был несколько навеселе. Заметив это, обитатели комнаты, свои и приблудившиеся, прямо от двери взяли его под руки и поставили на ближайший стол. Так начался сеанс стихотворных импровизаций, эпиграмм и каламбуров, своего рода "египетские ночи". Присутствовавшие предлагали Олеше тему, задавали вопросы - и он немедленно отвечал четверостишием. В комнате становилось шумно. На шум сейчас же набегали работники других отделов, заглядывали даже случайные прохожие.
Вот, оправляя на ходу непослушные манжеты, в общем потоке втискивается в комнату Михаил Афанасьевич. Его встречают взрывом смеха, дружным улюлюканием: наметилась подходящая мишень для остроумия Олеши. Как будто по сговору, начинаются требовательные выкрики:
- Эпиграмму на Булгакова!.. Даешь на Булгакова!.. Просим, просим!
С напускной важностью Олеша делает шаг к краю стола. Ворчит, как в трансе, пробуя один за другим варианты, ловя на лету подсказы нетерпеливых слушателей.
Но вот он выпрямился. Рука выброшена вперед;
- Хотите на Булгакова? Могу! На кого прикажете! Вы заказчики, я исполнитель! Пожалуйста!..
Начинает медленно, но уверенно скандировать:
Булгаков Миша ждет совета…
Скажу, на сей поднявшись трон:
Приятна белая манжета,
Когда ты сам не бел нутром!..
И сейчас же со всех сторон крики протеста и возмущения:
- Товарищи, провокация! Товарищи, предательский намек! Скрытый донос и самый наглый вызов!
Обращаясь к Булгакову, Перелешин решительно настаивает:
- Михаил Афанасьевич, слово за вами! Немедленно к оружию! Сокрушительный контрудар, не сходя с места!
Булгаков растерянно и вместе с тем плутовато улыбается:
- Так, говорите, контрудар? Придется!.. Смолоду мы тоже баловались стишками-то!.. Попробуем… особенно с вашей помощью!
Начинает вслух сочинять стихи:
По части рифмы ты, брат, дока, -
Скажу Олеше-подлецу…
Но путь… но стиль… но роль.
Ищет, варьирует… Перелешин перебивает:
- Товарищи, а вот насчет "подлецу" это, по-моему, не пойдет! Факт, так сказать, внелитературный! Голое ругательство и больше ничего!..
И сейчас же дикий рев голосов:
- Подлецу - долой! Подлецу - отставить! Прямое ругательство, и только!
К этому тихо и внушительно присоединял свой голос Ильф:
- Правильно! Дешево и скучно!..
Продолжая улыбаться, Булгаков разводит руками:
- Не нравится - перекантуем! Нам это ничего не стоит! Прошу внимания! Вариант номер два:
По части рифмы ты, брат, дока, -
Скажу я шутки сей творцу!..
Опять врываются голоса:
- Предлагаем чудесные рифмы! Михаил Афанасьевич, чудесные рифмы!.. Дока - Видока! Французского Видока! Флюгарина Видока!.. И дальше - по лицу!.. Творцу - по лицу! Рифма? А?..
Булгаков:
- Мерси-с! Довольно! Контрудар изготовлен! Декламирует:
По части рифмы ты, брат, дока, -
Скажу я шутки сей творцу,
Но роль доносчика Видока
Олеше явно не к лицу!..
Сеанс окончен. Посетители толпой спешат к двери [5; 141–143].