"Я ничего почти не говорил, и все стало известно Жене, главное же объем и неотменимость. И она стала нравственно расти на этом резком и горячем сквозняке, день за днем, до совершенной неузнаваемости. Какая ужасная боль это видеть и понимать и любить ее в этом росте и страданьи, не умея растолковать ей, что изнутри кругом поименованный тобой, я ее охватываю с не меньшей нежностью, чем сына, хотя и не знаю, где и как распределяется и сбывается во временах".
А раньше:
"Моя жена порывистый, нервный, избалованный человек. Бывает хороша собой, и очень редко в последнее время, когда у нее обострилось малокровье. В основе она хороший характер. Когда-нибудь в иксовом поколении и эта душа, как все, будет поэтом, вооруженным всем небом. Не низостью ли было бы бить ее врасплох, за то, и пользуясь тем, что она застигнута не вовремя и без оружья…
Но об этом ни слова больше. Ни тебе, ни кому другому…"
Он сам скажет больше. И именно Марине.
Спустя годы, Марина в письме к подруге опишет ситуацию так:
"Борис безумно рванулся ко мне, хотел приехать – я отвела: не хотела всеобщей катастрофы".
Но чего, как не катастроф, всю жизнь кликала? Не она ли писала Пастернаку: "не упорядоченность жизни, построенная на разуме, а мания"?
Нет, это не она с ним, а он с ней как-то странно договаривается о будущем. Измученный бесконечными сомнениями и вопросами, ехать к ней или не ехать, или ехать через год, или вовсе остановить переписку, он заговаривает ее, заговаривает себя:
"Тогда я попрошу твоей помощи. Ты должна будешь представить себе, как я читаю твои письма и что со мной при этом делается. Я перестану совершенно отвечать тебе, т. е. никогда не дам воли чувству. Т. е. буду видеть тебя во сне и ты об этом ничего не будешь знать. Год это мера, я буду соблюдать ее".
Человек намерен договориться с любящим и любимым отложить любовь на год. Поистине ребенок. Он объясняет свой интересный замысел работой: приедет к ней, свершив что-то или не успев свершить. Все так и не так. Все – правда и нет. Не вранье, а сложность внутренней жизни, включающей в себя прямо противоположное, перегорающее в тиглях души поэта.
Письма из России летят во Францию. Письма из Франции – в Россию и Швейцарию. Россия и Франция продолжают бурлить. Швейцария оставляет большие паузы. А может, кто-то третий тут лишний? Пастернак испытывает тревогу, которая – "где-то около Рильке. Оттуда ею поддувает. У меня смутное чувство, точно ты меня слегка от него отстраняешь. А так как я держал все вместе, в одной охапке, то это значит ты отдаляешься от меня…
Я готов это нести. Наше остается нашим. Я назвал это счастьем. Пускай оно будет горем".
Но эти паузы Швейцарии – они почти оскорбляют Францию. 23 мая Франция жалуется России:
"Рильке не пишу. Слишком большое терзание. Бесплодное… Мне больно. Я не меньше его (в будущем), но – я моложе его. На много жизней…
О Борис, Борис, залечи, залижи рану. Расскажи, почему. Докажи, что все так. Не залижи, – выжги рану!..
Люблю тебя. Ярмарка, ослиные таратайки, Рильке – все, все в тебя, в твою огромную реку… Я так скучаю по тебе, точно видела тебя только вчера".
Как это в ее духе! Рану, нанесенную одним, назначен выжечь другой – ибо любит во втором первого.
Синхронно, того же числа и месяца, в Москве сочиняется туманное письмо, которое грозит не залечить, а нанести новую рану:
"У меня к тебе просьба. Не разочаровывайся во мне раньше времени… не отворачивайся, что бы тебе ни показалось".
В чем дело? Чуткая Марина знает, в чем.
"Я бы не могла с тобой жить не из-за непонимания, а из-за понимания…
Верность, как самоборение, мне не нужна. Верность, как постоянство страсти, мне непонятна, чужда… Верность от восхищения… Это мне подошло.
Пойми меня: ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи – все. Психею – на Еву! Пойми водопадную высоту моего презрения…
Ревность? Я просто уступаю, как душа всегда уступает телу, особенно чужому – от честнейшего презрения, от неслыханной несоизмеримости".
Пастернаку недолго ждать этого открытого презрения. Пока же сослагательное наклонение Марины выдает скорее печаль, нежели страсть:
"Борис, Борис, как бы мы с тобой были счастливы – и в Москве, и в Веймаре, и в Праге, и на этом свете и особенно на том, который уже весь в нас…"
Финал письма – финал королевы:
"Родной, срывай сердце, наполненное мною. Не мучься. Живи. Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся".
