Скоро на полу барака лежала грязная тряпка…
– Вопрос считать закрытым, – объявил Здыбнев.
Эти дни, проведенные в бараках экипажа, были самыми проклятыми днями в биографии юнг. За оградою из колючей проволоки флот уже реял вымпелами, он подзывал их к себе сиренами миноносцев, пробуждал юнг по ночам тоскующим завываньем подлодок, а они, как неприкаянные, валялись по нарам и ждали… Ждали, когда соберется последняя для них комиссия, чтобы распределить юнг по кораблям.
Савка устроился на нарах между друзьями – слева Коля Поскочин, а справа Мазгут Назыпов. Они тихонько беседовали.
– Не всем повезет! Мы-то отличники, можем выбирать…
Здесь, на этих нарах, они шепотком, никому не мешая, подолгу отшлифовывали алмазные грани своих заветных мечтаний.
* * *
Мазгут, словно ошпаренный, выскочил из комиссии.
– Ничего не понимаю! Обещают одно, а творят другое. Зачем тогда людям понапрасну головы задуривать?
Выяснилось, что его назначили в команду "ТАМ-216".
– А что за команда – не говорят, – возмущался Мазгут.
– Заяви, что ты отличник. Право выбора кораблей за тобой… Не хлопай ушами! На кой ляд сдалась тебе эта команда?
– Я так и сказал, – оправдывался Мазгут. – А они мне, словно попугаи, одно лишь твердят: "Не спорь! Ты будешь доволен!" А я как раз недоволен. Может, забабахают на зимовку, и я буду там загорать: ти-ти, та-ти-та, та-та-ти…
Настроение у Савки испортилось. Его трепетная мечта об эсминцах вдруг косо уплыла в даль коридора и завернула за угол, откуда из промороженных гальюнов несло сухопутной хлоркой. Вызывали юнг на комиссию вразнобой – то радиста, то боцмана, то рулевого.
Выскочил оттуда один моторист, явно смущенный:
– Я в виде исключения – на подплав, но сначала буду чинить дизеля на берегу. Назначен слесарить в плавмастерские.
Он не отчаивался: у него был шанс перескочить в дизельный отсек подлодки. Вышел из комиссии Мишка Здыбнев.
– Со мною порядок! Никаких палок в колеса не ставили.
– А куда тебя?
– Готовили в боцмана торпедных катеров, вот и направили на тэ-ка. Полгода боевой стажировки, потом – в турель…
Савка заметил, что Синяков кусает губы, – видать, завидовал.
Скоро и Огурцова пригласили в комиссию. Здесь расположился грозный синклит кадрового отдела флота; сновали с папками личных дел вышколенные писаря, возле окна с папиросой в зубах, кутаясь в платок, сидела пожилая машинистка. Савка предстал.
Поначалу – легкий опрос, вроде беглого знакомства:
– Ленинградец? Сын комиссара? Сирота?
На все вопросы Савка дал утвердительные ответы. От волнения крутил в руках бескозырку, играя с нею, как с колесом.
– Вам, – было сказано ему, – предоставлено право самому выбирать для себя класс кораблей. Любой! Кроме линкоров и крейсеров, которых на Северном флоте пока нет. Не предлагаем вам и подводные лодки, ибо для службы под водой необходимы особые знания, какими вы не обладаете… Слово за вами! Выбирайте…
Райская жар-птица сама летела ему в руки.
– Эсминцы, – выдохнул из себя Савка.
– Какие? – спросили его. – На нашем театре они двух типов. Прославленные, но устаревшие "новики" и новейшие эскадренные "семерки". Какие вас больше устроят?
Савка сообразил быстро:
– На "новиках" начинал службу еще мой отец. А мне они уже не совсем подходят… Хочу на "семерки", хотя никогда их не видел.
Члены комиссии перебрали какие-то бумаги, пошептались между собою и, резко отодвигая стулья, разом поднялись:
– Юнга Эс Огурцов, вы будете служить рулевым на Краснознаменном эскадренном миноносце "Грозящий". Поздравляем вас. Ступайте на оформление предписания. А вечером в бухту Ваенга пойдет машина…
Савка вылетел в коридор как пуля.
