"Каждый раз, когда узнаю, что человек меня любит – удивляюсь, не любит – удивляюсь, но больше всего удивляюсь, когда человек ко мне равнодушен".
10 февраля 1923 года – бурное излияние:
"Пастернак, я много поэтов знала… Каторжного клейма поэта я ни на одном не видела: это жжет за версту… Вы, Пастернак, в полной чистоте сердца, мой первый поэт за жизнь… Вы единственный, современником которого я могу себя назвать – и радостно! – во всеуслышание! – называю…
Последний месяц этой осени я неустанно провела с Вами, не расставаясь… Я одно время часто ездила в Прагу, и вот, ожидание поезда на нашей крохотной сырой станции. Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад и вперед по платформе – далеко! И было одно место – фонарный столб – без света, сюда я вызывала Вас. – "Пастернак!"
Я не скажу, что Вы мне необходимы, Вы в моей жизни необходны, куда бы я ни думала, фонарь сам встанет. Я выколдую фонарь…
И всегда, всегда, всегда, Пастернак, на всех вокзалах моей жизни, у всех фонарных столбов моих судеб, вдоль всех асфальтов, под всеми "косыми ливнями" – это будет: мой вызов, Ваш приход".
Жена Женя, спустя время, с прозорливостью ревнивицы закричит в письме Борису в Москву из Поссенхофена, из той же Германии, где пыталась то ли вылечиться от любви к нему, то ли – путем разлуки (верный ход!) – вернуть его себе:
"Ты думаешь, что судьба свела твое имя с Мариной, – я – что это ее воля, упорно к этому стремившаяся".
Читая колдовские заклинания Марины, как не согласиться с Женей!
В середине Марининого шаманского послания – внезапно четко и прямо:
"А теперь, Пастернак, просьба: не уезжайте в Россию, не повидавшись со мной… Не отъезда я Вашего боюсь, а исчезновения".
Ровно на следующий день, 11 февраля, и 14 февраля, и после 14 февраля, и 8 марта, и 9-го, и еще 10-го утром – она бомбардирует его письмами. Их градус то понижается, то взлетает чуть не выше отметки, за которой погибель.
В эти дни она узнает, что он уезжает из Берлина. Это как удар. Значит – исчезновение.
Письмо ему, а точнее, записка – холодная как лед: спасибо за внимание, в добрый путь, поклонитесь Москве. Но едва наступит завтра – плотина прорвется:
"Я не приеду, – у меня советский паспорт и нет свидетельства об умирающем родственнике в Берлине, и нет связей, чтобы это осилить… Если бы Вы написали раньше, и если бы я знала, что Вы так скоро уедете…
Милый Пастернак, у меня ничего нет, кроме моего рвения к Вам, это не поможет. Я все ждала Вашего письма, я не смела действовать без Вашего разрешения, я не знала, нужна Вам или нет. Я просто опустила руки. (Пишу Вам в веселой предсмертной лихорадке.)".
Описание душевных движений с точностью аптекаря и честностью нотариуса:
"Еще последнее слово: не из лукавства (больше будете помнить, если не приеду. Не больше – ложь), не из расчета (слишком буду помнить, если увижу! Все равно слишком – и больше нельзя!) и не из трусости (разочаровать, разочароваться).
Все равно это чудовищно – Ваш отъезд, с берлинского ли дебаркадера, с моей ли богемской горы, с которой 18-го целый день (ибо не знаю часа!) буду провожать Вас – пока души хватит".
Но. Есть одно прекрасно-невозможное и невозможно-прекрасное "но": Пастернак предложил ей встречу в Веймаре, у Гете, через два года. И она дает себе волю:
"А теперь о Веймаре. Пастернак, не шутите. Я буду жить этим все два года напролет. И если за эти годы умру (не умру!), это будет моей предпоследней мыслью. Вы не шутите только. Я себя знаю. Пастернак, я сейчас возвращалась черной проселочной дорогой (ходила справляться о визе у только что ездивших) – шла ощупью: грязь, ямы, темные фонарные столбы. Пастернак, я с такой силой думала о Вас, нет, не о Вас, о себе без Вас, об этих фонарях и дорогах без Вас, – ах, Пастернак, ведь ноги миллиарды верст пройдут, пока мы встретимся!"