Оборотом – это отпущение и себе. Это жест перенасыщенной сильными переживаниями женщины, для которых есть и другой объект.
Устал ли Пастернак от этой двойственности? Тройственности? В ответном послании он обещает Марине бог знает что, но в будущем. А в эту минуту вдруг – в силу той же дикой искренности:
"Мне что-то нужно сказать тебе о Жене. Я страшно по ней скучаю. В основе я люблю ее больше всего на свете. В разлуке я ее постоянно вижу такой, какою она была, пока нас не оформило браком… Твой Б."
Он объявит это Марине 30 июля.
Психею – на Еву.
А 31-го спохватится:
"Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно, я вчера заболел, написав то письмо…".
Дрогнула ли здесь его рука, перед тем как вывести новую строку: "но я его и сегодня повторяю"?
"Кончаю в слезах. Обнимаю тебя".
Что делает преданная женщина, пусть и Цветаева? Предает, в свою очередь, заодно утешая адресата – второго насчет третьего:
"Дорогой Райнер, Борис мне больше не пишет. В последнем письме он писал: все во мне, кроме воли, называется Ты и принадлежит Тебе. Волей он называет свою жену и сына, которые сейчас за границей. Когда я узнала об этой его второй загранице, я написала: два письма из-за границы – хватит! Двух заграниц не бывает. Есть то, что в границах, и то, что за границей. Я – за границей. Есмь и не делюсь.
Пусть жена ему пишет, а он – ей. Спать с ней и писать мне…"
Оскорбленная женщина несправедлива. Узнала – не теперь. А спать с одним и писать другому – самой ничего не напомнило?
Впрочем – мимо, мимо вчерашнего, к тому, что принадлежит завтра!
"Райнер, этой зимой мы должны встретиться… В маленьком городке, Райнер. Захочешь – надолго. Захочешь – ненадолго… Прошлое еще впереди…"
Какое знакомое – и какое безнадежное – камлание.
Ответ Рильке:
"Да, да и еще раз да, Марина, всему, что ты хочешь и что ты есть, и вместе они слагаются в большое ДА, сказанное самой жизни… но в нем заключено также и все десять тысяч непредсказуемых НЕТ…"
Больше он мог не писать. Но он продолжил:
"Если я менее уверен в том, что нам дано соединиться друг с другом, стать словно два слоя, два нежно прилегающих пласта… то все-таки я не меньше (напротив, еще сильнее) нуждаюсь в том, чтобы однажды высвободить себя именно так из глубины глубин и бездоннейшего колодца…"
"Темнота большого" – как говаривала Марина.
Его приписка:
"Молчание Бориса беспокоит и огорчает меня. Значит все-таки мое появление преградило путь его бурному стремлению к тебе?.. Я все же считаю, что ты строга и почти жестока к нему".
Не слушая и не слыша, Марина колдует над новой жертвой как над новой судьбой:
"Райнер, отвечай только "да" на все, что я хочу, поверь, ничего страшного не будет… Райнер, вполне серьезно: если ты в самом деле глазами хочешь меня видеть, ты должен действовать, т. е. – "Через две недели я буду там-то и там-то – Приедешь?" Это должно исходить от тебя. Как и число. И город. Взгляни на карту. Не лучше ли, если это будет большой город? Подумай. Маленькие города иногда обманчивы. Да, еще одно: денег у меня нет совсем, гроши…"
Опять лихорадка и указания поступков. И лишь в самом конце почти вежливый интерес:
"Как долго ты пробудешь в Рагаце и как себя чувствуешь?"
Рильке на швейцарском курорте в Рагаце, потому что чувствует себя – плохо.
Поздней осенью он переберется в Сьер в той же Швейцарии, возьмет к себе секретарем русскую девушку, только что окончившую филологический факультет Лозанского университета, Евгению Черно-свитову, и больше никогда не ответит Марине.
7 ноября тоскующая Марина пошлет ему открытку с видом Бельвю под Парижем:
"Дорогой Райнер! Здесь я живу. Ты меня еще любишь? Марина".
29 декабря Рильке скончается в женевской клинике "Вальмон".
* * *
Марина узнает об этом в новогоднюю ночь. И сядет за посмертное письмо к нему:
"(Любимый, я знаю, что ты меня читаешь раньше, чем я пишу). – Райнер, вот я плачу, Ты льешься у меня из глаз… Райнер, пиши мне! (Довольно-таки глупая просьба?) С Новым годом и прекрасным небесным пейзажем!.. Райнер, Ты еще на земле, не прошло еще суток".
