* * *
Сестру он любил.
Но уже была Сима, и Симу он любил больше всего на свете.
Гордые поляки, отец с матерью, решили покинуть страну, где одни (красные) убивали других (белых) и наоборот, тиф косил людей и люди были никому не нужны.
Оформляли документы, звали с собой сына.
Он ехать в Польшу отказался.
Его держал русский язык.
Держало литературное окружение.
Держала Сима.
"Мы попрощались, поезд уходил на Шепетовку, папа выбежал из вагона, чтобы еще раз обнять меня… Они уехали, потом я, плача, пересекал вокзальную площадь. Так окончилось мое прошлое. Мне было двадцать два года, я плакал, я был молодой, без денег, без профессии – я остался один, совершенно один в стране, проклятой моим отцом…"
* * *
В 1921 году друзья двинулись в Москву.
Разведчиком отправили Катаева. Москва ему понравилась. В ожидании остальных он заводит новые знакомства, в том числе в газете "Гудок" – будущем пристанище всех талантливых одесситов.
В один прекрасный день в телефоне раздается ликующий голос Симы:
– Алло! Я тоже в Москве!
– А где Юра?
– Остался в Харькове.
– Как?! Ты приехала одна?
– Не совсем.
Человек, с которым Сима Суок приехала, хром, брит наголо, левая рука отрублена.
– От-то, от-то рад, – сказал этот странный человек, странно заикаясь, – вы меня помните?
Катаев помнил.
Владимир Нарбут, по кличке Колченогий. Потомственный черниговский дворянин; анархист-эсер, приговоренный к расстрелу, спасенный красной конницей, после чего примкнул к красным; основатель нового литературного течения "акмеизм" – вместе с Ахматовой, Гумилевым и Мандельштамом.
Современники свидетельствуют, что публичные чтения Нарбута напоминали сеансы черной магии:
"Песья звезда, миллиарды лет мед собирающая в свой улей…"
Тираж его книги "Аллилуйя" сожгли по распоряжению Святейшего Синода.
Многие считали, что с него списан булгаковский Воланд.
Через несколько дней Катаев встречает в Москве Олешу.
Олеша спокоен, но выглядит постаревшим.
Несколько вечеров кряду он стоит под окнами квартиры, где поселилась его Суок, глядя, как тени передвигаются за занавесками. Однажды не выдерживает и зовет: "Дружок!"
Она подходит к окну и – опускает тяжелую штору.
"Я могу поручиться, что в этот миг она побледнела", – рассказывал Олеша Катаеву.
Олеша высчитал, когда она дома одна, – и она не устояла перед его любовью.
И вот они уже вдвоем на квартире у Катаева, где живет Олеша.
И опять он, влюбленный, спрашивает, с сияющей улыбкой: "Ты ведь мой, Дружок, мой?"
Она сияет в ответ, гладит, целует его, щебечет, как соскучилась.
Поздним вечером раздается стук в окно – Катаев снимал квартиру на первом этаже. Ее обитатели замирают. Ощущение, что постучалась сама смерть.
Стучавшему не открывают.
Стук повторяется.
Выходит Катаев.
Во дворе – Нарбут. Он просит передать Серафиме Густавовне, что если она сейчас же не покинет Юрия Карловича, он застрелится тут же, во дворе.
И она ушла. На этот раз навсегда. На столе осталась одна ее перчатка.
Жизнь потеряла для Олеши смысл.
* * *
А через год Олеша взял в жены среднюю сестру, Ольгу Суок, с ее сыном от первого брака.
Ольге посвящены "Три толстяка". Хотя для близких было очевидно, кто владел сердцем автора. Все известно было и Ольге. В одном из писем ей Олеша напишет:
"Не обижай Симу. Я ее очень люблю. "Вы две половинки моей души"".
Последняя фраза – самоцитата из пьесы "Список благодеяний".
Своим появлением сказка "Три толстяка" обязана случаю.
Катаев получил в подарок от знакомого художника куклу, похожую на двухлетнего ребенка. Молодые люди разыгрывали прохожих, сажая якобы ребенка на подоконник, а когда прохожие приближались, якобы ребенок якобы падал. Следовали испуганные крики, паника.