Скобки, восклицательные знаки, курсив – как обычно у нее, чтобы хоть как-то обозначить – а стало быть, хоть как-то обуздать – лавину. Сознает, что пишет "как перед смертью" и просит прощенья за "взрыв правды":
"Вы только не сердитесь! Это не чрезмерные слова, это безмерные чувства: чувства, уже исключающие понятие меры! – И я говорю меньше, чем есть".
Понимая, что, возможно, напугала его, уговаривает:
"Вы не бойтесь. Это одно такое письмо. Я ведь не глупей стала – и не нищей, оттого, что Вами захлебнулась…
…Последние слова: будьте живы, больше мне ничего не нужно. – Оставьте адрес. Марина".
* * *
Они не встретились.
21 марта 1923 года он уехал в Москву.
Можно вообразить его состояние. Он получает такие письма. Рядом молодая жена, которая тоже их читает. Он любит ее и полагает, что так – честнее. Позже, объясняясь с Женей, скажет, что "иногда как одинокий писал Марине и думал о ней", подчеркнув слово одинокий , – как будто это что-то оправдывает.
Еще раз попытается объясниться, но так же темно:
"Как рассказать мне тебе, что моя дружба с Цветаевой один мир, большой и необходимый, моя жизнь с тобой другой еще больший и необходимый уже только по величине своей и я бы просто даже не поставил их рядом, если бы не третий, по близости которого у них появляется одно сходное качество – я говорю об этих мирах во мне самом и о том, что с ними во мне делается. Друг друга двум этим мирам содрогаться не приходится…"
Он и впрямь думает, что это – все еще "дружба"?
Женя ответит мужу просто:
"Пишу и страшно хочу спать и плакать…".
"Не буду скрывать, даже вскользь употребленное имя "Цветаева", "Марина" скребут по сердцу, потому что с ними связаны горькие воспоминания и слезы".
Марине он откроется совсем по-детски:
"Я ведь не только женат, я еще и я, и я полуребенок".
И совсем откровенно:
"Собственно, я никогда никакой воли за собой не помню, а всегда лишь предвиденья, предвкушенья и… осуществленья, – нет, лучше: проверки".
Он завидует поэту Николаю Тихонову: "Вот мущина". Через "щ" – для лучшего выражения мускульной силы. Это аукнется в октябре 1935-го ядовитой строчкой Марины, которая ничего не пропустила и ничего не забыла:
"Увидишь Тихонова – поклонись".
* * *
Намеченная на лето 1925 года встреча Пастернака и Цветаевой в Веймаре не состоится. 1 февраля 1925 года, в воскресенье, в полдень, у Цветаевой родится сын, домашнее имя – Мур. Девять месяцев в ее чреве был Борис, в честь Пастернака. Когда родился – назвала Георгием. Объяснение в письме:
"Ясно и просто: назови я его Борис, я бы навсегда простилась с Будущим: Вами, Борис, и сыном от Вас".
От этой простоты захватывает дух.
Больше она не зовет его по фамилии – только по имени.
"Борис, все эти годы живу с Вами, с Вашей душой".
Шлет ему выписки из черновой тетради – до Георгия:
"Борюшка, я еще никогда никому из любимых (? – ее знак вопроса) не говорила ты – разве в шутку, от неловкости… Ты мне насквозь родной, такой же страшно, жутко родной, как я сама…".
В скобках:
"(Это не объяснение в любви, а объяснение в судьбе)".
И снова – Вы:
"Когда я думаю о жизни с Вами, Борис, я всегда спрашиваю себя: как бы это было?".
Она примеривается к жизни с возлюбленным, только что родив ребенка от мужа.
Поняв это, бросит вскользь:
"И не ревнуй, потому что это не дитя услады".
Уступая ему или, напротив, роднясь с ним еще и так, потрясающе формулирует, то есть опять заклинает:
"Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это – доля. Ты же – воля моя, та, пушкинская, взамен счастья… Ты – мой вершинный брат, все остальное в моей жизни – аршинное".
И перебьет самое себя почти деловитым вопросом:
"Ты ведь можешь любить чужого ребенка, как своего?"