– На "семерки"! Ура, я – на "Грозящий"!
– Прекрасно, – поздравил его Коля Поскочин. – Тридцать узлов тебе обеспечено.
– А где несчастный Мазгут?
– А вон… закурил даже. Отчаивается.
– А тебя, Коля, еще не вызывали?
– Жду. И никаких кораблей просить не буду. Пусть комиссия сама назначит меня в ту дырку, которую требуется заткнуть мною.
Конечно, это было благородно, но Савка все-таки намекнул:
– Послушай, а ты не промахнешься со своим донкихотством?
– Нет! Если надо хлебнуть шилом патоки – я согласен…
Из комиссии Коля вышел с непонятной ухмылочкой.
– Чего тебя так долго мариновали? – спросил его Савка.
– Мурыжили крепко! Там один капитан-лейтенант оказался очень умным человеком. Мы беседовали с ним по-английски.
Савка и все другие юнги были удивлены:
– А ты разве можешь по-инглиш? И нам не говорил?
– К чему? Имеющий мускус в кармане ведь не кричит об этом на улице: запах мускуса все равно почуют. В моих документах это обстоятельство было отражено и сейчас, кажется, сыграло свою роль.
– Так куда же тебя назначили?
– Я закреплен за таинственной командой "ТАМ-216".
– Мазгут! – стал кричать Савка. – Иди скорее сюда. Вот тебе товарищ по разгадыванию шарад и кроссвордов. Ха-ха-ха!
Мазгут с тревогой заглядывал в ясные глаза Поскочина.
– Браток, куда же нас с тобой денут?
– А чего ты вибрируешь раньше времени?
– Хоть бы сказали открыто, не темнили мозги. Мы же мучаемся.
– Перестань! – отвечал Коля. – Никто нас не мучает. Просто не говорят. Давай, Мазгут, заранее считать, что нам чертовски повезло.
Словно подтверждая эти слова, в коридоре барака вдруг появился лейтенант в плаще из дорогого габардина. Золотые погоны торчали над его плечами, словно крылышки доброго ангела.
– Кто здесь назначен в команду "ТАМ-216"?
– Я, – шагнул к нему Поскочин.
– И я, – двинулся вперед Назыпов.
– Очень приятно. Рррад! – произнес лейтенант раскатисто. – Рррадист и рррулевой? Надеюсь, плохих спецов мне не дали…
– А куда мы сейчас, товарищ лейтенант?
– Сначала на переобмундирование. Вам будут шить новую форму. Из офицерского сукна. Фланелевки тоже, конечно, не из фланели.
Юнги тронулись за ним, но он вдруг раскинул руки:
– Куда вы? Попрощайтесь со своими товарищами.
– А разве… – начал было Коля.
– Да, – ответил лейтенант, – не скоро вы их увидите.
Савка второпях пожал руки друзьям.
– Быстро нас стало разбрасывать… Прощайте, ребята!
Двое уже шагнули за своим офицером в большой мир флота, насыщенный тревогами и ветром. Из тех же тревог, из того же ветра в барак экипажа шагнул громадный детина. При виде такого великана юнги ахнули. Весь в собачьем меху, одежда простегана "молниями", а штаны исполосованы слоями засохшей морской соли.
– Я с торпедных катеров. Где люди? Забираю!
Он увел за собой боцманов, как рождественский лед уводит детей на метельный веселый праздник. Только сейчас Савка заметил, что Синяков остался в бараке; слонялся по углам.
– А чего тебя не взяли на катера?
– Вместе поедем до Ваенги. Меня туда запихачили на эсминцы… Конечно, не боцманом, а – в боцманскую команду.
В эти боцманские команды обычно зачисляли матросов, которые не имели флотской специальности. Ну, вот и доигрался Витька!
– Плевать мне, – сказал он, явно рисуясь. – Мне бы только до самодеятельности добраться. Да чтобы в ансамбль флота проскочить. Я там запою… лучше вас всех! Такие, как я, не пропадут.