Отсюда возник замысел о красивой бездушной кукле наследника Тутти и ее двойнике – девочке Суок с горячим и любящим сердцем.
Между прочим, имя канатоходца, верного друга девочки, Тибул – наоборот читается: Любит.
Олеша работал в той же газете "Гудок", писал в ней под псевдонимом Зубило и с некоторых пор обитал в комнатенке при типографии.
"Веселые были времена! Рядом с моей койкой был огромный рулон бумаги. Я открывал по большому листу и писал карандашом "Три толстяка". Вот в каких условиях иногда создаются шедевры…"
Тема двойничества, тема драматических несовпадений – главная тема Олеши.
Человека, все время попадавшего не туда и получавшего не то.
Главная любовь его жизни его покинула.
Он женился не на той из трех сестер, которую любил.
Он посвятил свою сказку Ольге, хотя писал ее про Симу.
Прообраз Суок, реальная золотоволосая девочка-циркачка из его детства, и вовсе оказалась другим существом…
"Я влюбился в девочку-акробатку. Если бы не разлетались ее волосы, то, может быть, и не влюбился бы. Если бы не разлетались волосы, и если бы белые замшевые башмаки так не выделялись, то на песке, то в воздухе, то в круге сальто… Никто не знал, что я влюблен в девочку-акробатку, тем не менее мне становилось стыдно, когда она выбегала на арену… Я, возможно, и сам не знал, что я влюблен…
Однажды шел снег, стоял цирк, и я направился в эту магическую сторону…
Цирк всегда виднелся сквозь падающий снег… И я шел сквозь падающий снег, поражаясь снежинкам… Там было кафе, в здании цирка, где собирались артисты. Из кафе вышло трое молодых людей, в которых я узнал акробатов, работавших с девочкой.
Один из них сплюнул, с некрасивым лицом и в кепке; невысокого роста, какой-то жалкий на вид, с широким ртом молодой человек. Он сплюнул, как плюют самоуверенные, но содержащиеся в загоне молодые люди – длинным плевком со звуком сквозь зубы…
И вдруг я узнал в третьем ее.
Этот третий, неприятный, длинно и со звуком сплюнувший, был – она. Его переодевали девочкой, разлетающиеся волосы был, следовательно, парик…
Однако я до сих пор влюблен в девочку-акробатку, и до сих пор, когда вижу в воспоминании разлетающиеся волосы, меня охватывает некий стыд…"
* * *
Из детства и реальный Гаспар Арнери.
"Был такой доктор. Звали его Гаспар Арнери. Наивный человек, ярмарочный гуляка, недоучившийся студент могли бы тоже принять его за волшебника. В самом деле, этот доктор делал такие удивительные вещи, что они действительно походили на чудеса…"
Вот наукой неизвестной,
Раздувая в тиглях жар,
Воскресил меня чудесно
Добрый доктор наш Гаспар.
Посмотри: я улыбнулась.
Слышишь ли: вздохнула я…
Так опять ко мне вернулась
Жизнь веселая моя.
Я всю жизнь к тебе спешила,
Столько спутала дорог!..
Не забудь сестрички милой
Имя нежное – Суок!..
* * *
Мне иногда хочется сказать, что желтая арена цирка это и есть дно моей жизни. Именно так – дно жизни, потому что, глядя в прошлое, в глубину, я наиболее отчетливо вижу этот желтый круг с рассыпавшимися по нему фигурками людей и животных в алом бархате, в перьях и наиболее отчетливо слышу стреляющий звук бича, о котором мне приятно знать, что он назы-вается шамберьер…
…В те детские, вернее, уже отроческие годы, никаких предвестий о том, что я буду писателем, я в себе не слышал. Мне хотелось стать циркачом, и именно прыгуном. Уметь делать сальто-мортале было предметом моих мечтаний…
Я, между прочим, и теперь иногда сообщаю знакомым, что в детстве умел делать сальто-мортале.
Мне верят, и я, вообще не любящий врать, рассказываю даже подробности".
Он закончит "Три толстяка" в 1924 году, к нему придет популярность, его станут узнавать на улицах.
Рассеянный ротозей, внимательный наблюдатель, веселый сочинитель и – запойный алкоголик, трагический ипохондрик. Писатель, узнавший вкус славы, и – неудовлетворенная, тщательно скрывающая чувство зависти личность.