Это косноязычное письмо большого она перешлет Пастернаку, сопроводив таким же косноязычием:
"Видишь, Борис, втроем в живых, все равно бы ничего не вышло. Я знаю себя: я бы не могла не целовать его рук, не могла бы целовать их – даже при тебе, почти что при себе даже".
3 февраля 1927 года Пастернак, убитый смертью Рильке, отправит ей записку:
"Дорогой друг! Я пишу тебе случайно и опять замолкну. Шел густой снег, черными лохмотьями по затуманенным окнам, когда я узнал о его смерти…"
Пастернак никогда не забудет адресованной ему записки Рильке, кончавшейся так:
"Да снизойдет всяческое благословение на Вашу жизнь. Я обнимаю Вас. Ваш Р. М. Р".
Марина ответит длинным письмом, полным укоров. Две коротких фразы – главные в нем. Одна:
"Живу им и с ним".
Вторая:
"Его смерть – право на существование мое с тобой, мало – право, собственноручный приказ такового".
А в предыдущем письме:
"Я тебя никогда не звала, теперь время…"
Но ведь звала. А когда он ответил… Впрочем, ответил ли он?
За все эти годы у них так и не случилось свиданья.
31 декабря 1929 года из Франции уйдет не выспреннее, а человеческое письмо в Россию:
"И еще, Борис, кажется, боюсь боли, вот этого простого ножа, который перевертывается. Последняя боль? Да, кажется, тогда, в Вандее, когда ты решил не-писать и слезы действительно лились в песок – в действительный песок дюн…
С тех пор у меня в жизни ничего не было. Проще: я никого не любила годы-годы-годы… Совсем проще: я просто годы никого не целовала – кроме Мура и своих, когда уезжали. – Нужно ли тебе это знать?"
Психея в Марине сдалась Еве?
Слишком поздно. Пастернак уже нашел свою Еву – красавицу Зинаиду Николаевну, жену пианиста и друга Генриха Нейгауза. Он женится на ней и пройдет с ней весь свой жизненный путь, встретив в конце Ольгу Ивинскую. Наученный горьким опытом, он не станет ничего крушить и рушить в этом треугольнике вплоть до самой смерти в 1960 году.
Цветаева в письме Пастернаку 25 января 1930 года подведет, по сути, итоги:
"Не суждено нам было стать друг для друга делом жизни, на Страшном Суде будешь отвечать не за меня…"
Себе она признается:
"Боюсь, что беда (судьба) во мне, я ничего по-настоящему, до конца, т. е. без конца, не люблю, не умею любить, кроме своей души…"
И самое пронзительное:
"Из равных по силе я встретила только Рильке и Пастернака".
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
ЦВЕТАЕВА Марина Ивановна, поэт.
Родилась в 1892 году в Москве в семье профессора Московского университета, директора Румянцевского музея и основателя Музея изящных искусств (сейчас Государственный музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина). Мать, талантливая пианистка, умерла в 1906 году, оставив двух дочерей на попечение отца. Детские годы Марина провела в Москве и в Тарусе. Стихи начала писать с 6 лет (по-русски, по-французски и по-немецки). В 16 лет самостоятельно уехала в Париж, чтобы прослушать в Сорбонне краткий курс истории старофранцузской литературы. В 18 лет выпустила сборник "Вечерний альбом", одобренный В. Брюсовым, Н. Гумилевым и М. Волошиным. В 1912 году вышла замуж за Сергея Эфрона. Издала сборники стихов "Версты", "Лебединый стон". В 1922 году вместе с дочерью Ариадной уехала за границу к мужу, студенту Пражского университета. Жила в Берлине, в предместьях Праги, в Париже. В 1923 году в Берлине вышла книга стихов "Ремесло", горячо встреченная критикой. "Поэма Горы", "Поэма Конца", поэма "Крысолов" и другие – высокие образцы эпической лирики. Последний прижизненный сборник, "После России", опубликован в Париже и включал стихи, написанные в 1922-1925 годах. Великолепна эссеистика Цветаевой: "Мой Пушкин", "Живое о живом" (о Максимилиане Волошине), "Пленный дух" (об Андрее Белом), "Искусство при свете совести" и пр. В 1939 году Цветаева восстановила советское гражданство и вслед за мужем и дочерью вернулась на родину, где муж и дочь были арестованы.
31 августа 1941 года покончила с собой в Елабуге. Могила не найдена.
ПАСТЕРНАК Борис Леонидович, поэт.