Савка через окно барака видел, как в метели, держа в руке вещмешок, бодро уходил Мишка Здыбнев. Флот был один, но корабли на нем разные. Корабли раскидывало, как людей. Савка всю войну не встречал Здыбнева, но имя его часто попадалось ему во флотской печати. После дерзких атак в Варангер-фиорде газеты не раз печатали Мишкины портреты. Здыбнев был снят в пулеметной турели, от лица – только овал, голова боцмана плотно облита штормовым шлемом бойца. И встретились они в одном поезде и в одном вагоне – после войны! Савка ехал в Ленинград, а Здыбнев катил в Москву на Парад Победы, как представитель Северного флота. Этот героический флот Здыбнев представлял вполне внушительно: грудь колесом, усищи рыжие, плечи в сажень, а под бряцающими рядами медалей не видать сукна фланелевки…
Савка доглядел до конца, как метель закружила следы боцманов, уходящих на свои корабли – на жизнь или насмерть!
Наконец от дверей послышалось долгожданное:
– Внимание! Машина до Ваенги… Кому на эсминцы?
Савка схватил Синякова за рукав, потянул его из барака:
– Это за нами… пошли скорее. Наша очередь!
Эпилог четвертый
(Написан Саввой Яковлевичем Огурцовым)
Была, если не изменяет мне память, ранняя весна 1944 года. Эсминцы качались, усталые, возле пирсов Ваенги. Я только что сменился с вахты, вдруг мне через люк кричат сверху:
– Ходи наверх! Тебя двое не наших спрашивают…
Выбрался я на пирс. В самом конце его, вижу, стоят два парня. На спинах их курток проштампованы крупные литеры: "ТАМ-216". Подхожу ближе. Сами они длинные, чернущие от загара. Под куртками у них не тельняшки, а свитера из добротной шерсти.
– Не узнаешь? – спрашивают. – А ты, бродяга, тоже вырос.
Передо мною стояли Коля Поскочин и Мазгут Назыпов.
– Не ожидал, – говорю. – Где вы так успели загореть?
– Даю точный адрес: штат Флорида! – ответил мне Коля. – А загорали на пляжах Майами.
Я даже не совсем поверил:
– Брось трепаться. Говори делом – откуда вы взялись?
– А я и говорю – пришли из Фриско, как зовут американцы Сан-Франциско. Ничего городишко… Спроси у Мазгута, он тебе подтвердит, что Сан-Франциско очень похож на его родной Касимов!
А сам хохочет, заливается. Мазгут добавил серьезно:
– Это правда. Сделали два перехода через Атлантику. Привели корабль, построенный для Северного флота… Всего неделю назад выспались в "собственной спальне его величества" – в Скапа-Флоу в Англии, потом пошли в Рейкьявик, на рейде там подсосали с танкеров топлива и рванули на дизелях – домой!
Коля звал меня к себе:
– Пошли! Вообще-то наш "ТАМ-216" обычный конвойный тральщик, но союзники такие коробки называют корветами. У нас там полный сервис, поначалу даже противно было. Штаны гладит машина, картошку чистит машина, белье стирает и выжимает машина. Хочешь пить – жми кнопки, любая вода с сиропом, горячая или холодная, струей льется в рот. Матросу нечего делать – только неси вахту!
За сопкой показались короткие, как пальцы, мачты незнакомого корабля. Их клотики были увенчаны массивными колпаками.
– Ходим с радарами, – пояснил мне Мазгут.
В кубрик команды вел широкий трап – не крутой, а пологий. Вместо поручней там висели фалрепы, обтянутые лиловым бархатом. Я так привык к нашей русской крутизне, что на пологом трапе чуть не сломал себе ноги. Друзья таскали из холодильника банки с соками.
Я спросил их, какая житуха за океаном.
– Живут, – рассказывает Мазгут. – Траура и голодухи не знают. Небоскребы не покачнулись. И барахла разного много. Поначалу-то глаза разбегаются. А потом быстро привыкаешь, будто так и надо. У меня в Касимове мама в сорок первом крапиву варила, а там гречу и кукурузу свиньям скармливают. Однако к русским относятся превосходно. Идешь, бывало, по улице. Видят – матрос из России. Каждая машина перед тобой остановится. Садись в нее, сочтут за честь. Сел, сразу руль тебе уступают. Веди сам! Куда тебе надо. Ну, мы вести машин не умеем. А чудаки такие были, что брались за руль. Шесть витрин во Фриско разбили. Так и въехали на машинах в магазины. Хоп хны! Даже штрафа не платили.
