* * *
– Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой,
И слишком устали, и слишком мы стары
И для этого вальса, и для этой гитары.
Знаменитый романс написан на стихи Георгия Иванова.
Больше никто не мог бы упрекнуть его в слишком благополучной жизни и отсутствии страданий.
Но дело не столько во внешнем благополучии или неблагополучии. Внутренняя драма поэта, не раскладываемая по полочкам, просвечивает сквозь все написанное.
Я не знал никогда ни любви, ни участья.
Объясни – что такое хваленое счастье,
О котором поэты толкуют века?
Постараюсь, хотя это здорово трудно:
Как слепому расскажешь о цвете цветка,
Что в нем ало, что розово, что изумрудно?Счастье – это глухая, ночная река,
По которой плывем мы, пока не утонем,
На обманчивый свет огонька, светляка…
Или вот:У всего на земле есть синоним,
Патентованный ключ для любого замка -
Ледяное, волшебное слово: Т о с к а.
В книге "Курсив мой" Нина Берберова писала о нем: "Г. В. Иванов, который в эти годы писал свои лучшие стихи, сделав из личной судьбы (нищеты, болезней, алкоголя) нечто вроде мифа саморазрушения, где, перешагнув через наши обычные границы добра и зла, дозволенного (кем?), он далеко оставил за собой всех действительно живших "проклятых поэтов""…
Портрет поэта кисти Берберовой: "котелок, перчатки, палка, платочек в боковом кармане, монокль, узкий галстучек, легкий запах аптеки, пробор до затылка".
Через три года в мужественно-иронической переписке с Романом Гулем, писателем и издателем, гордый и независимый щеголь Георгий Иванов попросит: "Хорошо бы какие ни есть пижамы и тряпки для Одоевцевой… Ну и лекарства, раз решили, так вышлите".
Она воротятся в "богомерзкий Йер", по словам Георгия Иванова. Там напишет он последние стихи, которые образуют "Посмертный дневник", равного которому нет в русской поэзии. Он открывается стихотворением:
Александр Сергеич, я о вас скучаю.
С вами посидеть бы, с вами б выпить чаю.
Вы бы говорили, я б, развесив уши,
Слушал бы да слушал.
Вы мне всё роднее, вы мне всё дороже.
Александр Сергеич,
Вам пришлось ведь тоже
Захлебнуться горем, злиться, презирать,
Вам пришлось ведь тоже трудно умирать.
Тяжело больной, он станет диктовать стихи, не в силах записывать. Почти все они будут обращены к той, кого любил до самой смерти.
"Я даже вспоминать не смею, какой прелестной ты была" – это стихотворение кончается строками о ветре, который:
Играл твоими волосами
И теребил твой черный бант…
– Но объясни, что стало с нами
И отчего я эмигрант?
Последнее стихотворение – реквием любви длиною в жизнь:
Поговори со мной еще немного,
Не засыпай до утренней зари.
Уже кончается моя дорога,
О, говори со мною, говори!Пускай прелестных звуков столкновенье,
Картавый, легкий голос твой
Преобразят стихотворенье
Последнее, написанное мной.
* * *
Он умер на больничной койке, чего всегда боялся.
"Если бы меня спросили, – писала Ирина Одоевцева, – кого из встреченных в моей жизни людей я считаю самым замечательным, мне было бы трудно ответить – слишком их было много. Но я твердо знаю, что Георгий Иванов был одним из самых замечательных из них".
"Маленькая поэтесса с большим бантом" проживет 32 года без него и умрет в Ленинграде в 1990 году.
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
ИВАНОВ Георгий Владимирович, поэт, прозаик.
Родился в 1894 году в Ковенской губернии в небогатой дворянской семье с военными традициями. Детство провел в имении Студенки (Литва). Начальное образование получил дома. Учился во Втором кадетском корпусе, который окончил в 1910 году и сразу начал печататься в журналах "Аполлон", "Современник" и др. В 1912 году вступил в акмеистический "Цех поэтов", участвовал во всех собраниях, кружках, изданиях, выступал как литературный критик. В этом же году вышла первая книга стихов "Отплытие на остров Цитеру". Позже издаются сборники "Горница", "Памятник славы", "Вереск", "Сады", "Лампада". Осенью 1922 года Иванов уезжает за границу в командировку и больше не возвращается. Вместе с женой Ириной Одоевцевой живет сначала в Берлине, затем в Париже. В 1927 году становится бессменным председателем общества "Зеленая лампа", затеянного Мережковскими. Печатается в эмигрантских изданиях "Новый дом", "Числа", "Круг" и др. В 1928 году публикует мемуары "Петербургские зимы" в 1930 году – сборник стихов "Розы", в 1938 году – трагическую прозу "Распад атома". В 1943-1946 годах живет в Биаррице почти в нищете. В 1953 году поселяется в доме для престарелых в Йере, на юге Франции.
