- Переверни четыре-пять страниц назад. Как там? "Солнце склоняется…"
- Я нашла: "Солнце склоняется, а смерти нет".
- А дальше? Через строчку?
- "Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть".
- Да, так, - сказал он. - Я посплю, Лена. Который час?
Это были дни молчаливого и ничем не снимаемого страдания. Слова медленно умирали в нем… Обычные дозы снотворного перестали действовать. И появились длиннющие рецепты, испещренные кабалистическими латинизмами. По этим рецептам, превосходившим все полагающиеся нормы, перестали отпускать лекарства нашим посланцам: яд. Мне пришлось самому пойти в аптеку, чтобы объяснить, в чем дело [8; 107–108].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1940>
1 февраля.
Ужасно тяжелый день. "Ты можешь достать у Евгения револьвер?" <…>
5 февраля.
Мне: "Будь мужественной".
6 февраля.
Утром, в 11 часов. "В первый раз за все пять месяцев болезни я счастлив… Лежу… покой, ты со мной… Вот это счастье… Сергей в соседней комнате".
12.40: "Счастье - это лежать долго… в квартире… любимого человека… слышать его голос… вот и все… остальное не нужно…" [7; 291].
Надежда Афанасьевна Земская. Из дневника:
7 февраля <1940>. Андрюша (Андрей Михайлович Земский, муж. - Сост.) сообщает, что Мише снова стало плохо и что необходимо его поскорее повидать.
8/II еду к нему с утра <…>. Встречает меня вопросом, могу ли я дежурить около него, если получу телеграмму. Я: Да, могу. Он: Ну, так жди телеграммы. Сажусь у постели в кресло. Миша: "Ну, давайте веселиться!" <…>
Рассказывает мне историю в ресторане писателей с Олешей и Петровым: "Вдовий орден и скандал!"
Снова разговор о нелюбви к Москве: жэра, шэры, шэлит; московский климат.
Мишу тошнит и рвет.
Когда на минуту мы остаемся одни (все выходят), разговор о револьвере… [9; 86]
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1940>
15 февраля.
Пишу после длительного перерыва. С 25-го января, по-видимому, начался второй - сильнейший приступ болезни, выразившийся и в усилившихся, не поддающихся тройчатке головных болях, и в новых болях в области живота, и в рвоте и в икоте. Одним словом, припадок сильнее первого. Записывала только историю болезни, а в дневнике ни слова. Вчера позвонил Фадеев с просьбой повидать Мишу, а сегодня пришел. Разговор вел на две темы: о романе и о поездке Миши на юг Италии, для выздоровления.
Сказал, что наведет все справки и через несколько дней позвонит [7; 290].
Сергей Александрович Ермолинский:
Не помню точно, кажется, в конце февраля пришел Фадеев. Вот тут как раз не обошлось без "веселых анекдотов".
Фадеев никогда раньше у Булгаковых не бывал. Он появился, движимый, быть может, лишь формальным желанием проявить заботу и внимание к заболевшему члену Литфонда и Союза советских писателей, о Булгакове он знал лишь по слухам. Я говорю об этом отнюдь не в осуждение Фадееву, у него было чувство нормального долга - что же другое могло быть у него? Он поступил безукоризненно. Но он просидел почти весь вечер и был потрясен. Булгаков с необыкновенной живостью слушал Фадеева, рассказывающего о делах в Союзе и об отдельных писателях. Фадеев говорил доверительно, дружески, вы-де свой в нашей семье. Поймите…
- Послушайте! - прервал его Булгаков, вдруг возмутившись одной из названных фамилий. - Ведь это же негодяй! - И тут же просительно складывал руки. - Ох, но, может быть, он вам приятель? - И грозит весело: - Тогда тем более должен предупредить! Вы с ним встречаетесь чуть ли не каждый день, а я его в глаза не видел, но знаю его насквозь. А вы не знаете! В том-то и штука, что не знаете. Эх, эх, сидя в кабинете, можно и ослепнуть. Не отличишь, кто друг, а кто только и ждет, чтобы подставить подножку…
- Это правда, что вы говорите, - произнес Фадеев, прервавши смех. - Вы не представляете, как мне бывает трудно. А главное, я все время мешал себе как писателю. Понимаете? Писал урывками, на бегу. Вот и "Удэге" до сих пор лежит неоконченное. А я ведь не ленив. Тогда как же это назвать? Самопредательство? Фу, черт возьми, писателю все можно простить - двоеженство, пьянство, кражу, даже убийство, - только не это, не самопредательство. Вы согласны? - Он смотрел на Булгакова вопрошающе. - Вы понимаете, о чем я говорю?