Он сочинит роман "Зависть", зная эту категорию изнутри.
Мейерхольду, восхищенному романом, когда они познакомились, он скажет:
"Так вы думали, что "Зависть" – это начало? Это – конец".
Тема двойничества в разных очертаниях.
Кстати, "Зависть" насчитывала 300 начал. Олеша остановился на 301-м: "А по утрам он пел в клозете".
* * *
"Я очень органический писатель. Сажусь писать – ничего нет. Абсолютно ничего! Потом расшевеливается что-то неизвестно где, в самой глубине мозга – совершенно неведомыми и не поддающимися никакому прочувствованию путями выходит из физиологии моей знание о том, что мне нужно и что мне хочется написать".
И главное:
"Я твердо знаю о себе, что у меня есть дар называть вещи по-иному".
* * *
Ему 31 год. Он записывает в дневнике:
"Все время кажется мне, что взрослость где-то там, что она еще наступит… Взрослость в том смысле, как понималось это в буржуазном воспитании, – означала утверждение в обществе и большей частью – через овладение собственностью. У нас уничтожили собственность. Что такое теперь – положение в обществе? В каком обществе? Из каких элементов слагается современное общество?
Вряд ли кто-нибудь из тридцатилетних чувствует себя взрослым".
Он видит в парикмахерской человека, каким ему хотелось бы быть. Лицо солдата, здоровый, губы как у Маяковского. Лицо, которое кажется Олеше интернационально мужским, лицом пилота – такой тип мужественности.
А вот автопортрет:
"Я росту маленького; туловище, впрочем, годилось бы для человека большого, но коротки ноги, – поэтому я нескладен, смешон; у меня широкие плечи, низкая шея, я толст. Никогда не предполагал, что буду толстым, лет с двадцати пять начал толстеть. И теперь, когда мне тридцать, я маленький толстячок, набрякший, с ощущением ошейника под затылком и подбородком, с гудением в ушах, с глазами, которые краснеют после сна и после того, как я нагибаюсь, и от холода… У меня мясистый, сравнительно приличной формы нос, узкие губы, выдающийся подбородок, глаза сидят глубоко, очень глубоко, как-то смертно. Лицо мое рассчитано на великую биографию…"
Все-таки лицо "рассчитано на великую биографию"…
Но ему не нравится в себе гораздо больше, чем просто внешность.
"Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность – интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т. п. Моя мечта – перестать быть интеллигентом…"
Это тем более драматическая коллизия, если вспомнить разразившуюся внезапно, как летняя гроза, опальную, диссидентскую книгу Аркадия Белинкова "Гибель и сдача советского интеллигента. Юрий Олеша". Счет, который честный и талантливый писатель Аркадий Белинков предъявит не какому-нибудь литературному подонку, которых пруд пруди в СССР, а талантливому и честному писателю Юрию Олеше!..
С горьким и сильным чувством за Олешу вступился еще один честный и талантливый писатель Борис Ямпольский:
"Есть на свете люди – литературоведы, – которые пытаются выдать сейчас Олешу чуть ли не за эталон приспособленчества. Какая ужасная слепота и несправедливость… Он был высечен из цельного благородного камня, в нем не было ни капли, ни одного капилляра подлизы, карьериста, ему доступны были волшебные видения…"
Счет Белинкова – счет оставшемуся живым и даже как будто не гонимому человеку среди тех, кто погиб, включая самых близких.
Из самых близких – режиссер Всеволод Мейерхольд и его жена актриса Зинаида Райх.
Мейерхольд ставил пьесу Олеши "Список благодеяний".
"Мейерхольд говорил: гениальная! Приятно верить… А может быть, пьеса моя средняя, обыкновенная пьеска – и больше ничего.
Нет, в глубине души я уверен: пьесу я написал замечательную…"
Среди записей Олеши вот эта, трагическая:
"Я отлично помню, как на другой день после премьеры с перегаром в голове стоял я в сумеречный день…
Вскоре Райх убили. Говорят, что ей выкололи глаза… Прекрасные черные глаза Зинаиды Райх – смотревшие, при всем ее демонизме, все же послушным старательным взглядом девочки…
Я помню ее всю в белизне – голых плеч, какого-то итерпуфа, пудры – перед зеркалом в ее уборной, в театре – пока пели звонки под потолком и красная лампочка, мигая, звала ее идти на сцену.