Я посмотрел на друзей попристальней и вдруг увидел в них красивых молодых людей, уверенных в себе и в том деле, какое они обязаны делать на благо победы. В этот момент, не скрою, мне захотелось и на себя взглянуть со стороны – насколько я изменился? Таков ли я, как они?
Мы расстались тогда, и наши пути-дороги разошлись. Один только раз возле Канина Носа я видел, как, весь в бурунах пены, прошел "ТАМ-216"; он вел так называемый свободный поиск противника. Время для меня текло тогда быстро.
Уже близился час нашей победы, когда я случайно прослышал, что на соседнем с нами "новике" служит радист-юнга. Ради любопытства я перескочил с борта "Грозящего" на палубу старого миноносца-ветерана. Эта встреча мне крепко запомнилась…
Сдвинув наушники на виски, в радиорубке эсминца сидел худой человек с проседью в волосах и страдальчески заостренным носом. Что меня особенно поразило, так это обилие электрогрелок. Четыре жаровни сразу окружали его. Он медленно повернул ко мне голову, и я с трудом узнал в нем Мазгута Назыпова.
– А где же Коля? – спросил я сразу.
…Это случилось в Карском море при полном штиле, когда арктическая вода была похожа на черное стекло. "ТАМ‑216" в составе номерного конвоя держал курс на Диксон. Все было спокойно, когда с одного сторожевика дали загадочное радио – передача прервалась на полуслове. Командир эскорта приказал на "ТАМ-216" отвернуть с генерального курса и действовать самостоятельно, сообразуясь с обстановкой. На месте погибшего сторожевика плавал загустевший от стужи соляр. Из черной гущи липкого масла подхватили лишь одного матроса. Он умер на трапе, ведущем в лазарет, не успев ничего рассказать. Но было ясно, что враг шляется где-то неподалеку. "ТАМ-216" начал прощупывать под собой пучины, объятые мраком и холодом.
– Я хорошо помню этот момент, – рассказывал Мазгут, продолжая прослушивать эфир. – Акустик вдруг крикнул, что засек шум винтов, и сразу дал пеленг. Мы пошли на лодку, готовя к залпу "ежики" с бомбами. Поверь мне, Савка, что никакого следа от торпеды мы не видели. Перископа тоже никто не заметил. Взрыв раздался, и все полетело к чертовой бабушке. Приборы вырвало из бортов с мясом. Они так и повисли на пружинах амортизаторов. Радиорубка превратилась в свалку, я с трудом выбрался из груды металла. Корпус деформировало от кормы до форштевня. Наш "тамик" мелко дрожал. Никогда не забуду этой картины – из воды вдруг выперло винты корабля, и они продолжали вращаться на остатках инерции…
– А что Коля? – спросил я.
– Погоди… Мы откачали топливо за борт, чтобы хоть как-то выправить крен. Я взял радиопереноску, которая мне показалась исправной, и на мостике сел с нею возле ног командира. "Передавай, передавай!" – внушал он мне. Я стучал в эфир, что торпеда не дала следа. Что это не мина! Новая немецкая торпеда, не оставляющая следов на воде… А над мостиком уже бушевал костер.
– Вы загорелись от взрыва?
– Нет. Это Коля Поскочин спешно сжигал секретные карты и все документы. Командир велел побросать за борт понтоны. Мы с Колей остались. Мы были еще нужны… Я работал на ключе, а он выпускал в небо ракету за ракетой. Мы надеялись, что нас заметят с эскорта. Корабль вдруг стало трясти. Ох и тряска… зубы ходуном ходили! Тогда командир велел и нам, юнгам, покинуть палубу. Мне он дал пакет с партбилетами офицеров, а Коле вручил узелок с орденами. Понтоны с нашими людьми качало уже вдалеке.
– И ушли все, кроме командира? – спросил я снова.