Булгаков продолжал подшучивать над Фадеевым, над тяжелыми веригами его министерского положения в Союзе писателей. Фадеев смеялся своим тонким хохотком, когда Булгаков изображал, каким должен быть литературный сановник.
- Но все-таки - как же быть, а? - восклицал Фадеев.
Ответа не последовало. Последовал рассказ о палешанах, неудачно вылезших из своей лакированной коробочки.
- Все дело в женах, Александр Александрович, - вдруг сурово сказал Булгаков. - Жены - великая вещь, и бояться их надо только при одном условии - если они дуры. А вообще - как по Шекспиру: терзать могут, но играть на вас ни в коем случае!
- Эти басенки стоят черта! Ну-ну, что еще?
Но Булгаков лежал, затихнув, прикрыв глаза.
Его утомила беседа, и уже нельзя было скрыть этого. Надо было уходить.
В передней Фадеев спросил меня:
- Неужели врачи считают, что положение безнадежно?
- Да, они так считают.
- Невероятно! Он полон жизни!
- Но тем не менее это так. И он сам это знает лучше врачей.
- Не могу поверить. В нем столько силы. - Фадеев задумался на секунду и вдруг сказал: - Чудовищно, что я до сих пор его не знал! Я не имел права его не знать!.. Нет, не верю! Убежден, врачи ошибаются и он тоже. Он выздоровеет! И тогда все будет по-другому.
- Если бы его здоровье зависело от врачей, а его литературная жизнь от того, что вы узнали его чуть ближе…
- Вы думаете? - Он рассеянно попрощался со мной и вышел.
Потом он звонил еще два раза, справлялся встревоженно, не нужна ли еще ссуда от Союза, нужно ли еще что-нибудь?
- Я думаю, уже не нужна.
- Неужели? - шепотом спросил он и, помолчав некоторое время, подышав, положил трубку.
Ссуда была уже не нужна. Ничего уже не могло ему помочь [8; 109–111].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1940>
19 февраля.
У Миши очень тяжелое состояние - третий день уже.
Углублен в свои мысли, смотрит на окружающих отчужденными глазами. К физическим страданиям прибавилось или, вернее, они привели к такому болезненному душевному состоянию. Ему сейчас неприятен внешний… [7; 290]
Виталий Яковлевич Виленкин:
Меня все время о нем, о его состоянии расспрашивал Пастернак, и мне показалось, что им непременно надо увидеться. Борис Леонидович горячо на это откликнулся и тут же к нему пошел. У меня в дневнике запись от 22 февраля: "У Булгаковых все то же. В выходной был там, но к нему в комнату не заходил. С улицы входить в этот дом жутко. Елена Сергеевна сегодня слегла - сердце. Мне сказала в слезах, что боится сойти с ума.
Пастернак был у них, сидел у Михаила Афанасьевича довольно долго, наедине. Как только он ушел, Елена Сергеевна позвонила мне в театр, сказала, что впечатление у них обоих чудесное, очень тепло - о Пастернаке. А на другой день Пастернак мне звонил. Я даже не ожидал такого". На этом моя запись обрывается. Очевидно, не ожидал такой потрясенности личностью Булгакова. О чем они говорили - остается лишь догадываться тем, кто знал или хотя бы достаточно ясно себе представляет их обоих [5; 307–308].