Она – верхняя, она – горняя. Но и – вспомним еще раз – чернорабочий этой жизни.
"…я тот козел, которого беспрестанно заре– и недорезывают, я сама то варево, которое беспрестанно (8 лет) кипит у меня на примусе. Моя жизнь – черновик, перед которым – посмотрел бы! – мои черновики – белейшая скатерть… Во мне протестантский долг, перед которым моя католическая – нет! – моя хлыстовская любовь (к тебе) – пустяк…
Деревьев не вижу, дерево ждет любви (внимания), а дождь мне важен, поскольку просохло или не просохло белье. День: готовлю, стираю, таскаю воду, нянчу Георгия… занимаюсь с Алей по-франц(узски), перечти Катерину Ивановну из "Преступления и наказания", это я. Я неистово озлоблена. Целый день киплю в котле… Друзей у меня нет, – здесь не любят стихов, а вне – не стихов, а того, из чего они, – что я? Негостеприимная хозяйка, молодая женщина в старых платьях".
И вдруг – как обыкновенная женщина:
"А ты меня любишь больше моих стихов?"
И – накрывая волной прозрения:
"Борис, а нам с тобой не жить. Не потому, что ты – не потому, что я (любим, жалеем, связаны), а потому что и ты и я из жизни – как из жил. Мы только (!) встретимся. Та самая секунда взрыва, когда еще горит фитиль и еще можно остановить и не останавливаешь".
Она не ошибется и ошибется. Как это было с ней много раз, когда она думала, что ведунья и колдунья и владеет, будучи нищей и не владея, и зная это тоже. Им не жить. Теперь они собираются увидеться через год. Они не увидятся. Они встретятся, когда на месте огня останется горстка пепла, а она, вслед за мужем Сергеем Эфроном, приедет в Советский Союз из-за границы, чтобы повеситься.
Пастернак, опекающий ее, давно помогающий изо всех сил, и деньгами тоже, как помогал многим из душевной доброты, отзовется одной-единственной строчкой в письме к своей первой жене Жене 25 сентября 1941 года:
"В Елабуге повесилась Марина Цветаева, подумай, до чего довели человека".
До этого самоубийства – 16 лет.
* * *
"Что бы мы стали делать с тобой – в жизни?" – переписывает Цветаева в своем письме вопрос Пастернаку и его ответ: "Поехали бы к Рильке".
Третий вошел в любовную жизнь двоих, как нож в масло.
В декабре 1925 года в Европе звонко отмечали юбилей Рильке: 50 лет. Но прежде до Цветаевой дошли слухи о его смерти. Взволнованный Пастернак, узнав, просит отца поточнее установить, так это или нет. К счастью, оказалось, нет.
Письмо отца с отзывом Рильке о себе 36-летний Пастернак получил в тот самый день, когда читал "Поэму Конца" Цветаевой. Все сошлось.
"Это как если бы рубашка лопнула от подъема сердца. Я сейчас совсем как шальной, кругом щепки…" – поведал он родным.
И другое признание:
"Я не больше удивился бы, если бы мне сказали, что меня читают на небе".
Его сердце отверзлось. На чистый лист бумаги ложились закипающие слезами слова:
"Великий обожаемый поэт!..
Все ушли из дому, и я остался один в комнате, когда прочел несколько строк… в письме Л. О. Я бросился к окну. Шел снег, мимо проходили люди. Я не воспринимал окружающего, я плакал. Вернулись с прогулки сын с няней, затем пришла жена. Я молчал, – в течение нескольких часов я не мог выговорить ни слова…".
Он рассказывает, что обязан обожаемому поэту всем, что он есть, всем складом духовной жизни он – его создание. Исповедальные строчки бегут. С разбегу – о поэтессе, которая любит его, Рильке, не меньше и не иначе. С разбегу поделиться с любимым любимым – высшая доблесть. И все трое, по отдельности, произнесут по этому случаю одно и то же слово: "потрясение".
34-летняя Цветаева кинется в переписку с Рильке, которому исполнился 51 год, как в воду, как кидалась всегда и со всеми.