– Что ты! В рубке остались офицеры. Они сидели на диване и курили папиросу за папиросой. Это были последние папиросы в их жизни. Не покинули пушек и два комендорских расчета.
– А что в этот момент сказал тебе Коля?
– Мы стали уже сбегать по трапу, и Коля вдруг дернул меня за куртку. "Мазгут, – сказал он мне, – кажется, амба!"
– И больше ничего?
– Ни слова больше… Мы погрузились в воду согласно инструкции. Сначала до колена, потом до паха. Медленно вошли в море грудью. Разрыва сердца от резкого охлаждения с нами не случилось, и мы с Колей поплыли. Невдалеке бултыхало красный буй, сорванный взрывом с нашей кормы. Я знал, что до подхода понтона, возле буя, мы сможем продержаться минуты три. От силы пять минут, не больше…
– Вы плыли рядом?
– Все время. Но я, как более сильный, метра на два впереди Коли. Кажется, ему мешал плыть узелок с орденами. Я часто оглядывался на Колю и вдруг увидел, как из воды – ну совсем рядом со мной! – вырвалась рубка подлодки с мокрыми флагами. Они провисли, как тряпки. Один был имперский со свастикой. А второй… Ты не поверишь, но я готов поклясться, что на черном фоне второго был череп с костями, какие рисуют на будках трансформаторов высокого напряжения. Два наших расчета открыли огонь с палубы. Врезали точно по рубке, даже поручни сорвало. После чего немцы сразу ушли под воду. Из-под воды они саданули вторую торпеду… Всплеска даже не было. Поднялся огненно-рыжий столб, в котором погибли все ребята. На этот раз все! Тогда лодка всплыла вторично, и я не сразу понял, что нас обстреливают из пулеметов. До буя было уже недалеко… Постой, – сказал Мазгут, сдвигая наушники с висков на уши; он вникнул в россыпь морзянки и откинулся на спинку вертушки. – Нет, это не нам… вызывают твой эсминец.
Замолчав, он придвинул к себе еще одну грелку:
– Страшно мерзну. Стал такой дохлятиной после того дня. Почти всех с нашего "тамика" демобилизовали. Хотели и меня! Но я вымолил у врачей право сидеть за ключом до победы. Вот только мерзну…
Мне стало страшно, я сказал:
– Мазгут, почему ты ничего не говоришь о Коле?
– Я скажу… Колю убили из пулемета. Прямо в спину. Он так и ушел на грунт, с целым узелком орденов.
– Все?
– Еще не все. Я долго потом видел Колю…
– Во сне?
– Нет, в воде… Коля долго светился из глубины белым пятном. Потом это пятно стало медленно тускнеть. И наконец бездна моря растворила его в себе… навсегда! Вот теперь, кажется, все, – твердо закончил Мазгут, не глядя мне в глаза. – Сейчас Коле было бы шестнадцать лет.
– Как и мне, – сказал я…
Мы были с ним одногодки.
Разговор пятый
Этот разговор был самым кратким.
– А дальше, – заявил мне Огурцов, – писать буду я сам. Вы только не вмешивайтесь.
– Помилуйте… отчего так? Я же автор этой книги.
– Как бы вы ни старались, вам все равно лучше меня о флоте не написать.
Я ушел обиженный. Не знаю, что у него там получится.
Теперь, когда дело идет к концу, я могу сознаться, что работать с Огурцовым было нелегко. Человек резкий и упрямый, он иногда подавлял мою волю, я невольно подпадал под его влияние. Мне было очень трудно писать о нем как о мальчике, когда я видел перед собой не мальчика, а крутого и сильного человека.
Вечером я позвонил Огурцову по телефону:
– Ладно. Пишите сами. Не будем ссориться.
– Не надо, – согласился Огурцов.
– А как вы решили назвать эту последнюю часть?
– "Капля меду"!
– При чем здесь мед? И почему только капля?
– Потому что в общей нашей победе есть и моего меду капля. Пусть маленькая, но без нее бочка не была бы полной…
Позже он сам переменил свое решение и назвал часть иначе. Правда, эта "капля меду" мне встретилась в тексте, но уже в самом конце книги… Ладно, не буду вмешиваться! Хочет писать сам – ну и пускай пишет.