Александр Михайлович Файко:
Особенно ярко, и уже навсегда, мне запомнился один из последних наших разговоров. Булгаков лежал на своей широкой тахте, окруженный подушками. Ему трудно и больно было поворачиваться с боку на бок, он болезненно воспринимал всякое прикосновение. И вот он лежит передо мной, очень худой, весь какой-то зелено-желтый, к чему-то прислушивающийся, как будто мудрый и как будто ничего не понимающий вокруг. После короткого визита, обычного в то время, я собрался уходить, но он вдруг остановил меня: "Погоди, Алексей Михайлович, одну минутку". Я хотел присесть на край тахты, но он предупредил меня: "Нет, не надо, не садись, я коротко, я быстро, а то ведь я очень устаю, ты понимаешь…" Я остался стоять, и какая-то мощная волна захлестнула меня. "Что, Михаил Афанасьевич?" - спросил я. "Помолчи". Пауза. "Я умираю, понимаешь?" Я поднял руки, пытаясь сказать что-то. "Молчи. Не говори трюизмов и пошлостей. Я умираю. Так должно быть - это нормально. Комментарию не подлежит". - "Михаил Афанасьевич…" - начал было я. "Ну что - Михаил Афанасьевич! Да, так меня зовут. Я надеюсь, что ты имени-то моего не забудешь? Ну и довольно об этом. Я хотел тебе вот что сказать, Алеша, - вдруг необычно интимно произнес он. - Не срывайся, не падай, не ползи. Ты - это ты, и, пожалуй, это самое главное. Ведь я тебе не комплимент говорю, ты понимаешь?" Я, конечно, понимал, но вымолвить "да" не смог. "Ты не лишен некоторого дарования, - его губы криво усмехнулись. - Обиделся, да? Нет, не обиделся? Ну, ты умница, продолжай в том же духе. Будь выше обид, выше зависти, выше всяких глупых толков. Храни ее в себе, вот эту, эту самую, не знаю, как она называется… Прощай, уходи, я устал…"
И я ушел и проплакал потом всю ночь. Больше у нас таких разговоров не было [5; 352–353].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1940>
1 марта.
Утром - встреча, обнял крепко, говорил так нежно, счастливо, как прежде до болезни, когда расставались хоть ненадолго.
Потом (после припадка): умереть, умереть… (пауза)… но смерть все-таки страшна… впрочем, я надеюсь, что (пауза)… сегодня последний, нет предпоследний день…
Без даты.
Сильно, протяжно, приподнято: "Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя!" - Как заклинание. Буду любить тебя всю мою жизнь… - Моя! [7; 291–292].
Елена Сергеевна Булгакова. Из письма Н. А. Булгакову. Москва, 16 января 1961 г.:
А 4-го марта на рассвете меня разбудила сестра милосердия и сказала: "М.А. зовет вас, хочет проститься". Я подошла, он покосился в сторону сестры, ожидая, что она догадается уйти, но она, отвернувшись к окну, не уходила. Тогда он проделал шутку, которая всегда смешила меня, - как бы плюнул легко в сторону сестры, тихонько. А потом, сразу став серьезным, сказал мне прощальные слова, каких не говорил никогда. А уж чего я не слышала от него. Потом ему стало худо, и он отшатнулся, упал на подушку и стал холодеть и синеть у меня на глазах. Я взяла его голову и стала судорожно говорить ему, как мы скоро поедем с ним в Италию, как он там поправится, как хорошо ехать в вагоне, как ветер вздувает занавески… И он стал оживать и бормотать: "Еще, еще про занавески, про ветер".
И когда вечером пришел доктор, он сказал: "Вы знаете, Николай Антонович, я сегодня умирал у нее на руках, и воскрес" [7; 323].
Елена Сергеевна Булгакова. Из дневника:
<1940>
8 марта.
"О, мое золото!" (В минуту страшных болей - с силой.)
Потом раздельно и с трудом разжимая рот: го-луб-ка… ми-ла-я.
Записала, когда заснул, что запомнила.
"Пойди ко мне, я поцелую тебя и перекрещу на всякий случай… Ты была моей женой, самой лучшей, незаменимой, очаровательной… Когда я слышал стук твоих каблучков… Ты была самой лучшей женщиной в мире… Божество мое, мое счастье, моя радость. Я люблю тебя! И если мне суждено будет еще жить, я буду любить тебя всю мою жизнь. Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни! Ты любила мои вещи, я писал их для тебя… Я люблю тебя, я обожаю тебя!
Любовь моя, моя жена, жизнь моя!" [7; 292]
Сергей Александрович Ермолинский:
Весь организм его был отравлен, каждый мускул при малейшем движении болел нестерпимо. Он кричал, не в силах сдержать крик. Этот крик до сих пор у меня в ушах. Мы осторожно переворачивали его. Как ни было ему больно от наших прикосновений, он крепился и даже тихонько, не застонав, говорил мне одними губами:
- Ты хорошо это делаешь… Хорошо…
В те последние дни подозрительность его развилась до крайности. Он уже не доверял даже таким вернейшим своим друзьям, как Дмитриев и Эрдман.
Шептал мне:
- Ты не очень-то болтай обо мне, даже с ними…
<…>
Он лежал голый, лишь с набедренной повязкой.
Тело его было сухо. Он очень похудел [8; 110–111].
Елена Сергеевна Булгакова. Из письма Н. А. Булгакову. Москва, 16 января 1961 г.:
Силы уходили из него, его надо было поднимать двум-трем человекам. Каждый день, когда сменялось белье постельное. Ноги ему не служили. Мое место было - подушка на полу около его кровати. Он держал руку все время - до последней секунды. 9-го марта врач сказал часа в три дня, что жизни в нем осталось два часа, не больше. Миша лежал как бы в забытьи. Накануне он безумно мучился, болело все. Велел позвать Сережу. Положил ему руку на голову. Сказал: "Свету!.." Зажгли все лампы. А 9-го после того, как прошло уже несколько часов после приговора врача, очнулся, притянул меня за руку к себе. Я наклонилась, чтобы поцеловать. И он так держал долго, мне показалось - вечность, дыхание холодное, как лед, - последний поцелуй. Прошла ночь. Утром 10-го он все спал (или был в забытьи), дыхание стало чаще, теплее, ровнее. И я вдруг подумала, поверила, как безумная, что произошло то чудо, которое я ему все время обещала, то чудо, в которое я заставляла его верить, - что он выздоровеет, что это был кризис. И когда пришел к нам часа в три 10-го марта Леонтьев (директор Большого театра), большой наш друг, тоже теперь умерший, - я сказала ему: "Посмотрите, Миша выздоровеет! Видите?" - А у Миши, как мне и Леонтьеву показалось, появилась легонькая улыбка. Но, может быть, это показалось нам… А может быть, он услышал?
Через несколько времени я вышла из комнаты и вдруг Женичка прибежал за мной: "Мамочка, он ищет тебя рукой" - я побежала, взяла руку, Миша стал дышать все чаще, чаще, потом открыл неожиданно очень широко глаза, вздохнул. В глазах было изумление, они налились необычайным светом. Умер. Это было в 16 ч. 39 м. <…> Лицо его настолько изменилось от переносимых им страданий, что его почти нельзя было узнать. Я с ужасом думала - никогда не увижу Мишу, каким знала. А после смерти лицо стало успокоенным, счастливым почти, молодым. На губах - легкая улыбка. Все это не я одна видела, об этом с изумлением говорили все видевшие его [7; 322–323].
Сергей Александрович Ермолинский:
На следующее утро - а может быть, в тот же день, время сместилось в моей памяти, но кажется, на следующее утро, - позвонил телефон. Подошел я. Говорили из секретариата Сталина. Голос спросил:
- Правда ли, что умер товарищ Булгаков?
- Да, он умер.
Тот, кто говорил со мной, положил трубку [8; 111].