Родился в 1890 году в семье известного художника. Собирался стать музыкантом, но поэзия перевесила. Окончив гимназию, в 1909 году поступает на историко-филологический факультет Московского университета. Для усовершенствования философских знаний в 1912 году оправляется в Германию, семестр учится в Марбургском университете. Предпринимает поездки в Швейцарию и Италию. По возвращении в Москву заканчивает университет в 1913 году. Первые стихотворные сборники "Близнец в тучах" и "Поверх барьеров" отмечены влиянием символизма и футуризма. Книги стихов "Сестра моя – жизнь", "Второе рождение", "Когда разгуляется…", поэмы "Девятьсот пятый год" и "Лейтенант Шмидт" – вершины поэтической лирики ХХ века. В 1930-е годы много занимается переводами – грузинских поэтов, Шекспира, Гёте, Шиллера, Верлена, Рильке. Присуждение в 1958 году Нобелевской премии за роман "Доктор Живаго", вызывает большое недовольство властей. Подвергшийся оголтелой травле, Пастернак вынужден отказаться от премии.
Был женат дважды. Имел двоих сыновей.
Умер в 1960 году от рака. В некрологе назван "членом Литфонда". Похоронен в Переделкино.
РИЛЬКЕ Райнер Мариа , австрийский поэт.
Родился в 1875 году в Праге в немецкой семье. Несчастливое детство и кадетская школа в Санкт-Пельтене навсегда оставили на нем печать одиночества. Военным занятиям предпочел занятия литературой. Ранняя лирика представлена в сборнике 1897 года "Венчанный снами". В этом же году происходит встреча с Лу Андреас-Саломе, познакомившей его с Россией. Две поездки в Россию, на его "духовную родину", где он видится со Львом Толстым, Леонидом Пастернаком и другими выдающимися русскими, нашли отражение в сборнике "Часослов". В 1900 году он попадает в колонию живописцев Ворпсведе и женится на Кларе Вестхоф, с которой вскоре расстается. Обстоятельства приводят его в Париж, где он служит секретарем у скульптора Огюста Родена. Изучает литературу, историю искусства, философию в Пражском, Мюнхенском и Берлинском университетах. Путешествует по Северной Африке, Египту, Испании. В 1911-1912 годах живет в замке Дуино на Адриатике – здесь рождаются известные "Дуинезские элегии". Во время Первой мировой войны он – в Мюнхене. После войны – в Швейцарии.
Скончался от лейкемии в конце 1926 года в клинике "Вальмон" на берегу Женевского озера (Швейцария).
ПРОВОДА ПОД ТОКОМ
Борис Пастернак и Ольга Ивинская
Когда в октябре 1946 года в жизнь Бориса Пастернака, по его словам, "вошло это золотое солнце", ему было 56, ей 34.
Ольга Ивинская, наполовину полька, на четверть немка – очаровательная, светлая, золотая: эпитеты Пастернака.
Он должен был упасть в эту страсть, как в омут, с головой.
За два года до смерти Борис Пастернак в письме немецкой адресатке Ренате Швейцер вспоминал: "…я познакомился с молодой женщиной – Ольгой Всеволодовной Ивинской… она и есть Лара моего произведения… она олицетворение жизнерадостности и самопожертвования… Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела…"
Лара – героиня "Доктора Живаго".
Она увлекалась стихами. Его стихами – давно, горячее всего. Сама писала.
Первый муж повесился, узнав, что она его разлюбила, а полюбила его врага и соперника. Второй муж донес на ее мать, в результате та провела три года в лагере. Муж умер. От двух мужей остались дети: Ира и Митя. Влюбляла в себя и была влюблена, страсти клубились вокруг. Дрожа от страха, вручила Пастернаку тоненькую тетрадочку, исписанную за одну ночь, с признаниями обо всем пережитом в ответ на его признание: "Несмотря на свое безобразие, я был много раз причиной женских слез".
Он думал, что безобразен. Или притворялся, что думает. В нем была эта склонность к игре, скорее для себя, чем для прочих. Абсолютная искренность мешалась с нежеланием задеть другого человека, причинить ему неудобство. Возможно, так действовал инстинкт самосохранения.
Оба не могли не открыться о себе друг перед другом до конца, считая, что назначены один другому. Он добавил пророчески: "Я не хочу, чтобы вы когда-нибудь плакали обо мне. Но наша встреча не пройдет даром ни для вас, ни для меня".
Не прошла.
В первую зиму поехали к Марии Юдиной, великой пианистке. Заблудились в рождественскую метель, не могли найти точного адреса, увидели сквозь замерзшее стекло мигавший канделябр, оказалось, это и был нужный дом и нужная квартира.
Музыка действовала на Пастернака волшебно.
Осталось знаменитое:
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Даже если бы результатом его встречи с Ольгой Ивинской стало только это, уже он был бы оправдан в мире любви и мире поэзии (как будто такое оправдание требуется).
Но было написано еще много прекрасного.
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током,
Друг к другу вновь, того гляди,
Нас бросит ненароком.