"Райнер Мариа Рильке! – начнет она. – Вы не самый мой любимый поэт, ("самый любимый" – степень). Вы – явление природы, которое не может быть моим и которое не любишь, а ощущаешь всем существом, или (еще не все!) Вы – воплощенная пятая стихия: сама поэзия, или (еще не все) Вы – то, из чего рождается поэзия и что больше ее самой – Вас".
Уже через несколько строк перейдет на ты, ошеломляя предельной искренностью. Ошеломленный, Рильке примет эту манеру.
Пастернак, зная немецкий, пишет Рильке по-немецки. По-немецки всегда будет писать ему Цветаева: этот язык, по ее признанию, ей роднее русского, через мать, урожденную Мейн, из немцев. Рильке знает русский, хотя слабо. С Россией его связывает целый пласт жизни – через любовь к Луизе Густавовне Андреас-Саломе, через встречи с русской девушкой Еленой Ворониной и русской писательницей Софьей Шиль, через знакомство с Толстым и Репиным, через последующий жгучий интерес к душе и духу загадочной страны и ее богоизбранного народа. Знакомому Рильке упорядоченному бюргерскому существованию Россия противостоит как простор для воли, самостояния и цельности.
Рильке одинок. Когда-то был женат на ученице Родена Кларе Вестхоф, брак распался, в Саксонии живет взрослая дочь Рут с внучкой Христиной двух лет. Он готов к захвату – новой женщиной и новым чувством.
Во французскую приморскую деревню Сен-Жиль, где Марина проводит лето с детьми, приходит письмо из замка Мюзо, из Швейцарии:
"Чувствуешь ли, поэтесса, как сильно завладела ты мной?"
Ее прыжок похож на прыжок львицы, сильный, но и осторожный:
"Милый, я уже все знаю – от меня к тебе – но для многого еще слишком рано. Еще в тебе что-то должно привыкнуть ко мне".
Она опережает события. Иначе не умеет. Она в очередной раз не получит того, чего хочет. А иначе все равно не умеет. Рильке болен. Он пишет ей о "прекрасном нервном стволе", который плохо себя ведет. А дело не в нервном стволе, а в лейкемии, о которой он не знает и от которой скоро умрет. Он быстро утомляется и не может расходовать себя так, как хочется Марине. Нет сил. У Марины – сил на двоих, и она справится с обоими. Сперва она пишет Пастернаку, после цитирует написанное Рильке:
"Тебе – лишь слова из моего письма к Борису Пастернаку: "Когда я неоднократно тебя спрашивала, что мы будем делать с тобою в жизни, ты однажды ответил: "Мы поедем к Рильке". А я тебе скажу, что Рильке перегружен, что ему ничего, никого не нужно… От него веет холодом имущего, в имущество которого я уже включена… Я ему не нужна и ты не нужен".
Почти провокация. По отношению к одному и другому. А это всего-навсего – запредельная искренность.
"Ты удивительная, Марина… – пошлет Рильке ответ. – Ты большая звезда… Но, – напомнит из осторожности или порядочности, – тебя, Марина, я нашел в своем небе не свободным взглядом: Борис навел мне на тебя телескоп".
И тогда удивительная Марина – как с горы:
"Ты – то, что приснится мне этой ночью, чему я этой ночью буду сниться… Если мы кому-нибудь приснимся вместе – значит мы встретимся.
Райнер, я хочу к тебе ради себя, той новой, которая может возникнуть лишь с тобой, в тебе. И еще, Райнер, не сердись, это ж я, я хочу спать с тобой – засыпать и спать… И еще – слушать, как стучит твое сердце. И – его целовать".
Написала – и испугалась? Во всяком случае принялась толковать:
"Я всегда переводила тело в душу (развоплощала его!), а "физическую" любовь – чтоб ее полюбить – возвеличила так, что вдруг от нее ничего не осталось. Погружаясь в нее, ее опустошила. Проникая в нее – ее вытеснила. Ничего от нее не осталось, кроме меня самой: души… а где начинается душа, кончается плоть… Почему я говорю тебе все это? Наверное, из страха, что ты увидишь во мне обыкновенную чувственную страсть…
Райнер, вечереет, я люблю тебя".