Покой мастера
Елена Сергеевна Булгакова.Из письма Н. А. Булгакову. Москва, 16 января 1961 г.:
Я долго не оформляла могилы, просто сажала цветы на всем пространстве, а кругом могилы посажены мной четыре грушевых дерева, которые выросли за это время в чудесные высокие деревья, образующие зеленый свод над могилой. Я никак не могла найти того, что бы я хотела видеть на могиле Миши - достойного его. И вот однажды, когда я по обыкновению зашла в мастерскую при кладбище Новодевичьем, - я увидела глубоко запрятавшуюся в яме какую-то глыбу гранитную. Директор мастерской, на мой вопрос, объяснил, что это - Голгофа с могилы Гоголя, снятая с могилы Гоголя, когда ему поставили новый памятник. По моей просьбе, при помощи экскаватора, подняли эту глыбу, подвезли к могиле Миши и водрузили. С большим трудом, так как этот гранит труден для обработки, как железо, рабочие вырубили площадочку для надписи: Писатель Михаил Афанасьевич Булгаков. 1891–1940 (четыре строчки. Золотыми буквами). Вы сами понимаете, как это подходит к Мишиной могиле - Голгофа с могилы его любимого писателя Гоголя. Теперь каждую весну я сажаю только газон. Получается изумрудный густой ковер, на нем Голгофа, над ней купол из зеленых густых ветвей. Это поразительно красиво и необычно, как был необычен и весь Миша - человек и художник… [7; 320–321]
Краткая летопись жизни и творчества М. А. Булгакова
1891, 3(15) мая. Родился Михаил Афанасьевич Булгаков в Киеве, в семье профессора Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова и Варвары Михайловны Булгаковой (урожд. Покровской). Он старший из семерых детей (сестры и братья - Вера, Надежда, Варвара, Николай, Иван и Елена).
1891, 6(18) мая. Крещен по православному обряду в Крестовоздвиженской церкви (на Подоле) священником о. М. Бутовским.
1901, август. Поступление в 1-ю киевскую гимназию. Впечатления гимназических лет будут запечатлены в романе "Белая гвардия".
1907, 14(27) марта. Смерть отца от нефросклероза.
1908, лето. Знакомство с Татьяной Николаевной Лаппа, которая потом станет первой женой Булгакова.
1909, июнь. Окончание гимназии.
1909, 21 августа (3 сентября). Зачисление на медицинский факультет Императорского университета в Киеве.
1913, 26 апреля (9 мая). Венчание Михаила Афанасьевича Булгакова и Татьяны Николаевны Лаппа.
1916, 6(19) апреля. Получение "Временного свидетельства" об окончании университета.
1916, май-сентябрь. Работа врачом в прифронтовых госпиталях городов Каменец-Подольска и Черновиц.
1916, 16(29) июля. Зачисление "врачом резерва Московского военно-санитарного управления" для откомандирования в распоряжение смоленского губернатора с целью работы в земствах.
1916, 29 сентября (12 октября). Начало работы врачом Никольской земской больницы Сычевского уезда Смоленской губернии.
1916, 31 октября (13 ноября). Получение в Киевском университете диплома об утверждении "в степени лекаря с отличием со всеми правами и преимуществами, законами Российской Империи сей степени присвоенными".
Первые литературные опыты Булгакова.
1917, 18–20 сентября (1–3 октября). Перевод в Вяземскую городскую больницу и переезд в Вязьму.
1918, март. Возвращение в Киев, занятие частной врачебной практикой.
1918, февраль. Мобилизация Булгакова как врача.
1918, 14 декабря. Взятие Киева войсками С. В. Петлюры.
Булгаков в составе офицерской дружины принимал участие в событиях на стороне гетмана П. П. Скоропадского. Впечатления этого дня нашли отражение в романе "Белая гвардия".
1919, конец октября или начало ноября. Прибытие на Северный Кавказ.
1919, ноябрь. В составе 3-го Терского казачьего полка Булгаков в качестве военного врача участвует в походе на Чечен-аул и Шали-аул против восставших чеченцев.