Они меня любили, Мейерхольды.
Я бежал от их слишком назойливой любви…
Она умерла, привезенная скорой помощью в больницу, от утраты крови. Похоронили ее, так сказать, в полицейском порядке, но одевала ее для гроба балерина Гельцер…"
Перед гибелью Мейерхольды прощались с Олешей в сновидении. Подошли к какому-то окну с улицы, и, остановившись перед темным, но прозрачным окном, поклонились.
* * *
В годы сталинских репрессий были уничтожены многие вокруг Олеши: помимо Мейерхольдов – Бабель, Нарбут, Святополк-Мирский, Стенич…
Аркадий Белинков упрекает Олешу в том, что ему-то ничего особого не грозило, а он прогибался перед властью заранее.
В частности, не нравится Белинкову путаная, сбивчивая речь Олеши в 1934 году на Первом съезде писателей о том, что чувствует себя нищим, утратившим все и не знающим, как жить.
Возможно, Белинкову были неизвестны документы, которые увидели свет позднее.
Показания друга Олеши, переводчика Валентина Стенича, в застенках НКВД об антисоветской группе, которая якобы сложилась вокруг него и Олеши в 1933-1935 годах: Олеша (цитата) "допустил враждебный выпад против Сталина, заявив, что он является основным виновником создавшегося положения в стране, при котором губится всякое развитие человеческой личности"; что (цитата) "всегда в беседах подчеркивал свое стремление лично совершить террористический акт… Например, зимой 1936 года, когда мы проходили мимо здания ЦК ВКП(б), Олеша сделал злобный клеветнический выпад против Сталина, заявив: "А я все-таки убью Сталина"".
Почему Олеша не попал в жернова репрессивной машины – Бог весть. Сталинская машина иногда давала сбои.
Между тем, наш герой уже в первой трети ХХ века отлично сознает то, что для многих остается неясным и в ХХI веке.
"Я хочу написать пьесу, в которой было бы изображено современное общество… Темой одного из героев этой пьесы должно быть следующее положение: "Нельзя строить государство, одновременно разрушая общество"".
Олеша отлично понимает убогость соцреализма -метода, каким партия велела писать всем советским писателям.
Знаменитая его фраза о писательнице Анне Караваевой:
"Когда Гофман пишет "вошел черт" – это реализм. Когда Караваева пишет: "Липочка вступила в колхоз" – это фантастика".
* * *
Сестры Суок оказались женами трех литераторов: Багрицкого, Олеши и Нарбута.
Уже когда их мужей не будет на свете, три сестры придут в поликлинику Литфонда переоформлять какие-то бумаги. Девушка-регистратор воскликнет: "И у вас у всех такие мужья! Какое счастье!" Серафима и Лидия промолчат. Третья, Ольга, коротко скажет: "Трудное счастье".
Эдуард Багрицкий умер от астмы зимой 1934 года. Ему было 39 лет.
Владимир Нарбут арестован осенью 1936 года и сгинул в сталинских лагерях.
Вдова Багрицкого Лидия пыталась заступиться за Нарбута как за родственника перед комиссарами НКВД. Результатом – тюрьма летом 1937 года и ссылка в глухую казахстанскую степь. Она вышла из ГУЛАГа через 17 лет.
Серафима, оставшись вдовой, стала женой Виктора Шкловского, у которого начинала литературным секретарем, разведя его с предыдущей женой. Она была бездетна.
Единственный сын Ольги покончил с собой в 17 лет, выбросившись из окна. С Олешей у Ольги детей не было.
20-летним в начале 1942 года на Волховском фронте погиб сын Лидии Всеволод Багрицкий. Его шутливой "невестой" в детстве была Елена Георгиевна Боннэр.
Чудом избежавший репрессий и умерший своей смертью в 60 лет, Олеша был неизлечимо болен алкоголизмом. Начиная с 1936 года его имя было под запретом.
Двадцать лет молчания.
Двадцать лет неупоминания.
Двадцать лет невозможности издания книг.