Умирает в Йере в 1958 году.
ОДОЕВЦЕВА Ирина (Гейнике Рада Густавовна), поэт, прозаик.
Родилась в 1895 году в Риге в семье адвоката. Получила домашнее образование, окончила гимназию. Рано начала писать стихи. Ученица Николая Гумилева. Примыкала к акмеистам. Первый сборник стихов "Двор чудес" вышел в 1922 году. В этом же году вместе с мужем Георгием Ивановым эмигрировала из России. За границей выступала как прозаик, написав романы "Ангел смерти", "Изольда", "Зеркало", "Оставь надежду навсегда", имевшие большой успех. Позднее выходили сборники стихов "Контрапункт", "Десять лет", "Златая цепь". В 1987 году после 65 лет эмиграции вернулась в Петербург. Мемуары, написанные в 1967 году – "На берегах Невы", в 1978 году – "На берегах Сены", опубликованы в Петербурге в 1988 году.
Скончалась в 1990 году в Петербурге.
ВОЛШЕБНЫЙ КРУГ
Юрий Олеша и сестры Суок
Олеша возвратился в гостиницу поздно ночью – сильно пьяным. Безрукий швейцар, с которым он приятельствовал, подхватил его и проговорил укоризненно:
– Алеша, Алеша, ну чего тебе надо?
– Мне надо счастья, привратник.
Его остроумные реплики передавали из уст в уста.
Он получал крупный гонорар в издательстве. Пришел без паспорта. И услышал от кассирши: "Я вам сегодня выдам гонорар, и завтра придет другой Олеша и снова потребует гонорар". Выпрямившись во весь свой небольшой рост, он бросил: "Напрасно, девушка, волнуетесь! Другой Олеша придет не раньше, чем через четыреста лет".
В гостинице в Одессе, высунулся из окна второго этажа. Внизу старый разносчик тащил свои газеты. Олеша крикнул: "Эй, газеты!" Снизу раздался вопрос: "Это откуда вы высовываетесь?" "Старик! Я высовываюсь из вечности", – последовал ответ.
Один из его каламбуров: "Все в этом мире относительно в ломбард".
Язык у него был золотой.
А счастья не было.
Его любовь изменит ему. И не раз.
В конце жизни, спившийся, он будет являться к ней. Ее муж, Виктор Шкловский, привычно оставляет их наедине, уходя в свой кабинет – нервничать. Минут через пять из комнаты выходит Олеша, брезгливо держа в пальцах крупную купюру. Бывшая любовь провожает его в слезах.
* * *
Он был лишен счастья.
Может быть, только в детстве…
Он жил в Одессе.
"Сегодня, 30 июля 1955 года, я начинаю писать историю моего времени.
Когда оно началось, мое время? Если я родился в 1899 году, то значит в мире происходила англо-бурская война, в России уже был основан Художествен-ный театр, в расцвете славы был Чехов, на престоле сидел недавно короновавшийся Николай 2-ой…
Очевидно, еще не знали о мине, которой можно взорвать броненосец, не приближаясь к нему и неожиданно. Мина эта стала известна позже – в русско-японскую войну. Тогда же стал известен пулемет…
Могу сказать, что великая техника возникла на моих глазах.
Именно так: ее еще не было в мире, когда я был мальчиком… Были окна, за которыми не чернели провода, не горели электрические фонари, окна совсем не похожие на те, в какие мы смотрим теперь: за ними была видна булыжная мостовая, проезжал извозчик, шел чиновник в фуражке и со сложенным зонтиком под мышкой, силуэтами вырисовывались крыши на фоне заката, и если что-либо представлялось глазу нового, невиданного, то это была водосточная труба, сделанная из цинка…"
В детстве, по его собственному признанию, он жил как бы в Европе. Он был европейцем, семья, гимназия – Россией.
"…Я иду по коврику к креслу и зеркалу, возле которых меня ждет парикмахер, весь в белом, как вафля.
– Подстригите наследника!
…Чего наследник? Я был один, один в мире. Я и сейчас один".
Он слышал выстрелы "Потемкина". Их было два, из мощных морских девятидюймовок. Один снаряд попал в угол дома на Нежинской, другой – мальчик не запомнил куда.
Футбол только начинался, им была увлечена вся ребятня.
"Затем – Макс Линдер. Трудно вам передать, как был знаменит Макс Линдер! Духи, папиросы, галсту-ки, ботики, покрой, прически, манеры назывались его именем.
– Макс Линдер! – слышалось на улице. – Макс Линдер!
Это был маленький, изящный, вертлявый молодой человек, хорошенький, черноглазый, с тоненькими усиками, которого мы всегда видели одетым с иголочки. Цилиндр Макса Линдера!..
Его ждали в кафе, и вот он прибыл… Это происходит вечером, в эпоху, когда еще не применяются прожектора для уличных целей, когда электричество еще не слишком ярко…
Он покончил с собой одновременно со своей молодой женой.
Чаплин называет его учителем".
Наиболее красноречивая из записей следующая:
"Я родился в семье бедного чиновника, который к тому же был картежником…
Клуб – одно из главных слов моего детства.
– Папа в клубе.
Общее мнение, что папе нельзя пить, – на него это дурно действует. И верно, я помню случай, когда папа ставит меня на подоконник и целится в меня из револьвера. Он пьян, мама умоляет его прекратить "это", падает перед ним на колени…
Считается, что в трезвом виде папа обаятельнейший, милейший, прелестный человек, но стоит ему выпить – и он превращается в зверя".
* * *
Сам Юрий Карлович Олеша не зверел. Но его тяжелый алкоголизм – наследственный недуг.
* * *
У акцизного чиновника, обедневшего дворянина, имелся родовой герб: олень с золотой короной, надетой на шею.
Олеша не раз повторял, что шляхтич.
"Нищий круль", – говорил о нем Валентин Катаев, друг.
Мать он помнил неотчетливо. Она рисовала, ее называли Рафаэлем.
"Передо мною ее фотография тех времен. Она в берете, с блестящими серыми глазами – молодая, чем-то только что обиженная, плакавшая и вот уже развеселившаяся женщина. Ее звали Ольга".
Ольга – так же будут звать его жену.
Жизнь, думал он, это вечное лето.
* * *
В том же городе, в доме Вацмана на Новосельской улице, проживает австрийский эмигрант Густав Суок. Для удобства он числится турецкоподанным. Точно, как впоследствии папа Остапа Бендера.
Совпадение неслучайно. Жизнь в знаменитом городе тесно переплетена с будущей знаменитой литературой. Потому что будущие знаменитые писатели – Катаев, Бабель, Багрицкий, Ильф, Олеша – по совпадению все живут в Одессе.
Суок – то же совпадение. Сказка "Три толстяка".
Я всю жизнь к тебе спешила,
Столько спутала дорог!..
Не забудь сестрички милой
Имя нежное – Суок!..
Суок звали одну из самых обаятельных героинь русской детской классики.
У Густава Суока и его жены Софьи – три дочери. Лидия, Ольга, Серафима.
Лидия старшая, Серафима младшая.
Одесса 20-х годов переполнена гениями: спортсменами, авиаторами, гонщиками, артистами, поэтами. Олеша среди них первый, любимец публики. Особым успехом пользуется у гимназисток.
Они собираются в чужой квартире, оставленной хозяевами: те же Валентин Катаев, Исаак Бабель, Эдуард Дзюбин, взявший себе звучный псевдоним Багрицкий, Илья Ильф, Семен Кирсанов, Лев Славин, Юрий Олеша…
Их литературное объединение именуется "Коллектив поэтов".
По временам перемещаются в кафе "Меблированный остров", сокращенно "Мебос". Иногда выступают в Летнем театре.
В Летнем театре 20-летний Юрий Олеша знакомится с 16-летней Серафимой Суок.
Сима очаровательна. Легкая, смешливая, светящаяся.