* * *
Тот, кому могли присниться они вместе, Борис Пастернак, сам замучился тем летом, любя троих: Цветаеву, Рильке и жену Женю. Отправив Женю с маленьким сыном Женей на отдых в Германию, он остается в пыльной, душной Москве, мучается бессонницей и мается внутренней маетой.
Марине:
"…от одного предположенья, что в каком-то смысле рука протянутая к тебе, будет пуста, мне больно, некстати больно, т. е. вредоносно больно одной лишней болью сверх общей усталости и упадка… Больше чем когда-либо мне сейчас приходится заботиться о покое и нравственном равновесии, эгоистически и на границе смешного, как старой деве… Я боюсь лета в городе… Одиночество дано в таком виде, в каком одиноко сумасшествие или одиноки муки ада. Тема жизни или одна из ее тем подчеркнута зверски и фанатически, с продырявленьем нервной системы… Есть страшные истины, которые узнаешь в этом абсурдном кипении воздерживающейся крови".
И Жене:
"Дорогая Женичка! Умоляю тебя, напиши мне. Меня удивляет твоя жестокость… За что ты меня мучаешь? Что тебе в Марине, когда единственное и страшнейшее препятствие твоему пользованью мной ты же сама: твоя способность завезти план мщенья за 2000 верст без малейшего ущерба для плана".
Но Женя отлично помнит, как он читал "Поэму конца" Цветаевой, посвященную Константину Родзевичу, и присланный Мариной цикл стихов "Подруга", почти эротический, посвященный Софье Парнок:
Как я по Вашим узким пальчикам
Водила сонною щекой,
Как Вы меня дразнили мальчиком,
Как я Вам нравилась такой.
Жар ревности к другому, к другой, жар изумления перед смелостью стиха прожег оболочку, под которой таились чувства, скрытые для него самого. Страсть к поэту Цветаевой смешалась со страстью к Цветаевой-женщине. Появление третьего – живого Рильке – как спусковой крючок. В 1922-м с ума сходила она. Через четыре года с ума сойдет он.
Его письмо Марине 25 марта 1926 из Москвы:
"Наконец-то я с тобой… Я люблю тебя так сильно, так вполне, что становлюсь вещью в этом чувстве, как купающийся в бурю, и мне надо, чтобы оно подмывало меня, клало на бок, подвешивало за ноги вниз головою – я им спеленут, я становлюсь ребенком, первым и единственным, мира, явленного тобой и мной…
Ты такая прекрасная, такая сестра, такая сестра моя жизнь, ты прямо с неба спущена ко мне, ты впору последним крайностям души.
Ты моя и всегда была моею, и вся моя жизнь – тебе.
Я четвертый вечер сую в пальто кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги, с мостом то вдали, то вдруг с тобой, перед самыми глазами, качу к кому-нибудь, повернувшемуся в деловой очереди или в памяти, и прерывающимся голосом посвящаю их в ту бездну ранящей лирики, Микеланджеловской раскидистости и Толстовской глухоты, которая называется Поэмой Конца…
…Сижу и читаю так, точно ты это видишь, и люблю тебя, и хочу, чтобы ты меня любила…
…Болезненно близко и преждевременно подступило к горлу то, что будет у нас и, кажется, скоро, потому что этим воздухом я дышу уже и сейчас. Mein grosstes Leben lebe ich mit dir.*
Сильнейшая любовь, на какую я способен, только часть моего чувства к тебе. Я уверен, что никого никогда еще так, но и это только часть…
Что ты страшно моя и не создана мною, вот имя моего чувства…
…Я люблю и не смогу не любить тебя долго, постоянно, всем небом, всем нашим вооруженьем, я не говорю, что целую тебя, только оттого, что они падут сами, лягут помимо моей воли, и оттого, что этих поцелуев я никогда не видал. Я боготворю тебя".
И в другом письме:
"Я мог и должен был скрыть от тебя до встречи, что никогда теперь не смогу разлюбить тебя, что ты мое единственное законное небо, и жена до того, до того законная, что в этом слове, от силы, в него нахлынувшей, начинает мне слышаться безумье".
Прорвавшуюся страсть больше не тормозит тот нравственный тормоз, на который прежде он так надеялся.
В этот миг – не тормозит. В следующий – тормозит. Поэтому в том же самом письме: