* * *
"Я не знаю, где я родился. Я нигде не родился. Я вообще не родился. Я не я. Я не не. Не я не. Не, не, не. Я не родился в таком-то году. Не в году. В году не. Годунов. Я не Годунов".
В нелепых, пронзающих строчках – не просто глубокий невроз личности. В них – "невроз эпохи", по слову самого Олеши.
"Знаете ли вы, что такое террор? Это гораздо интереснее, чем украинская ночь. Террор – это огромный нос, который смотрит на вас из-за угла. Потом этот нос висит в воздухе, освещенный прожекторами, а бывает также, что этот нос называется Днем поэзии…"
Когда-то он писал:
"Я писатель и журналист. Я зарабатываю много и имею возможность много пить и спать. Я могу каждый день пировать. И я каждый день пирую. Пируют мои друзья, писатели. Сидим за столом, пируем, беседуем, острим, хохочем. По какому поводу? Без всякого повода. Никакого праздника нет, ни внутри, ни снаружи, – а мы пируем".
Теперь – иное:
"Если в день похорон матери Маяковского, когда прошло около двадцати пяти лет, как я играл с Маяковским в карты, пил с ним вино, разговаривал о жизни и о литературе, то есть уже само собой, был в славе и пользовался хорошим отношением такого выдающегося человека, как Маяковский, если, повторяю, в день смерти его матери не могу пойти на панихиду из боязни обратить на себя внимание именно по поводу оборванной на мне одежды, то значит, уже в самом моем характере заложена эта оборванная одежда, это нищенство, другими словами, я сумасшедший…
Был момент, когда я спохватился, дал себе слово прекратить это. Помню, я встретил некоего театрального деятеля, у которого попросил десятку (мне в ту пору ничего не стоило обратиться с подобной просьбой к знакомому – разумеется, я просил деньги в долг)…"
И такая запись: "На днях бросил курить. Однако мертвецки пью. Посмотрим, чем кончится это. Выберусь ли? Плохо дело".
Он лежит в Соловьевской больнице, лечится от алкоголизма. Безнадежно.
Он живет с Ольгой в маленькой проходной комнате в двухкомнатном отсеке коммунальной квартиры. Пьет, пишет свои дневники, ставит пластинки.
"Прослушиваю все время Девятую Бетховена…"
Борис Ямпольский живописует его будни:
"А домой идти страшно и не нужно. Получена повестка в суд, какая-то киностудия требует возвращения аванса за сценарий, о котором он забыл даже думать. Принесли счет за телеграмму, которую он кому-то посылал, неизвестно зачем и почему. Для чего-то вызывают к участковому. И почему-то вдруг заинтересовался им оргсекретарь. Есть еще открытка от районного психиатра…
Никто не звал его на балы поэзии, на всякие литературные акафисты, обедни, серебряные и золотые свадьбы… И не было его никогда ни в одном (открытом, официальном иди закрытом, секретном) списке – ни на распределение орденов и изданий, ни на получение галош…"
Когда его, наконец, издали в конце 50-х, с ним приключилась такая история.
Случайно он увидел свою книжку в целлофановой сумке одной девушки. Он двинулся за этой девушкой. Ему остро захотелось узнать, кто его читательница.
Девушка села в троллейбус, он тоже.
Девушка вышла, он тоже вышел.
Она зашла в парадное и бегом поднялась по лестнице своего дома, он за ней, задыхаясь. Она открыла ключом дверь квартиры, обернулась и сказала: пошел вон, старый идиот!..
Он делается завсегдатаем кафе "Националь", "князем "Националя", по его выражению. Сидит всегда за угловым столиком, вдали от оркестра, у окна-витрины с видом на Кремль. Туда заходят Михаил Светлов и Семен Кирсанов, забегают начинающий Андрей Тарковский и уже прославленный Евгений Евтушенко.
Олеша курит свой "Казбек", делает записи на клочках бумаги, салфетках, папиросных коробках. Они составят страницы прославленной книги "Ни дня без строчки".
Борис Ямпольский отзовется о ней:
"Все замечают поэзию книги, ее светоносность, наслаждаются, пьют из чистого источника. Но почему-то никто не отметил ее ужас, безысходность, разлитый в ней страх перед вдруг наступающей исчерпанностью".
Катаев утверждал, что Олеша хотел назвать книгу по-другому: "Прощание с жизнью".
Официантка Муся поит Олешу в кредит. Выдумщик Олеша представляет дело так, словно это последняя его муза. Пристальные взгляды, полутайные касания рук. Простодушная Муся верит необыкновенному клиенту. Как-то раз, когда Ольги Густавовны не было в Москве, раздается звонок в дверь. Юрий Карлович идет открывать. На пороге стоит его "муза". В испуге он защелкнул замок, оставив бедную официантку на лестничной клетке.
А вот еще одна из выдумок этого времени – ее вспоминает Борис Ямпольский:
"Весь мир ликвидирован и от всей цивилизации осталось только одно маленькое королевство в юго-западном краю Африки, и там королем – мальчик. Он ходит на руках вверх ногами и вниз головой и требует того же от всех своих подданных, и подданные, у которых склероз, гипертония, сотрясение мозга, стенокардия, все без возражения ходят вниз головой, получая инфаркты и инсульты и все-таки сумасшедше повторяя в один голос: "О как мудро! Только так и надо ходить!"
* * *
О женщинах его жизни совсем мало дневниковых записей. Почти ничего. Целомудрие наложило печать на его уста. Эти записи можно пересчитать по пальцам одной руки.
"В коридоре висит телефон. Я лежу и жду. Каждое утро. Должна позвонить. И не позвонит… Я болен… Не звонит. В два часа дня я подхожу к телефону и вызываю ее. И происходит разговор…"
"Вчера там же, в Доме Герцена, где пальцы и лампионы и оркестр играет, видел Нину Ли, кинематографическую актрису. Я думаю, что влюблюсь в нее, в ясность лба, в несколько по-детски сонное лицо…"
"Есть в мире некий гений, который, вселяясь то в одну, то в другую женщину, принимает примерно одну и ту же наружность, чтобы звать именно меня…"
"Она была женщина, Ренуар, сновиденье, она была "завтра", она была "наверное", она была "сейчас" и "сейчас, сейчас, подожди", сейчас…"
"И от сестры и до сестры замкнулась жизнь волшебным кругом".
* * *
В Донском крематории под звуки "Лакримозы", исполняемой ансамблем слепцов, Олеша подошел к гробу своего товарища, Исаака Меламеда, и сунул ему записку под цветы. В записке было: "Исаак, срочно сообщи, как там!"
Когда хоронили Олешу, в петлицу ему вдели маленькую алую розу.
Ему бы это понравилось.
А может, он сам попросил.
Давно он сказал: "Когда я умру, обо мне в некрологе будет написано: известный русский писатель. Известный – это не талантливый или выдающийся, известным можно быть случайно, но что есть, то есть".
Он угадал. Так и было написано.
Серафима Густавовна Суок похоронена рядом со Шкловским на Новодевичьем.
Там же похоронена Лидия Густавовна Суок-Багрицкая.
И там же – Ольга Густавовна Суок-Олеша. Рядом с мужем и неподалеку от Багрицких.
Последняя запись в его дневнике: "Подумать только, среди какого мира живешь, и кто ты сам! А я ведь думал, что самое важное, это не ставить локти на стол!.."
"И от сестры и до сестры замкнулась жизнь волшебным кругом".
ЛИЧНОЕ ДЕЛО
ОЛЕША Юрий Карлович, писатель.
Родился в 1899 году в семье акцизного чиновника, поляка по происхождению.
Учился в Одесской гимназии. Там же начал писать стихи.
В 1921 году очутился в Москве. Работал в газете "Гудок".
Был женат на Ольге Суок.
Автор сказки "Три толстяка", романа "Зависть", пьесы "Список благодеяний", записок "Ни дня без строчки".
Скончался в 1960 году. Похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище.
КОРРИДА
Пабло Пикассо и Ольга Хохлова
Маленькая Марина плакала от жалости при виде лошадей, которым предстояло погибнуть от столкновения с быком на арене.
"Почему ты плачешь о судьбе этих лошадей? – спрашивал внучку Пикассо. – Они старые и годятся только для бойни". И сыну Полю, отцу Марины, он же Пауло, говорил: "Ничтожество даже смерти неинтересно… На арене важна только смерть быка".
Между тем, была пора, когда и для него казалась важной смерть лошади. Он писал умирающую белую лошадь в 1923 году. Тема не отпускала. Он возвращался к ней опять и опять.
Тогда он был с Ольгой.
Спустя двадцать с лишним лет он произносит в адрес Ольги то же слово, что в адрес дохлой лошади: ничтожество. "Она – полное ничтожество".
Американская, культовая для тех времен писательница Гертруда Стайн, его близкая приятельница, сделала вывод: "Если он и был чудовищем, то нам ничего не остается, как принять его таким, каков он есть… Он поставил на то, чтобы проникнуть в тайны бытия… и он добился в этом успеха… Однако он делал это с полнейшим пренебрежением к тем тонкостям, которые называются человеческой ответственностью".
* * *
Франция после второй мировой войны. Замок Буажелу. Сюда приезжают двое: Пабло Пикассо и Франсуаза Жило. Возлюбленная Пабло. Фактически жена. Формально жениться он не имеет права, поскольку женат на Ольге. С Ольгой они не живут больше десяти лет. Но он не может развестись с ней. В частности, потому, что это означало бы отдать ей половину картин. Так следовало из заключенного между ними брачного контракта. А это выше его сил.
Зато он подарил Ольге замок. Ольга бывает в нем крайне редко. Теперь он показывает его Франсуазе.
Из книги Франсуазы Жило "Моя жизнь с Пикассо": "Наверху царила зловещая атмосфера. Там были длинные анфилады комнат, пустых, если не считать нескольких сундуков. Пабло открыл их. Там лежали балетные костюмы Ольги… У меня возникло ощущение, что если я загляну в чулан, обнаружу там с полдюжины повешенных жен. От пыли, ветхости и запустения у меня мороз шел по коже".
Мороз по коже. Пыль, покрывающая прошлое. Скелеты в шкафу.
Замок Синей Бороды.
* * *
Рим, вечный город вечной любви, свел их весной 1917 года, Пабло и Ольгу.
Он – уже известный 36-летний художник, живущий в Париже. Она – младше на 10 лет, балерина, гастролирующая по миру с "Русским балетом" Сергея Дягилева.
Он родился в испанском городе Малага 25 октября 1881 года в 23 часа 15 минут – мертвым. Не дышал. Дядя дон Сальвадор курил сигару и в тревоге склонился над ним. Дальше говорит сам герой: "Он выдохнул дым прямо мне в лицо, я скривился и заорал". Не то, чтобы младенец помнил – родные рассказывали. Хотя от этого младенца можно было ждать всего.
Ему дали имя Пабло Диего Хосе Франсиско де Пауле Хуан Непомусено Мариа де лос Ромедиос Киприано де ла Сантиссима Тринидад.
Поэт Макс Жакоб описывает его внешность, правда, до встречи с Ольгой: "Он был очень красив – лицо цвета слоновой кости, совсем без морщинок, на лице этом блестели глаза, они были у него тогда гораздо больше, чем сегодня, а волосы – цвета воронова крыла".
О красоте Ольги говорят портреты кисти Пикассо 20-х годов: "Ольга читающая", "Ольга читает, сидя в кресле", "Ольга, читающая в кресле", "Ольга в шляпе с пером", "Ольга в мантилье", "Ольга задумчивая", "Портрет Ольги", "Ольга в меховом воротнике".
Когда-то один из друзей, глядя на его кубистические портреты, спросил со всей грубостью, на какую был способен: "А что бы ты сказал, если бы твои родители пришли встречать тебя на вокзал в Барселоне, и у них были бы такие морды!"
Ольгу художник пишет, скорее, в духе Энгра, нежели Пикассо.
Любовь движет его кистью. Любовь и всепоглощающая нежность.
Что о ней будут нести потом!.. Что и не столь хороша. Что и балерина так себе. Что ограниченна. Что совратила художника с пути богемы на путь буржуазности. Что хотела направлять его, отвергая абстракции в пользу реализма. Что слишком бурно ревновала…
Не с подачи ли самого Пикассо будет тот счет, что ей предъявят?
Одна из армии любовниц Пикассо заметила: его неистовый темперамент можно сравнить с непредсказуемостью славян.
Ольга Хохлова была славянка.
Рано или поздно косе грозило найти на камень.
Украина, город Нежин – место рождения Ольги Хохловой. Дата – 17 июня 1891 года. Одни говорят про нее, что дочь полковника русской императорской армии. Другие – что генерала. Генеральская или полковничья, семья осуждает ее увлечение танцами как малоприличное для девушки ее круга занятие. Она порывает с семьей.
Будь она дурной балериной – как бы появилась в труппе "Русского балета"? Та самая девочка Марина, ставшая взрослой, прямо задает вопрос: "Зачем же в таком случае Дягилеву, известному своей бескомпромиссностью при отборе танцовщиков и танцовщиц, было держать мою бабушку в своей труппе? Уж конечно не для того, чтобы с ней спать – ведь он любил только мужчин".
Правда, есть иное объяснение. Дягилева, как позже Пикассо, привлекали "девушки из хороших семей".
Ко времени знакомства с Пикассо она танцевала в "Русском балете" уже пять лет. Примой не была, но была – очаровательна.
* * *
Парижский друг поэт Жан Кокто соблазняет Пикассо своим проектом балета "Парад". Он предлагает художнику присоединиться к этому проекту, написав для него декорации. А с этой целью вместе отправиться к русскому постановщику в Рим.
"Моральный кодекс кубизма", по словам Кокто, царивший на Монмартре и Монпарнасе, "не допускал иных путешествий, кроме как по линии метро Север-Юг, от площади Аббатис до бульвара Распай". Но когда и какие рамки сдерживали неистового бунтаря!
Пикассо едет. И встречает в Риме соблазн, ничуть не меньший, чем участие в театральном проекте.
"У меня 60 танцовщиц. Ложусь спать поздно", – сообщает он Гертруде Стайн.
Все 60 ему не нужны. Нужна одна.
* * *
Описывая мотивы, по каким Пикассо обратился к театру, до той поры ему неинтересному, да к тому же, влюбился в русскую балерину, ссылаются на то, что он в это время одинок и несчастен. Ближайшие товарищи, поэт Гийом Аполлинер и художник Жорж Брак, на фронте. Идет первая мировая война. Красавица Ева Гуэль, с которой Пикассо жил после того, как покинул красавицу Фернанду Оливье, умерла после тяжелой болезни.
Действительно, Брак и Аполлинер, оба, по странному совпадению, ранены в голову. Оба переносят трепанацию черепа. Брак впадает в кому и медленно, с трудом из нее выходит. Аполлинер хворает – ему недолго жить на этом свете. Но вот с Евой все не столь романтично.
Ева Гуэль, она же Марсель Эмбер, – недавняя подруга Фернанды Оливье, испанки, с которой Пикассо пережил "розовый период". Смена караула происходит едва ли не мгновенно. Пикассо скрывается с Евой, запретив друзьям упоминать их местонахождение. "Я очень люблю ее и буду писать ее имя на моих картинах", – заявляет он. И в самом деле, на них появляются надписи: "Моя красавица", "Красавица Ева", "Я люблю Еву", "Пабло-Ева".
У Евы неизлечимый рак. Маленькая, заботливая, терпеливая, преданная, она скрывает болезнь от любовника. Боится нанести ему удар? Знала бы, что он не из тех, кто погружается в сочувствие и скорбь. Осенью 1915 года ее кладут в клинику, из которой она не выйдет. Пикассо ежедневно ездит к ней. И одновременно отправляет записки новой красавице, 27-летней Габи Леспинасс: "Габи моя любовь мой ангел я люблю тебя моя дорогая и думаю только о тебе…"
Будущая возлюбленная, художница-фотограф Дора Маар однажды скажет ему: "Ты в жизни никого не любил. Ты не умеешь любить". "Не тебе судить, умею или нет", – ответит он. И оба будут правы.
Есть тысяча родов любви. Есть тысяча оттенков любви. Совпадая в начале любви, слыша другого как самого себя, в конце любви мужчина и женщина понимают, что говорили на разных языках.
Те из сожительниц Пикассо, кто написал о нем книги, Фернанда Оливье и Франсуаза Жило, показали этот путь любви, и в нем столько же огромного первоначального счастья, сколько неизменно настигающего несчастья. В этом человеке бурлили неизмеримые жизненные силы, и его всегда ждала следующая любовь.
Франсуаза Жило оставила описание зарождения физической близости между нею и Пикассо: сначала он долго смотрел на нее обнаженную, потом принялся водить рукой по телу, как будто ваял его, был нежен бесконечно и попросил запомнить, что отныне великое чувство связывает их и они должны быть подстать ему. Изумленная, пораженная, побежденная Франсуаза нашла его любовь ни на что не похожей.
Ольга – из целомудрия или безумия – ничего подобного не оставила, но наверняка пережила что-то близкое.
Все его женщины были побеждены его необыкновенной любовью.
Известно высказывание Пикассо о том, что женщина для него либо богиня, либо подстилка. Возможно, это могла быть одна и та же женщина.
* * *
От Ольги Хохловой осталось около полутора сотен писем, закрытых в архиве Пикассо. Когда их откроют – сдается, откроют ящик Пандоры. Страдания, какими сопровождался разрыв с Пикассо, и последующие годы, когда она, полусумасшедшая, не оставляла его в покое, выплескивались в послания, о которых вспоминает Франсуаза Жило: "Ольга писала ему ежедневно длинными тирадами по-испански, чтобы я не могла понять, вперемешку с фразами по-русски, которых не понимал никто, и по-французски, на этом языке письменно она изъяснялась так плохо, что они тоже были не особенно понятны. Строки шли во всех направлениях: горизонтально, вертикально и по полям… Пабло прочитывал эти письма до конца и очень раздражался. Я советовала откладывать их, не читая, но ему было необходимо знать, что она пишет".
Порывая без сожаления с бывшими возлюбленными, Пикассо по-прежнему желал все держать под контролем. Не перенося женской ревности, бешено ревновал сам. "По мне лучше увидеть ее мертвой, чем счастливой с кем-то другим", – приводит Франсуаза Жило его признание.
Двойственность – сказать о нем слишком мало. Множество Пикассо в одном Пикассо – сказать вернее.
Ошеломляет его признание: "Каждый раз, когда я меняю женщину, я должен сжечь ту, что была последней. Таким образом я от них избавляюсь. Они уже не будут находиться возле меня и усложнять мне жизнь. Это, возможно, еще и вернет мою молодость. Убивая женщину, я уничтожаю прошлое, которое она собой представляет".
Людям, ожидавшим найти в нем бурю страстей, стоило бы взглянуть на его энцефалограмму. Врачи, ее делавшие, нашли его удивительно уравновешенным. Хироманты, рассматривавшие линии ладони, – удивительно спокойным.
Он был художник. А художники переплавляют страсти в художественные полотна. В этом их спасение.
У артистки, простившейся со сценой, такого спасения не было.