"…Девушка, которую я любил, вся в лунным свете (о, можно было отдельно взять в руки волос ее локона и отдельно легший на него луч!)…"
Катаев напишет:
"Не связанные друг с другом никакими обязательствами, нищие, молодые, нередко голодные, веселые, нежные, они способны были вдруг поцеловаться среди бела дня прямо на улице, среди революционных плакатов и списков расстрелянных".
Вскоре они стали жить вместе как муж и жена.
Олеша звал ее Дружочек.
"Ты ведь мой, Дружочек, да?" – то и дело спрашивал он.
Она заливисто смеялась в ответ.
* * *
Жить было трудно.
Уже довольно известные писатели, Олеша и Катаев, ходили босиком по улицам города Харькова, куда переехали вместе, залезали в долги, писали эпиграммы и стихи-тосты для чужих торжеств за гроши, гроши шли на хлеб, молоко и папиросы.
Жить было легко.
Голодные писатели были весельчаки и придумщики.
Как-то на литературном вечере у них возник авантюрный замысел.
На Симу положил глаз знакомый бухгалтер по прозвищу Мак, владелец тьмы продуктовых карточек. Друзья, заметив интерес Мака, подсылают предмет интереса к нему. Так, будто она свободная девушка. Обольстительница направляется к Маку с вопросом, как тому понравилось чтение стихов. Мак смущен и обрадован. Обильная вкусная еда становится наградой друзьям.
Но пока они с азартом предаются поеданию колбасы и семги, бухгалтер делает Симе предложение. Сима – соглашается. В то время на регистрацию брака уходил день. На развод – час. Серафима Густавовна Суок ставит всех в известность, что выходит замуж за бухгалтера и переезжает к нему.
Что было с потрясенным Олешей – трудно передать.
Катаев взялся вернуть девушку на место.
Из описания Катаева:
"Дверь открыл сам Мак… Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая феска с черной кистью, полученная мною по ордеру вместо шапки на городском вещевом складе…"
Катаев обращается к Дружочку: "Я пришел за тобой. Нечего тебе здесь прохлаждаться. Ключик тебя ждет внизу".
Дружочек уходила от Олеши в одном-единственном платье. Теперь она обременена вещами и продуктами. От бухгалтера. Бухгалтеру мило бросает: "Ты меня извини, дорогой. Мне очень перед тобой неловко, но ты сам понимаешь, наша любовь была ошибкой. Я люблю Ключика и должна к нему вернуться".
И опять они целовались на улицах, и опять Ключик-Олеша, влюбленный, спрашивал ее. "Ты ведь мой, Дружок, мой?.."
Она еще была его, но в город уже вошли красные. Вместе с ними вошел хромой, бритый наголо человек с отрубленной левой рукой – поэт Владимир Нарбут.
Он сделается следующим мужем изменчивой Симы Суок.
* * *
"Моя сестра Ванда умерла в девятнадцатом году от тифа. Она заразилась от меня. Я выздоровел, она умерла, ей было двадцать три года. Это произошло во время деникинщины в Одессе, зимой. На похоронах я не был, потому что не выходил еще из дому после болезни, и не знаю, в каком месте кладбища ее похоронили… Я ни разу не побывал на могиле. Она умерла, заразившись от меня, а я ни разу не пришел на ее могилу…"
И еще запись:
"Я видел, как умерла моя сестра – самый момент смерти. Лицо откинулось на подушке и мгновенно стало темнее, как если бы кто-то положил на него ладонь.
Она ныла перед смертью, в ночь, и нам казалось, что она поет. Еще раньше она спросила нас, принесли ли гроб…
Потом она лежала в желтом, блестящем, как может блестеть паркет, гробу, протягиваясь ногами ко мне, головой от окна, со сложенными под грудью руками – маленьким изделием из воска, пронизанного солнцем, как бы курящимся от солнечного луча, застрявшего в этом маленьком кораблике двух сплетенных уже не ею, а вмешавшимися людьми рук…
Потом гроб несли в дверь, на площадку, по лестнице и так далее… Ко мне, как помнится, пришел Эдуард Багрицкий, и был полуморозный день с розовыми окнами… И мы читали стихи.
Дело было лунной ночью, я помню. В ту эпоху, между прочим, как-то заметней было, что ночь именно лунная…"